2. Обречен (1/1)

Я смотрю на стену. Обои ― простые обои в мелкий серебристый узор ― без следов копоти, они выглядят в точности так же, как выглядели полчаса назад. До очередного сеанса, который проводила Джин. Сейчас, бледная и настороженная, моя жена неотрывно смотрит на меня. Даже в сумраке сияют ее трепещущие на сквозняке прекрасные рыжеватые волосы. И даже в сумраке ее глаза похожи на бесконечную ночь. ― Ты должен был успеть прочесть. Ты сидел лицом к этой стене. Наши друзья смотрят на меня. Мистер Гарднер, мистер и миссис Крандон, миссис Вуд. Они ничего не понимают. Но вряд ли они могут не видеть, что что-то изменилось в моем лице. Они не так проницательны как Джин, но точно не идиоты. ― Вам… нехорошо? Они, как сонм воронья, плывут перед моими глазами. Но я заставляю себя улыбнуться и ответить отрицательно, прибавив: ― Я не разобрал. Ничего не разобрал там, на стене… ― Артур… Какие у Джин невозможные глаза. Невыносимые глаза. Воистину, Маб, королева фей. Но даже Маб, королева фей, не получит от меня правды. Правда ужасна. Сегодня у Джин ничего не получалось с самого начала, медиумная доска была недвижна, а в комнате не обозначилось ни одной души, кроме тех гостей, которые были приглашены из рядов живых. Свечи то и дело гасли, в воздухе распространялся их пренеприятный запах вкупе с запахом чьих-то еще более неприятных французских духов. Да, всё шло не так, и мы, решив, что Высшие силы сегодня не в настроении, собрались уже сменить ритуальные предметы на кофейный стол с чашками в столовой, когда… Пламя. Это было пламя. Пламя, разом расцветшее над всеми умирающими свечами, вытянувшееся в тонкие струны и устремившееся прочь, прочь, прочь. Несколько гостей, оказавшихся на пути, с криками вскочили со стульев и бросились на пол. ― Что это? Достигнув стены, пламя сложилось в знаки ровно на миг и погасло. Стало темно, совсем тихо. Медленно, скрипя, приоткрылось окно. И почему-то ветер, бушевавший в саду, не спешил врываться в нашу тёплую комнату. Здесь по-прежнему было душно. Почти невозможно дышать. По крайней мере, я не мог. ― Артур! …Я не слушаю её. Я на нее не смотрю. Я предлагаю всем кофе, и остаток вечера мы обсуждаем забавные феномены спиритизма, сходясь на том, что нынешний год крайне на них щедр, особенно расщедрилась наступившая осень.

