Part 2. Epistolary. 1. Феи из Кoттингли (1/1)

?Дорогой Гарри! Возможно, сейчас, держа это письмо в руках, ты донельзя удивлен и, что тоже вероятно, возмущен. Я вполне понимаю твои чувства. Та размолвка, после которой мы оборвали всякие связи друг с другом, была серьёзной и, смею высказать уверенность, сказалась на тебе, как и на мне. Так или иначе, я прошу тебя пока не отправлять письмо в корзину для бумаг и дочитать хотя бы до середины. Если вдруг ты мог подумать, что я пишу тебе, чтобы просить за что-то прощения или же признать в чем-либо твою правоту (как ты неоправданно желал в _те дни_), то спешу тебя в этом разуверить. Наши расхождения в силе. Моё письмо носит исключительно деловой характер и наверняка тебя заинтересует, равно как и то, что доставлено тебе вместе с ним в том плотном запечатанном пакете, который должен был передать заказной курьер. Поверишь ли, по всей Британии сейчас только об этом и разговоры, и, возможно, разговоры перелетели Атлантику даже быстрее моих строк и не станут для тебя новостью. У загадочных историй быстрые крылья, мы-то с тобой точно это знаем. Впрочем, о чем я, нет никакого ?мы?. К делу: я знаю, что ты продолжаешь заниматься теми отвратительными вещами, которые в последние годы в Лондоне снискали тебе дурную славу и в конце концов рассорили со значительной частью бесконечно уважавших и любивших тебя людей нашего круга. Подразумеваю: развенчание, или, правильнее, ?унижение? тех, кто являет земному миру чудеса. И, как ни парадоксально, сейчас мне как никогда нужно именно это. Если точнее, мне нужен твой трезвыйвзгляд на некое событие, произошедшее не так давно в одной из деревушек графства Йоркшир. Речь идёт о явлении так называемых ?фей?. Как тебе должно быть известно, это маленький волшебный народец, следы которого тянутся от древнейших преданий, через прекраснейшие творения Шекспира, до наших дней. Не могу быть уверен, что за океаном ты читаешь ?Strand…?, так что кратко введу тебя в курс дела. Две деревенских девчушки (совершеннейшие ангелы, простые и чистые) из того самого поселения, сделали серию необычных фотографий, где запечатлели себя играющими с феями. Помимо того, что снимки очаровательны и оставляют ощущение поистине магическое, они, длинными кружными путями попав сначала в руки известного тебе теософа Эдварда Гарднера, а потом и в мои, прошли уже три экспертизы. Смею тебя заверить, это не были экспертизы доморощенных фотографов-любителей; дабы подкрепить слова, прикладываю заключения. Как ты увидишь, одно составлено специалистами фирмы ?Кодак?, другое ― знаменитым Генри Стеллингом. Вердикт обоих: фотографии подлинны. Также, составляя тебе полную картину (и дабы в очередной раз не прослыть в твоих глазах ?восторженным простофилей-фанатиком?, как ты меня назвал в одну из последних встреч), прикладываю третье заключение ― от физика Филиппа Лоджа, с которым мы сотрудничали в одном из расследований в Бриджуотере. Он считает снимки поддельными и приводит аргументы, но, как ты сможешь заметить, не объясняет механизма фотоманипуляции. Все заключения, а также копии снимков, ты найдешь в вышеупомянутом пакете-приложении. Возможно, теперь ты справедливо задаешь вопрос, чего я от тебя хочу и зачем пересказываю ?какую-то глупую байку, в которую поверят только дети, безумцы и ты?. Отвечу: мне хотелось бы, чтобы ты изучил снимки с точки зрения разрушителяиллюзий, коим себя считаешь, и высказал мнение. Это то, на что я позволяю себе надеяться, вспоминая все, что некогда связывало нас. Я имею в виду наши занимательные совместные расследования и ничего более. Я знаю, что загадки и тайны ещё влекут тебя, а эта определенно не отнимет много твоего времени, для меня же твоя помощь будет неоценима. Буду откровенен: я верю девочкам, верю снимкам, и сама мысль о волшебных созданиях так близко будоражит мою душу. Будоражит настолько, что заняла значительную часть рассудка. Кто-то должен либо остудить мне голову (что ты со всем беспощадным скептицизмом, скорее всего, сделаешь), либо укоренить мою веру, чтобы я наконец понял, что восторг и умиротворение, снизошедшие до меня и почти залечившие наконец мою