3. Волшебство (1/2)

Я не знаю, но чувствую ― это последняя книга. Книга, которую я уже с трудом могу удержать в своих постоянно трясущихся руках, книга, строки которой расплываются перед моими глазами. Ее мало кто прочтет, ведь одним своим названием она слишком бесцеремонно напоминает всем в очередной раз: ?Сэр Артур, достояние Британии? ― давно и безнадежно безумен. Весь в своих призраках и феях. Они уводят его всё дальше. В книге нет ни детективов, ни преступников, ни отважных ученых, ни благородных рыцарей. Никого. Они ― эти вдохновенные, упрямые проходимцы ― оставили меня в покое, наконец-то перестали мучить. Они полны стремлений, надежд, воли к жизни. Разве не так?.. И они не могут существовать в разбитом рассудке, порождающем лишь блеклое отражение себя самого. Я распрощался с ними. В последние годы, до инфаркта, когда ноги еще могли меня держать. Я спас славный народ атлантов от Темноликого. Я дал Холмсу мирную старость на пасеке, хотя и не заставил его скучать. Я помог профессору Челленджеру лучше понять свою дочь и отсрочить новую массовую бойню, которую вот-вот готов был затеять свихнувшийся человеческий мир. Я чувствовал её, Смерть, чувствовал уже тогда. И, по-джентльменски дожидаясь ее, я завершал всё, что только мог, ― в порыве оставить своим героям как можно меньше боли. Кто поможет им, если не я? Один человек, никогда не писавший художественных книг, как-то сказал мне, что они ― герои ― живые. Я давно не слышал голоса этого человека, даже не могу восстановить его в своей изрешеченной лекарствами и срывами памяти. Но я все ещё ясно вижу его лицо. Моя новая книга ― ?Грани неизвестности?. Первая глава этой книги о нём, она называется ?Загадка Гудини?. Я уже перечитал экземпляр, только-только присланный издателем. …Но я не могу заставить себя читать эту главу. Когда я только задумывал объединить старые материалы по спиритизму в сборник, именно её я хотел писать с чистого листа. Но как же коварны человеческие страсти, ведь, едва начав, я понял, что не справлюсь. Тон, которым я говорил о Гарри Гудини, либо надрывался болью, либо обваливался фальшивой пустотой. Поэтому в итоге основа главы ― лишь статья, написанная через год после его таинственной смерти. Статья, ради которой я тогда собрался и сделал текст максимально отстраненным, сухим, объективным. Наверное, даже тогда у меня не совсем получилось. Когда Джин читала черновики, у нее было странное выражение. ― Мой бедный Артур… Так она сказала. Я забрал у нее листы, просмотрел еще раз и оставил без изменений. В той статье я сказал о том, что хорошие, добрые качества и поступки Гарри Гудини ни в коей мере мною не забыты, и, более того, я сознательно выставил их прежде отвратительных выпадов, которые он позволил себе в адрес моих знакомых медиумов.

Я сказал о том, что он был удивительнейшим, интереснейшим, одареннейшимчеловеком из всех, кого я когда-либо знал, и, может быть, кого вообще знал мир.

Я не смог удержаться: я сказал, что он был заносчивым, самодовольным и упрямым, Господи, как же это раздражало, и каким же образом это соединялось с его добросердечием? Я сказал, что он был неземным существом для меня, и я верил, что, независимо от его желания и веры, сонмы светлых и темных Сил помогали ему и защищали его.

Гарри… Я ничего не сказал о том, что меня преследует кошмарная мысль:удары, от которых он умер, ― словно эхо ударов, нанесенных им самим. Я ничего не сказал о том, как виртуозно он ранил своих близких и как по-детски не умел просить прощения. Я ничего не сказал о том, что почувствовал, когда понял: покидая свои обжитые великолепные апартаменты, Гудини не забрал оттуда книг. Никаких книг, кроме тех, которые стояли на моей полке. Может, поэтому я не могу перечитать главу. Может, поэтому я писал письма. Может, поэтому в загадочном деле фей Коттингли я надеялся не только на подлинное мировое чудо, но и на одно из тех простых, житейских чудес, за которые так наивно позволяют себе цепляться покинутые люди. Я продолжаю верить в снимки фей, хотя не нашел в Коттингли ни одного подтверждения правдивости Элси и Фрэнсис. Но у меня заканчиваются силы верить в то, другое чудо. Таких не бывает. ?Я умираю, Гарри. А ты уже давно мёртв. Зачем я пишу тебе это письмо, если так?

