3. Волшебство (2/2)

Конечно, некоторые из публики Гудини именно таковы, как он описал. Люди испокон веков завораживались губительными зрелищами, как бы ни менялся мир, они покупаются на это как по щелчку. Но… многие всё же другие. И в этом человеке ищут другое. Находят. Радуются, поэтому так исступленно аплодируют, поэтому вопят и смеются. К мысли я пришел в момент, когда ассистенты Гарри подняли занавес и он предстал перед нами ― прямой, усмехающийся и свободный. ― Ты делаешь что-то важнее. Снова был звон цепи в опущенной руке. Мягкий, кошачий шаг вперед. ― Что же?.. ― Они смотрят, как ты сбрасываешь свои оковы. Он был шагах в пяти и, остановившись, приподнял брови: ― Именно. В этом суть шоу. ― …Они верят, что смогут сбросить свои. Какими бы оковы ни были. Это тоже благодаря тебе. Говоря, я неотрывно смотрел в его глаза. В них что-то менялось, но в первые мгновения я не мог понять, что именно; мне лишь казалось, они пронзают и притягивают. У меня даже мелькнула мысль, которую я быстро отсёк: а не пробует ли он на мне гипноз. Он вдруг тихо спросил:

― А ты? Веришь?.. Поверил? ― А у меня нет оков. Я лгал. Думаю, любой человек, сказавший такое, был бы лжецом. Оков на мне было множество, некоторые я едва волок, но я совершенно не привык о таком говорить и привыкать не собирался. Я не мог. Не мог, хотя и видел, теперь ― видел, _что_ произошло за несколько моих фраз с его голубыми глазами. Они потемнели. Стали как Маракотова бездна, о которой я написал годами позже. Так казалось, потому что его зрачки увеличились в несколько раз. Он подошёл вплотную. Я увидел капли, все еще подрагивавшие на кончиках его кудрявых волос. ― Гудини? ― Сможешь заковать меня? Я вздрогнул. Я и так странно чувствовал себя под этим тяжелым взглядом, а вопрос делал всё ещё более странным, превращал в подобие фантасмагорического сна. Цепь в жилистой руке заблестела холодным серебром. ― Что? ― Закуй меня, ―лихорадочно, быстро произнёс он, облизнув губы. ― Я хочу понять, смогу ли выбраться. Я напомнил себе, что видел и не такое перевозбуждение у людей сцены. И я прекрасно знал: обычно оно быстро сходит на нет, достаточно переключить внимание на что-то другое. Перебарывая наваждение, я улыбнулся: ― Пойдём лучше в ресторан. Хватит фокусов на сегодня. Может, в следующий раз… Я хотел отступить, но он сделал то, что было неожиданно даже для ?человека сцены после успешного выступления?. По-звериному напружинился, его руки взметнулись, и вот он уже накинул цепь на меня, неким подобием лассо. Я ощутил холод звеньев: на задней стороне шеи они соприкоснулись с кожей над воротником. Я всё ещё продолжал улыбаться. Я ни капли не сомневался: этоне более чем затянувшаяся игра. ― Ну хватит. Я признаю сразу, из цепей я точно не выберусь. Ты чокнутый, Гарри. Он все так же смотрел на меня. Я видел, что жилы ходят по его сжатым рукам. ― Может быть. Снова это движение ― он быстро облизнул губы. Его глаза по-прежнему пылали чернотой. Я смотрел в них неотрывно, но не искал там безумия. Мне казалось, не искал ничего. На самом деле… ― Гарри. Я решительно накрыл его запястья ладонями. Они были холодными, как кожа амфибии илимертвеца. Мне показалось, это вернуло меня к реальности. По крайней мере, со стороны я с облегчением услышал свой уверенный голос, голос настоящего врача, выполняющего рутинную работу: ― Ты так подхватишь какую-нибудь простудную заразу. Ты весь ледяной. И ты занимаешься какой-то ерундой вместо того, чтобы… ― Поцелуй меня. Он выдохнул это, и выдох был лихорадочно горячим. Он сделал еще шаг, бесцеремонно наступая босой ногой мне на ногу и поднимаясь на носки. Его взгляд ― черная бездна зрачков, вытеснившая привычный светлый цвет, ― обволакивал меня. Окутывал. Окружал. ― Гарри… ― Закуй меня. Я был не прав. Холод его кожи не вернул меня к реальности, только дал секундную иллюзию возвращения. Ведь Гудини был мастером иллюзий. С холодных напряженных запястий мои руки стремительно, слишком стремительно скользнули к такому же холодному лицу, пальцы зарылась в мокрые волосы и сжались. Он послушно запрокинул голову, и я приник к его рту. Вместе со сразу вырвавшимся из его груди хриплым полустоном я услышал тяжелый лязг упавших цепей, перешедший в мелодичный звон.

Звон отдается в моей голове. Мне кажется, звон надвигается на меня, но я не могу понять его природы. Я укрываю письмо комьями земли и возвращаю на место влажный зеленый ковер мха. Я с трудом делаю вдох. Мои руки стали чёрными. Чёрными от этой сыпучей земли, я опускаю их и вглядываюсь в цветы, склонившие мокрые головы. Мне кажется, некоторые из них светятся, едва уловимо, молочно светятся изнутри. Светятся. И это из них доносится звон. Я закрываю глаза и слушаю. Я закрываю глаза и смотрю. Это было неправильно. Я знал, уже когда его ладони скользили по моей груди. Уже когда мы оказались даже не на узкой неудобной софе, а у стены, где в качестве точки опоры попеременно использовали то мотки цепей, то столик с реквизитом, то какой-то гробоподобный ящик.

Я знал, что это было неправильно.