душу, почвенны и оправданны. Далее: через несколько недель, приблизительно к середине июля, по завершении новой книги, я сам отправляюсь на место событий ― в деревню Коттингли, это между Шипли и Бингли. Я хочу поговорить с девочками и их семьёй, но, прежде всего, кинуть взгляд на место столь взволновавших Англию событий. Возможно, удастся провести расследование. Меня зовет туда не только любопытство, но и некоторая ностальгия, полагаю, ты понимаешь, о чем я. Конечно, вряд ли расследование будет сопряжено с привычными мне опасностями, тем не менее я испытываю некоторую тоску. Ведь единственный компаньон, на помощь которого я могу рассчитывать, ― мистер Гарднер, также по-прежнему увлеченный феноменом фей. Впрочем, я прекрасно понимаю, что сентиментальные рассуждения о моих планах, мыслях и чувствах не имеют никакого значения для тебя. Суть дела мною изложена, если у тебя появятся вопросы, со мной пока еще можно связаться письмом или по трансатлантической телеграфной связи. На этом я прощаюсь. Смею надеяться, у тебя всё в порядке, впрочем, отрывочные сведения прессы и проклятья спиритистов в твой адрес вполне меня в этом убеждают. Сэр Артур Конан Дойл? * Коттингли. Благословленное Богом и забытое Богом место. Край дикого леса, дорога бурлящего древнего ручья, в одном месте низвергающегося настоящим водопадом. Край бледного, но теплого солнца и бледного, но гостеприимного неба. Край густой травы и луговых цветов. Цветы особенно низко склоняют головы сейчас: от ледяной, напитанной звездным светом ночной росы. Коттингли.

Место, один вид которого уже делает существование фей вполне возможным, а один запах, ― пыльца и вода, хвоя и отдаленная волна прогорающих в деревенских каминах дров, ― удостоверяет окончательно. Коттингли ―красивый мир. Я путешествовал по Англии так много, мне казалось, я знаю её вдоль и поперек, но на деле не знаю и в помине. Каждый шаг по этой траве, вдоль кромки темного ручья, через древний лес, шепчет об этом. Одну-единственную истину: ?Ты ничего не знаешь?. Впрочем, что удивительного в этом осознании для человека, оказавшегося в уединении в ночном лесу, среди соловьиного пения и ярких звёзд? Ведь ночь всегда, раз за разом, обрушивает на детей солнца одни истины, которые несет на своем расшитом темном плаще. Одни и те же истины. Две истины: ?Ты ничего не знаешь. Ты ничтожно мал перед Вселенной?. Наши древние, одетые в шкуры предки уже слышали этот голос и разжигали огонь, чтобы его заглушить. Я не разжигаю ничего. Возможно, я становлюсь стар, но ночь с каждым годом всё больше влечёт меня. И особенно в этом заповедном лесу, куда я тайно вернулся с наступлением темноты. Не мог не вернуться. Может, я ищу ответы. Может,исцеления. Моё общение с семьёй Райтов-Гриффитсов по сути не дало мне почти ничего. Слова Фрэнсис и Элси о том, что у ручья они день-деньской играли с феями, мало отличаются от тех же слов, уже мелькавших во множестве газетных колонок. Слова кажутся тем искреннее из-за того, как у маленьких ангелов сверкают глаза. Не уличил я во лжи и родителей Фрэнсис, казавшихся столь же потрясенными, но до сих пор колеблющимися, как я. Мне удалось побеседовать с соседями и друзьями семьи ― тоже без какой-либо пользы. Удалось при свете дня обследовать дом и окрестности в поисках каких-либо свидетельств ?подделки? фей, вроде похожих кукол или бумажных вырезок. Удалось поговорить с девочками снова, по отдельности, и даже прогуляться вместе с ними сюда, до водопада, где они шептались и смеялись, заглядывали в густые заросли… но ни одна фея, конечно же, не явилась к нам. Впрочем, девочки признались, что феи давно не приходили и к ним. ― Наверное, мы просто выросли, мистер Дойл. ― Или им не понравилось, что мы открыли их секрет. ― Ведь никому не нравится, когда открывают их секреты. Правда?.. Они смотрели на меня своими ясными глазами, сидя в траве и плетявенки. Я смотрел на них в ответ и, ― впервые за все последние несколько дней, ― мне почему-то было совершенно наплевать. Есть ли феи, а может быть, фей нет, а так ли это важно знать, не важнее ли верить? Ведь… Маленькая Элси права. Никому не нравится, когда открывают их секреты.