Может, с мыслью о том, что, будучи бесплотным созданием, ты не низвергнут в темные глубины и не вознесен к небу, а находишься где-то поблизости? Прямо здесь? Оправляешь бабочку и усмехаешься, заглядывая через плечо? Я не знаю. Давно уже ничего не знаю. Я писал тебе письмо за океан, ты не ответил на него. Я писал тебе иные письма, ни одно из которых уже не отправил. Не будет отправлено и это, ведь мне не случилось побывать даже на твоей могиле, хотя в иные дни что-то с неудержимой силой влекло меня туда. Я не успел. Жаль. Впрочем… может, к лучшему. Это позволяет мне делать то, что ты так губительно и глупо делал, потеряв мать. Не отпускать. ?Тебя нет?. ?Ты не можешь этого видеть?. ?Ты меня не слышишь?. Я говорю так. Я не говорю вслух: ?мёртв?. Я написал об этом только в своей статье и постарался забыть. Я забыл бы многое, если бы мог. Знаешь, сколько раз я тебя звал, когда Джин устраивала сеансы? Все, кого она собирала, искали дороги к своим мертвецам, многие шевелили губами так, что я мог прочесть имена. Дочери и сыновья, сослуживцы и учителя, родители. Я твоего имени не произносил. Оно звучало у меня внутри. Эрик. Гарри. Гудини. Ты никогда не приходил, я не удивлен. Ты, видно, все еще злишься. Но забавно, что однажды ― вот в этот последний год, в последний раз, когда я еще мог передвигаться без помощи и участвовал в сеансе, ― в старом пустом граммофоне, который забыли в стенном шкафу, вдруг заиграла твоя глупая песня. ?Розабель?. ?Розабель, верь?.

Ты не приходил, Гарри. Не сказал ни слова о том, что простил или что будешь мстить. И знай, скоро я сам стану искать тебя по всем дорогам тонких миров, даже если там тоже есть своя незримая Атлантика, которая нас разделит.Я верю, что ты обрёл покой, а значит, дашь мне сказать хотя бы пару слов. Если даже смерть не примирит нас, то посмертное существование имеет куда меньше смысла, чем ему ошибочно приписывают веками. Я все еще надеюсь, ты помнишь меня. Я все еще силюсь надеяться, ты ждёшь.

Артур И ещё, Гарри. Твоя бедная Бэсс зовет тебя. Каждый год 31 октября она устраивает там, за океаном, спиритические сеансы.Почему ты не приходишь и к ней? Почему она должна лить слёзы? Говорят, она ждёт от тебя каких-то слов, на которые вы условились перед твоей смертью. Что бы это ни были за секретные слова, скажи их с той стороны. Скажи, или ее сердце разорвется?.

* В последнем письме моему адвокату, написанном в это же раннее утро, я говорю о правах и отчислениях. О рентах и налогах. О долях и старых долгах, обо всем, о чем и должен говорить благоразумный умирающий британец, дабы очистить свою совесть. В какой-то момент я сбиваюсь. Часы начинают идти назад. Я пишу ему, этому мало что знающему обо мне человеку, о том, что, вопреки прежним своим мыслям, не надеюсь на выздоровление. Что жду, пока смерть закроет мои глаза. Что я мучительно хочу поговорить, наконец по-настоящему поговорить. Не с Господом. Не с дьяволом. С Гарри Гудини. Я пишу о том, как мне жаль, и здесь, спохватившись, обрываю себя. Я отдаю письмо для отправки в Лондон, а первое крепко сжимаю в кулаке. Мне удается сесть, надеть халат и подняться. Бедная Джин, измотанная моим недавним приступом, спит в соседней комнате. Она меня не слышит. И из тихого дома я выхожу в наш сад.

* Он совсем не похож на угодья Коттингли. В нашем саду нет родника и нет водопада. Растут здесь только фруктовые деревья, они довольно молоды и на них не садятся петь соловьи. Зато в нашем саду много цветов: тех, которые любовно сажает Джин, и тех, семена которых, видимо, заносит ветер с окрестных лугов. Весной в нашем саду расцветают даже серебристо-белые подснежники. Сейчас, в начале июля, ― он синеет шапками колокольчиков. В этих местах никто и никогда не делал никаких снимков фей. Возможно, потому что феям здесь не нравится и они предпочитают другие края, без шума, холодных пустошей и близости человека. А возможно, потому что их секреты здесь просто берегутся лучше. Ведь никто не любит, когда раскрывают его секреты. Особенно если секреты несут с собой страх или… ― Можешь убедиться. Все звенья целы, и замок тоже. Он стоял посреди гримерки и держал пятифутовый моток цепей, которыми еще недавно был прикован ко дну запаянного бака. На обнаженных по локоть жилистых руках выступал рисунок голубоватых вен. С волос всё ещё капало, вытерся он недостаточно аккуратно, чтобы рубашка не начала промокать, едва соприкоснувшись с телом. Мокрые неровные пятна испещряли белую ткань. ― Да нет, я вполне тебе верю. Когда Бэсс провела меня сюда, я в первое мгновение замер у двери. Что-то в этом зрелище ― Гудини с цепями, похожими в его пальцах на мёртвую экзотическую змею, ― заворожило меня. Надеясь, что он не заметил моего почти что любования, которого, конечно же, не заслужил, я торопливо встряхнул головой. ― Отличный номер. Даже не думал, что это действительно так невероятно. ― Раньше не бывал на представлениях фокусников? ― Только балаганных, довольно посредственных. ― А знаешь братьев Давенпорт(1)?