― Мир сдвигается и летит, никак иначе. ― Он так давно уже летит, не в пропасть ли?.. ― Надо сказать, это опасные полеты. ― О да. ― Вроде тех, которые Гарри Гудини совершает в Нью-Йорке. ― Гудини? ― Да-да, наш старый знакомый. ― А вам не случалось бывать в Нью-Йорке? ― Не случалось. Но может, нам что-то расскажет Артур? Они же дружили. ― Артур? С самого начала я слушаю болтовню только в надежде найти среди пустых слов убежище, как ищет его раненое животное в густой траве. Смысл не долетает до меня вовсе, только теперь начинает вырисовывается. Постепенное понимание вызывает тошнотворный озноб. Почему они говорят о нём?Почему именно сейчас? Почему… ― Артур, давно общался с нашим великим скептиком? ― Скептиком-волшебником? ― Простите. Артур сегодня весь в своих мыслях. У него… новая книга. Джин милостиво спасает меня, накрыв мою ладонь своей, нежно улыбнувшись. Но я знаю: за спасение она еще потребует от меня плату. Она очень неприхотлива и не жадна, ей сойдет немного правды, и мне придётся хорошо подумать, но сейчас… ― Да. Прошу меня извинить. Я покидаю гостей. Вернувшись в спиритическую комнату, я подхожу к стене и прислоняюсь к ней лбом. Мне кажется, что я слышу, как гулко тикают часы. Но в комнате нет часов. Возможно, эти часы за океаном. Далеко. Очень далеко. ― Теперь она твоя жена. Теперь ты поймёшь, как это тяжело. ― Она слишком долго рядом, чтобы я заметил разницу. Подумай сам. Я засовываю ее в ящики и отпиливаю ей голову уже лет десять. У свадебного торжества был огромный размах. Гудини созвал всех гостей, каких только мог. Присутствовал даже кое-кто из окружения королевы, не говоря уже о людях более рядовых, вроде антрепренеров и газетных редакторов, полицейских и спиритистов. ― Бэсс невероятна. ― Она вообще-то моя. ― Гарри, я ведь не… Он лукаво улыбнулся. Конечно же, он пошутил. И я замолчал. Тишина между нами всегда мне нравилась. Она редко длилась дольше минуты. Так было и в тот раз. ― Я прочёл твою новую историю, док. Ну, о собаке. Он говорил, внимательно разглядывая звезды над нашими головами. Снова звезды. Из летнего сада на них был отличный вид. ― Это не история о собаке, Гарри, это в значительной степени история о страхах, тайнах прошлого, о дружбе и верности… Фыркнув, он небрежно махнул рукой. Будто заметал под скамейку и страхи, и тайны, и дружбу с верностью разом: ― Опять. Да оставь эту философию ?серьёзных писателей?. О собаке. Это история о чудовищной собаке и гениальном Холмсе. И она чертовски хороша. ― Ты просто невыносим, Гарри. И если разобраться, собака была всего лишь… ― Я знаю. Но мне очень понравилось на этих твоих болотах. Там было жутко до мурашек и интересно. …Сейчас я понимаю, что, наверное, это лучшее, что кто-либо когда-либо говорил о ?Собаке Баскервилей?. Тогда я только страдальчески поморщился и закурил трубку. Гудини не возмутился по этому поводу, наоборот, придвинулся поближе. ― А знаешь, чем хороши истории вроде этой? Да вообще… все твои истории, которые не нудны и не высокопарны? Он продолжал вдохновенно таращиться вверх. А я смотрел на его физиономию, прикидывая, насколько сильно он сейчас будет надо мной издеваться и найдусь ли я с достойными ответами. Я решил капитулировать поскорее, чтобы не мучиться долго: ― Ну давай, удиви меня. Он сцепил руки в замок. Его глаза рассеянно скользнули по созвездию Большого Ковша. ― После них понимаешь, что мир очень интересен. После них хочется жить. И мне иногда даже кажется, что я, если постараюсь, смогу жить вечно, как этот Холмс. ― Вечно… какие опасные у тебя мысли от моих книг. ― …если, конечно, ты перестанешь пыхтеть на меня. Убери трубку, это моя свадьба, и я тут главный! ― А я тут гость. ― Ну пеняй на себя. Чему-то я все же научился. Успел поймать его почти неуловимую руку до того, как она выдернет трубку изо рта. Усмехнулся: ― Попробуй что-нибудь новое. Например, попросить человеческими словами. Вроде ?Не кури, пожалуйста?. ― Не кури, пожалуйста, чертов ты старый паровоз. Я разглядывал его руку. В лунном свете блестела незамысловатая тонкая полоска золота ― обручальное кольцо. Но я задержался взглядом не на нем, а привычно ― на сужающихся кончиках пальцев. Красивых пальцев. Пальцев, творивших совершенно удивительные вещи, как на публике, так и без неё, от мыслей о последнем бросало в жар. Ненадолго я сжал запястье Гарри в своей руке, но спешно отпустил, после чего поднялся на ноги. ― Идём. Ты оставил её слишком надолго. С невестами так не делают. ― Док. Я обернулся. Гудини все еще сидел на месте. ― Я очень люблю её. Но это ничего не меняет. Я отвернулся. Посмотрел себе под ноги, на гравиевую дорожку сада. Я почувствовал что-то странное, что-то давящее, и это совсем мне не нравилось, это было неуместно в такой день и неуместно в принципе. Я ответил максимально коротко и сдержанно: ― Решать тебе. Постарайся не делать ей больно. Но он был прав. Ничего не изменилось. Тогда ― не изменилось. Острее всего из той ночи я запомнил не эту очередную неуклюжую попытку как-то объясниться, а то, что ей предшествовало. Яркие звёзды. И жизнь вечно.