Никому. * ― Знаешь, док, она не лучшая партия. Я не должен этого говорить, но… ― Значит, и не говори. Она ― моё всё сейчас. ― Как мало тебе надо ?всего?… Когда Гудини впервые появился рядом со мной, Туи уже лежала в госпитале. Все, что он о ней знал, было по моим рассказам. Тем не менее… даже не познакомив их, не слыша, как они говорят, и не видя, как смотрят друг на друга, я почему-то ощущал: моя жена нравится Гарри. Очень нравится. Не вызывает у него того немного скептичного отношения, которого на моей памяти избежала лишь одна женщина в его окружении ― Бэсс. Даже к матери и даже к Аделаиде, не раз демонстрировавшей свой отважный, мужественный характер, Гудини относился слегка… я не назвал бы это ?свысока?, но назвал бы это ?покровительственно?. Туи удостоилась от него чего-то другого. Однажды он сказал, что видит в ней ?околдованную принцессу, как бы абсурдно и слащаво это ни звучало. И она обязательно проснётся, твоя принцесса. Слышишь??. Но Туи не проснулась. Туи умерла. Это произошло, когда Гудини был в мировом турне. Я мог дать знать, но не счел нужным удручать его, и без того болезненно переживавшего смерть матери. Сейчас я догадываюсь, что это очень обидело его. Когда он вернулся, с похорон прошло уже несколько месяцев. Я не позволил себе ничем показать, насколько мучительна потеря. Он видел это только по моим детям, наверное, переносил на меня, но не решался навязывать жалости. Возможно, мне стоило _позволить_ ее навязать. Возможно, что-то пошло бы иначе. Но потом ― через еще какое-то время ― появилась она. Моя леди Джин. ― Я ведь предупреждал тебя. Не женись на ведьме. Тем более на ведьме-шарлатанке. Он шутил. Но я никогда не умел ценить шутки, повторяемые по пять-шесть раз. ― Гарри… Джин была рыжеволосой. Джин была уверенной и самодостаточной и не терпела покровительственной снисходительности от мужчин. А еще Джин была медиумом, настоящим медиумом, вопреки инсинуациям Гарри. Её спиритические сеансы не всегда увенчивались успехом, но уж те, которые увенчивались, вызывали большой резонанс, будоражили любопытство и, главное, проходили без известных Гудини ?манипуляций?. За это ему приходилось ручаться самому. Ведь он неизменно проверял: нет ли под столом магнитов, лесок и крючьев, способных двигать доску и иные предметы? Не испортили ли дымоход так, чтобы что-то в нем выло? Не сидит ли в соседней комнате подставной человек? Да, Гудини проверял всякий раз, а Джин всякий раз ― с усмешкой, скрестив на груди красивые бледные руки, ― наблюдала за ним, нередко сопровождала в походах по комнатам и кладовым. Когда Гарри, понурый и раздосадованный, возвращался, их взгляды лязгали друг о друга как клинки.