― Слышал о них. Они вроде бы заставляли музыкальные инструменты сами играть Моцарта, а еще освобождались от любых узлов. Гудини серьёзно кивнул, его губы дрогнули в улыбке. ― Мальчишкой я готов был отдать все, чтобы приблизиться к ним на шаг. Теперь я далеко впереди. ― Мог бы заставить скрипку сыграть даже Баха? Он снисходительно дернул плечом. ― Я не интересуюсь музыкой, она довольно бесполезна. Зато могу выбраться из гроба со дна океана. ― Рассуждаешь о бесполезном почти как Холмс, ― не мог не заметить я. Гудини хмыкнул: ― Или он ― как я? ― Он появился раньше. Говоря, я закрыл дверь и отрезал нас от коридорного шума. Сделал пару шагов вперед, снова остановился. Гудини наблюдал ― внимательно, с каким-то удивительно мягким и умиротворенным выражением. ― Я надеюсь, это не последнее мое представление, которое ты посещаешь, док.Ведь это здорово. Мы столько раз уже сталкивались лбами, я собрал столько твоих книг, мы так долго знакомы, что было бы просто преступлением тебя не позвать, не находишь? Что скажешь? ?Ну похвали меня ещё?. Весь длинный монолог на самом деле сводился к этому. Невольно я усмехнулся, окинув новым взглядом мокрые кудрявые волосы Гудини. Что скрывать… он действительно впечатлил меня, я понял, что и восторженные вопли газетчиков, и его собственное бахвальство имеют почву. И я готов был не скупиться: ― Ты делаешь это виртуозно. Так же виртуозно, как издеваешься над моей верой в сверхъестественное. ― Я виртуозен во всем, ― самодовольно кивнул он и улыбнулся: ― И я не издеваюсь. Я помогаю тебе тверже стоять на земле. Вам, пишущим головам, это порой необходимо. Помогает. Пожалуй, так. Причем как в косвенном, так и в прямом смысле: в какой-то момент у него появилась привычка хватать меня за рукав или за плечо. И прямо вцепляться в локоть, тащить или разворачивать к себе. Он был ниже и менее плотным, чем я, поэтому со стороны это выглядело смешно; на губах видевших нас полицейских я нередко ловил усмешки. Но Гудини явно было плевать, да и я не придавал косым взглядам особого значения. Тем не менее я привычно возмутился: ― Не припомню, чтобы звал тебя помощником. ― Ну, ведь его у тебя нет. Я закусил губу. Да. Сейчас ― нет. Мы были знакомы с Гарри уже больше года. Нас связал сначала общий интерес к публичным лекциям по мистицизму, потом мои книги, наконец ― совместные расследования в Скотланд-Ярде. Мы успели значительно сблизиться и начать доверять друг другу. Я знал его друзей, брата и мать, он знал моих друзей, сестру и детей. Но было то, о чем я пока предпочел не рассказывать. Околдованная больным сном Туи. Мой настоящий помощник, человек, первым принявший и поддержавший моё решение писать. Человек, от присутствия которого я почти отвык, но чьё отсутствие ощущал всем расколотым существом. ― Да. У меня его нет. И я в нем не нуждаюсь. Гудини улыбнулся и, тихо позвякивая цепями, пошёл мне навстречу. Шагов было не слышно. Только этот звон. Странный, странный звон… Я сделал из первого письма Гарри Гудини кораблик, который подарил феям деревушки Коттингли.

Я предал второе письмо огню. Третье я опускаю в землю, своротив кусок густого нежно-зелёного мха, ластящегося к рукам молодыми побегами. Недавно прошел дождь, бумага мокнет, соприкасаясь с комьями чёрной земли. Мои пальцы совсем не дрожат, их только свело болезненной судорогой. Цветы, окружившие меня, бессильно коленопреклоненного перед розовым кустом, кивают. В голове я слышу звон. Снова ― крепнущий мелодичный звон. ― Однажды я сказал, что никто не сможет заковать меня, док. Так и есть. Он продолжал улыбаться, будто ожидая чего-то. Я кивнул: ― Поэтому они и ходят к тебе раз за разом. ― Конечно, им интересно, как я в очередной раз обдурю смерть. Люди довольно предсказуемы, да? Но я думал иначе. И под его взглядом я молчал.