― Я успела заметить, когда оборачивалась. Это был какой-то… восточный язык. Или не язык вовсе. Джин смотрит на раскачивающиеся в саду фруктовые деревья и мнет вышитую салфетку с подоконника. Мнёт быстро и нервно, она почти никогда так не делает, руки не выдают ее тревог. Я стою против неё всё там же, у стены, под невидимыми часами. Сейчас мне кажется, меня приковали к этому месту. Только это ничего не изменит. ― Да, это язык. ― Что-то из африканских? ― Вряд ли. ― Азиатских? ― Нет. ― Я знаю, что ты прочёл, Артур. Я знаю. Она не улыбается, но и не выглядит сердитой. Она грустная и встревоженная, и мне ее жаль. Но говорить ей… нет, я не уверен, что это имеет смысл. Я даже не уверен, что не ошибся. И ― хуже всего ― я не уверен, что не схожу постепенно с ума. Прямо сейчас. Так или иначе, мне нужно сделать главное. Мне нужно немного ее успокоить. ― Мне показалось, это был идиш. ― Идиш?.. Её глаза сужаются. Я предпочитаю этого не заметить. ― Да. Идиш. ― Так ты прочёл, Артур? ― Я не знаю этого языка. ― И тем не менее отличил идиш от иврита. А ведь они очень похожи. ― В этом нет ничего особенного, мне случалось знать нескольких разных евреев. К примеру… ― невидимый нож снова под ребрами, но я заканчиваю совершенно бесцветно: ― Гудини. ― Ах да, Гудини… который теперь прыгает с небоскрёбов. Интересно, чем кончится моё знакомство с тобой. Она умница. Она знает. Знает прекрасно: слова вызвали такое бешенство, что я готов, в лучших правилах какого-нибудь пьяного люмпена, схватить ее за глотку. Она видит, она ждет и… она меня проверяет. А может, не она. И пока еще я могу сопротивляться, кто бы это ни был. Я приподнимаю бровь и уточняю: ― Джин, что ты имеешь в виду? Поясни. Она покусывает уголок губы, но тут же, бросив салфетку на подоконник, идет навстречу. Останавливается в шаге, прямая, темная и сосредоточенная. Она не касается даже моего плеча. ― Я не твой враг, Артур. ― Ее голос звучит ровно и мягко. ― Несмотря ни на что, я не твой враг и не стала им, даже когда та женщина кое-что мне показала, диктуя свое письмо. Я не была и его врагом, я любила его, любила как… часть тебя. Неотъемлемую часть тебя. Но пожалуйста… будь со мной честным. ― Голос срывается, тут же твердеет вновь. ― Его нет. И ты его не вернёшь, он окончательно потерялся в своих потёмках. А я осталась. Я здесь. И я очень боюсь тебя потерять. Она все еще не двигается. Я подступаю сам, чтобы обнять ее. Крепко прижать к себе. И солгать: ― Я честен. Всегда был. И буду. * ?Гарри. Я написал бы длинное письмо, есть много всего, что я мог бы сказать, но, может, в будущем… Пока я составляю кратчайшее из возможных посланий и, надеюсь, его быстро передадут через Атлантику, я не пожалею на это никаких денег. Будь осторожнее, Гарри. Будь осторожнее.

Сегодня на спиритическом сеансе на моей стене проступила надпись на идише. ?Гудини обречён?, ― вот что она гласила. Дабы тебя убедить, сообщу, что идиша не знал никто из гостей и не смог бы подделать это послание. Только я, и только те несколько фраз, что случайно узнал от тебя. Их хватило, чтобы понять. Хватило, чтобы ужаснуться. Я знаю, не все, кого ты подвергаешь позору, ― шарлатаны. Они могут мстить. Как могут мстить силы, которые наблюдают за тобой из тьмы и дают тебе раз за разом сбрасывать цепи. Бойся проклятий. Бойся одержимых. Ты ведь помнишь наше дело о доме для умалишенных, бесноватые первыми становятся добычей Абаддона и являют собой лучшее его оружие.

Будь осторожнее, Гарри. Будь осторожнее. Береги себя. Ты можешь даже не отвечать. Артур? Это письмо я придаю другой стихии. Это письмо я сжигаю в огне.Гудини предал огласке все то, что я писал ему, пока он был еще в Лондоне. И я знал, что он предаст огласке это предупреждение, посмеявшись взахлеб и сопроводив комментариями. Предаст… и вовсе не будет осторожен. Наоборот, он сделает что-то, чтобы показать, насколько ему плевать. На гнев высших сил. На беспокойство друзей, которые больше его не интересуют. На меня. Письмо горит, а я смотрю на исчезающие в черной золе букве. Такая же зола у меня внутри. За окном по-прежнему беснуется буря. * Я узнаю о его смерти спустя всего несколько недель. Я узнаю, как именно он умер: демонстрируя компании поклонников свой фирменный фокус, фокус, который я ненавидел и который никогда не мог наблюдать спокойно. Отвратительное, нелепое мальчишество. Губительное мальчишество, к которому он был так склонен. Я ведь помню. Помню. Помню юнца из городка, где в пещерах прятались серокожие изгнанники. Помню бахвалистые слова: ?”Жиденок”?.. А ну ударь меня, увалень. Бей прямо в живот?.