― Мистер Гудини… ― Миссис… Дойл. И он садился с нами за спиритический стол. Конечно, он вел себя по-джентльменски и никогда не мешал напрямую. Но любому медиуму слабее, с меньшей способностью к концентрации, он помешал бы одним злым саркастичным взглядом. Просто Джин… Джин была другой. Уходя к духам, она не обращала на Гудини внимания. Да, уДжин было немало причин не любить Гарри.

Бесконечные попытки поймать на обмане ― лишь одна, далеко не самая важная, хотя да, тысячу раз да, никто не любит, когда раскрывают его секреты, и Джин тоже этого не любила. Было и другое. Важнее. Хуже. Вторая причина ― то, как беззаветно Мэри и Кингсли обожали Гарри. И как тяжело, неохотно привыкали к новой маме. Что выпало ей, занявшей место Туи?.. Ругать за неубранные вещи, заставлять заниматься, давать горькие пилюли. Что и положено. А Гарри? Он продолжал показывать фокусы, носить конфеты и игрушки, бесплатно сажать Кингсли и Мэри на лучшие места на представлениях. Он был обаятелен. Он был добр. Он был в сильном положении в этом доме и, не считая нужным скрывать это, приобнимал моих детей за плечи и слушал что-то, что они, сердито косясь на Джин, шептали ему на ухо. И еще он помнил _настоящую_ маму. Любил. Будто нес в себе какой-то ее след, тот, который где-то потерял даже я. Третья причина ― между нами. Вопреки собственным моим попыткам, вопреки спешной женитьбе Гудини на Бэсс, вопреки всем помехам, мы все ещё вели образ жизни, который в кругах наших друзей, просочись это, назвали бы более чем порочным. Никогда, даже в мыслях, я не использовал в отношении Гудини это слово ― ?любовник?, и вовсе не из ханжества или скромности. Просто оно не отражало сути, даже части сути странной духовной связи, которая возникла между нами однажды и стала нерушимой с течением времени. Эта связь играла множеством алмазных граней. Среди граней были истории про Шерлока, освобождения от цепей, призраки и вампиры, мои дети, его мама, наши путешествия, Аделаида… Связь невозможно было порвать. Мы могли подолгу забывать о телесных утехах, отдаляться, разъезжаться по делам без предупреждения или ссориться из-за ерунды… ничего не помогало. Даже когда, сблизившись с Джин, я полюбил ее всей душой. Любовь оказалась понятием не абсолютным. Странно, что, прожив так долго, я не укоренился в этом понимании раньше. Сила Джин была велика. Раз за разом я задавался вопросом: видит ли она, ощущает ли? Эти грани… эти режущие переплетенные грани, в которых отражалось моё лицо, когда Гарри сбрасывал цепи, и его ― когда очередной том с моим именем ложился на его стол. Я почти не сомневался: видит. Ощущает. Режется об острые края. Режется. Молчит и улыбается. Да, у нее было три причины возненавидеть Гарри. Наверняка, поискав, я нашел бы еще с полдюжины других, взять хотя бы его привычку ругать ее ужины…. Но Джин любила Гарри. Вопреки всему она его любила. Любила ходить на его представления и никогда не отказывалась от билетов, которые он из вежливости предлагал. Любила сама подавать ему кофе в конце званого вечера, непременно сообщив, что кофе приготовлен без ?шарлатанских манипуляций?. Любила наблюдать, как, лазая под спиритическим столом, он ищет укрепленные там магниты, а потом мимолетными движениями смахивать с него пыль. Любила слушать, как мы спорим, и в этих спорах никогда не вставляла своих слов, даже если вдруг Гарри неосторожно задевал ее имя или имена людей, к которым она относилась с уважением. Да, Джин любила Гарри. Я никогда не понимал природу этой любви, ведь не могло же всё вправду объясняться так просто: ― Он надломленное создание, Артур, и блуждает в потёмках. Он просто пытается выйти оттуда и увидеть звёзды.