Я убивал все то лучшее и честнейшее, что было во мне. Я убивал всё то лучшее и честнейшее, что, конечно же, не смел убивать в нём. Он сказал, что не даст никому заковать себя. А через минуту, почти задыхаясь, умолял об этом меня. И я поддался. Поддался, не поколебавшись и двух секунд. ― Ты ведь знаешь, что это не кончится ничем. Он лениво улыбнулся, но не открыл глаз. ― Если ты о положенном приличиями счастливом браке, то, конечно, знаю. Хотя бы потому, что мы мужчины, а в последний раз такое, кажется, было разрешено в древней Спарте. Там же швыряли со скалы младенцев, так что идея вызывает сомнения. ― В Риме. ― Я присел рядом и вытер лоб. ― Что?.. ― Браки были в Риме. Младенцы ― в Спарте. ― Бога ради, не будь занудой, Дойл. Я промолчал. Я смотрел на него, забравшегося на софу с ногами и поджавшего их к груди. Он выглядел довольным, и, коснувшись его голого плеча, я почувствовал от кожи ровное тепло. Склонив голову, он быстро прихватил зубами кожу на моем запястье и снова неотрывно, проникновенно, призывно глянул мне в глаза. ― Ммм? Я медленно выдохнул. ― Гарри, я… Я слишком хорошо помнил каждую секунду, в которую это тепло возвращалось.

От первого ощущения ― его желания, которое он совершенно не скрывал, прижавшись ко мне вплотную, бесцеремонно забираясь пальцами мне под рубашку, отвечая на поцелуи так, что нам обоим не хватало дыхания.

Через все эти неисчислимые минуты: я действительно не понимал, сколько времени мы провели _так_, оказалось, я отнюдь не теряю форму, как еще недавно опасался, а в какой потрясающей форме был он… И до конца, когда он почти пылал и сам впился в мои губы так, что в уголке нижней я теперь ощутил ссадину. Он потянулся рядом, высоко воздел мускулистые руки к потолку: ― Обычно не приходилось уламывать кого-то так долго. Ты не представляешь, _как_ я хотел этого. У меня никогда так не было. ― Бэсс… ― Забудь о Бэсс. ― Он опять посмотрел в упор, его глаза уже просветлели, но все равно пронизывали. ― Это же другое. Совсем другое. Это… цепи. Настоящие цепи, и черт возьми, это головокружительно. Ты головокружителен. ― Мне кажется, ты пьян. Головокружительным я не был, даже спасая твою жизнь. Поймав мой довольно скептичный взгляд, он вдруг особенно широко усмехнулся. Мягко подался ко мне и прислонился головой к плечу. ― Я же не пью, док. Только с тобой. Мне кажется, с тобой я вообще делаю слишком много неправильных вещей, как и ты со мной. Это так забавно… ― пальцы быстро пробежались по груди. ― Я ведь знаю твою репутацию. Благородный рыцарь, чистое сердце… Я слушал его голос. Его дыхание. Смотрел на его пальцы и осознавал, что тоже усмехаюсь. Потом я, поддаваясь еще более странному порыву, приобнял его за плечи, собираясь достойно ответить на слова о рыцаре… но он уже пригвоздил мой язык к нёбу своеобразным комплиментом. ― Кстати, у тебя, рыцарь, потрясающий меч.

Мне не было стыдно, хотя казалось, меня должны терзать все демоны ада. Но если они и были, я их не замечал. Ни тогда. Ни потом. Мои демоны обернулись… феями. И пришли за мной только сейчас.

Пятнышки света плывут навстречу в низкой молодой траве. Я считаю их. Пять… шесть… десять… Они мерцают каждое своим цветом, маленькие теплые шарики, доносящие знакомый металлический звон. Тихий звон, напоминающий голоса и цепи одновременно. Звон, мёдом вливающийся в уши. Я неподвижен. Мои руки ― черные от земли. Я с трудом вытираю их о траву. Они опять начинают отвратительно, по-старчески трястись. Пятнышки света окружают меня, не поднимаясь высоко. Каждое окутывает крошечное существо, девушку или юношу в странной, очень странной и очень красивой одежде, совсем не похожей на то, во что нарядил эльфов и фей мой старый друг Джеймс Барри, ставя своего ?Питера Пэна?. Они прекрасны. Как они прекрасны… особенно одна, золотистая фея, похожая на Туи. Мою Туи, которую я предал там, в чужой гримерке, чтобы предавать дальше весь остаток ее недолгой жизни. Мою Туи… неужели именно у нее я попрошу о том, что сейчас кажется мне важнее всего святого? Она смотрит. Она ждёт. Ее голову украшают алые розы. Самые крошечные алые розы на свете. ― Ты укажешь мне дорогу? В голове звенит. Губы не шевелятся. Во рту странный кисловатый привкус. Фея улыбается мне с горькой нежностью, и я вижу кивок ее изящной, окутанной еще подобием маленького нимба, головы. ― Спасибо… Звон крепнет. Сияющие точки поднимаются выше и приближаются ко мне. Их свет невыносим для моих глаз. Их свет невыносим для моего сердца. Но только так, может быть, и светят настоящие маяки?..

Я закрываю глаза. Скоро я закрою их навсегда. * Моими последними словами будут ?Ты ― волшебство?(2). Все будут верить, что я адресую их Джин. ?― Звёзды сквозь дым. Яркие звёзды сквозь дым?. Сквозь все наши споры. Все то, что мы силились сделать или остановить. Всё то, что раскидывало нас по разные стороны и в конце концов выплеснуло между нами океан. Мы всё равно видели друг друга. Как яркие звёзды сквозь дым. Любой дым однажды рассеется. А звёзды будут сиять. Теперь я тебя понял.