У Гарри был каменный пресс. Почти каменный пресс, каким могли похвастаться не все атлеты. И Гарри действительно хорошо держал удары, будь то удары людей или удары судьбы, но… ― Тот молодчик лупил нашего великого Гудини, пока дружок его не оттащил. Потом сам не понимал, что на него нашло. А Гарри… он вроде бы выпрямился, вроде бы всё с ним было нормально, и никто ничего тогда не заподозрил. Но вскоре этот разрыв аппендикса и… Я слушаю Фултона Аурслера, нашего общего приятеля, только-только прибывшего из Нью-Йорка, с непроницаемым лицом. За его сбивчивыми словами я слышу свои, сожженные, слова. ?Бойся проклятий. Бойся одержимых?.

Я спрашиваю себя, успели бы доставить моё письмо, прочел бы его Гарри? Я спрашиваю раз за разом. Я не знаю. В какой-то момент я стискиваю виски и низко наклоняю голову. Снова строки. Снова строки. ?Береги себя. Береги себя?. ― Артур? И слова. Другие слова, словамертвой женщины вместе с хлесткой пощечиной моей живой жены. ?Он должен был беречь моего мальчика. Должен был беречь?.Меня тошнит. Кажется, голова кружится всё сильнее. ― Прошу меня извинить. Я много работал вчера. Аурслер успел рассказать ещё: в Нью-Йорке поговаривают, один из тех парней нанес Гудини двенадцать ударов. Двенадцать ударов в живот, со всей силы. Нанёс, а Гудини то ли в какой-то момент уже почувствовал приступ, то ли просто недостаточно напряг мышцы, то ли… ― Артур? На тебе лица нет. ― Просто стучит кровь. Так что там с Гудини? ― Правда, док. Это совсем не больно. Он спокойно лежал и смотрел на меня снизу вверх, а я ощупывал пальцами его будто каменные мышцы пресса. Меня совсем не успокаивали слова. Сегодня он устроил настоящее шоу, зазвав на представление силача, Могучего Валериуса, из гастролировавшего в Лондоне цирка уродов. Силач ударил его восемь раз подряд. До этого несколькими ударами отбил мясную тушу так, что, казалось, ее можно было поджаривать прямо за сценой. ― Нужна всего лишь хорошая подготовка. У меня она есть.А ты так переживаешь. Он согнул одну ногу в колене, но в остальном не изменил своего расслабленного, так и дышащего довольством и умиротворением, положения. Прикрыл глаза. Я всё ещёне отвечал. ― А знаешь, мне нравится, когда ты трогаешь меня. Даже так. Подобное признание когда-то повергло бы меня хотя бы в подобие смущения. Сейчас я сделал вид, что не услышалвовсе.

― Эй. Док! Он ухватил меня за запястье и потянул к себе. Я не смог бы поместиться с ним рядом на этой узкой кушетке, поэтому не поддался. Быстро посмотрел на часы; он заметил это и насупился. ― Ты опять злишься? Ты же понимаешь, я должен делать шоу. И раз мне это не вредит, я… ― Понимаю. В этот раз он был не прав. Я не злился. Чувство было совсем другим, намного горше. Просто я внезапно осознал, что никаких сил на признания у меня не осталось, к тому же признания подобного рода всё равно ничего не изменят для этого упрямца. И, молча наклонившись, я прикоснулся губами к его коже, там, где заканчивались ребра и начинался живот.

― Если ты еще способен шевелиться, одевайся. Я жду тебя на улице. Пожалуй, мне нужно выпить. Он странно посмотрел на меня. Дернулась рука, быстро коснувшись места поцелуя.Через секунду Гудини фыркнул и возвел очи горе: ― Выпить? Опять ты… ― И кстати, ты платишь. Я все же не обязан быть твоим лечащим врачом просто так. Я быстро поднялся и вышел прочь. Усмехнулся, услышав в спину: ― И это еврейский народ называют скупердяйским… Стучит кровь. Стучит боль. Стучит смерть. Да, она постучала к Гарри в дом в особенный день, в день 31 октября, когда открывается множество темных дверей. Постучала. И вошла. А я его не предупредил. Теперь смерть захлопывает ставни в моей голове.