Нет. Моя жена ― медиум. Но святой она никогда не была. Услышав от нее такое объяснение, я ощутил необъяснимую дурноту, потому что мне показалось, что что-то, связанное со звездами, я уже слышал. От самого Гарри. Кажется, там, в гостинице в маленьком городке, так давно, что… ― Ты сказала ?создание?. ― Я отогнал навязчивые попытки вспомнить, оставил их на более позднее время. ― Не ?человек?. Джин улыбнулась и ничего не ответила, кроме: ― В нём что-то есть. Ты ведь знаешь… Так мы и жили. Я, моя Джин и ?надломленное создание?, придумывавшее себе всё новые и новые оковы. Кое в чём Джин была права: Гарри пытался выбраться. Но я всё хуже понимал, откуда на самом деле. Окончательно перестал, когда его ?спиритическая травля? ― охота на медиумов, в компании в лучшем случае полисменов, ― приняла публичный и массовый характер, а статьи в ?Strand…? стали задевать общих друзей. ― Ты отрезаешь себе путь к вере, ― сказал я ему однажды. ― Я отрезаю себе путь к самообману, ― холодно ответил он.

Коттингли… Ночью ручей здесь особенно звонок, в этом звоне есть что-то осязаемое и сладковатое. В песнях соловьёв же, в противоположность, ― сочится тяжелая горечь. Два звука сопровождают меня, и я не знаю, куда смотреть ― в траву в поисках маленьких светящихся силуэтов или вверх, на небо?.. Пока я смотрю вниз. Феи… Шекспир говорил, они сторонятся людских глаз. Но если эти невероятные существа действительно ещё живут здесь, они не могли не устроить бал в такую чудесную ночь. Удивительную ночь. Ночь, от подобных которой я отвык, потому что в Лондоне они все пропитаны шумом и дымом. Ночь-врачевательница… она должна лечить раны. Намного лучше, чем я, прямо сейчас сонмы тех, кого я не спас, искрами вспыхивают перед моим внутренним взором.

Солдаты… Там так много молодых солдат, но есть не только они. Есть ещё и те, кого я мог бы назвать по именам, если бы имена не причиняли боль, одно ― острую особенно. Оно само похоже на нож, вгоняемый под ребра. Похоже, очень похоже, оно было именем победителя, а стало именем мертвеца. Кингсли.

Мой бедный Кингсли… Искра теряется. Дикое переменчивое время стирает ее, прогоняет соловьиная песня. Они ― мертвые ― милостиво оставляют меня, но пришедшие на их место ― хуже и ярче. Потому что все они живы. Смотрят. Дышат. И говорят. Если вдуматься… я начал терять людей с момента, как начал что-то из себя представлять. И это нормально для любого человеческого существа ― находить, а затем постепенно отпускать тех, с кем расходятся дороги. Отпускать, дабы облегчить участь свою и чужую, отпускать без злословия, без мстительных мыслей и, что важно, но так трудноосуществимо, ― без сожаления. Я отпускал всегда, ибо знал, что приобрету новых. Мои друзья становились мне знакомыми. Мои друзья становились мне чужими. Совсем редко мои друзья становились мне врагами. …Но ни один из них не смог стать тенью, присутствие которой я ощущал бы каждый божий день. Через океан. У тени дурацкое, простецкое имя, хотя я заблуждаюсь… ведь есть второе. Забытое. Настоящее. И оно тоже остро как нож, именно такие ножи ― тонкие, с искривленным лезвием, ―по рукоятку загоняют в грудину. Эрик. Так случалось каждый год: он становился сам не свой. Некое варьирующееся лихорадочное состояние ― от закоченелой апатии до вспышекбурного гнева ― овладевало Гудини за несколько дней до _её_ дня рождения. Не дня смерти, а дня рождения. Возможно, это тоже была некая попытка его рассудка воспротивиться произошедшему, ведь он противился всеми правдами и неправдами. Он даже ни разу при мне не употребил в отношении материслова ?мертва?. Мертва. ?Мамы нет?. ?Мама не может этого видеть?. ?Мама меня не слышит?. Так и только так, я привык всякий раз замечать меняющееся ― пустеющее ― выражение его живых глаз.

Мамы нет. Но на самом деле мама всегда была здесь. Очень близко. Слишком близко. Так же, как в ночь, когда я обнимал его на корабле. Проклятье. Проклятье, которое он обрушил на себя сам. В своей лихорадке Гарри всякий раз вызывал у меня нешуточные опасения. Если иногда все заканчивалось безобидными выходными вдвоем, или тем, что он тащил меня ?показывать фокусы? с крепкими напитками, как в первые годы нашей дружбы, или тем, что ввязывался в крепкую драку, то иногда… Иногда он делал глупости. Очень большие глупости. …В тот год он поставил на один из _таких_ дней представление, в номере которого должен был показать один из своих старых, довольно простых с его точки зрения фокусов. Выбраться из большого стеклянного бака с ледяной водой. Просто выбраться. Как раньше. ?Новое ― хорошо забытое старое?. Слава Богу, он руководствовался в тот день именно этим принципом. Потому что номер был провален. Спустя четыре с половиной минуты бак разбили топором несколько дежуривших у сцены молодчиков, и бездыханное тело рухнуло на сцену. Когда я, вскочив из первого ряда, ринулся к Гудини, он был ледяным и не дышал. Мне удалось привести его в чувство. Возможно, когда он уже открыл глаза и откашливал воду, я не выпускал его слишком долго. Потому что Джин пристально смотрела на меня, встав со своего места, и я не мог понять выражение ее глаз. Впрочем, мне было плевать. На ее глаза и глаза всех, кто таращился на нас из бархатных кресел. Позже, пройдя за сцену, где он приходил в себя, а я кричал на него так, что, возможно, нас слышали в других помещениях, Джин набросила Гарри на плечи своё дорогое меховое пальто. Он долго и тяжело смотрел на нее снизу вверх, не говоря ни слова, впрочем, ни слова он не сказал и до этого, ни публике, ни мне. Его глаза были воспаленными, губы ― всё ещё синими, как у мертвеца. Я попытался поймать взгляд Джин, но она словно не замечала меня. Она, не сводя сГудини глаз, спросила одно: ― Вы хотите поговорить с ней? И он кивнул. …Мне нечего рассказать о том спиритическом сеансе, он мало отличался от других. Комната, стол, свечи, вместо медиумной доски ― только лист бумаги и ручка. Джин не хотела двигать буквы, возможно, понимая, что на такой контакт у нее может не хватить сил, и как никогда опасаясь провала. _Покинув_ нас, она лишь попросила Сесилию Вайс написать сыну письмо. Письмо было написано. Мне трудно забыть, с каким исступлением скрипела по бумаге ручка, выводя строки резким, кривым, незнакомым почерком. Трудно забыть, как минута за минутой теряло краски лицо моей прекрасной Джин, как белели, а потом синели ее губы. Трудно забыть, как всего один раз она посмотрела прямо на нас, но чужими глазами, которые я уже видел и запомнил на всю жизнь. В какой-то момент мне показалось, что ее волосы истончаются и теряют цвет. В какой-то ― что полностью переменилось лицо, став старым и тоже знакомым. В какой-то ― что тень метнулась из-за ее спины к потолку, а потом Джин откинулась назад и потеряла сознание. Я бросился к ней. Я ни разу не повернул головы к Гарри, а когда, убедившись, что жена дышит, все же глянул на него, он, бледный как смерть, читал письмо. Его лицо странно кривилось, глаза сверкали, он прокусил себе губу до крови. Я погладил Джин по щеке и ощутил смертный холод. ― Гарри… Он молчал. Я подошел, но не решился коснуться его. Просто прочитал несколько абзацев, полных тоски и боли, нежности и гордости. Да, она гордилась им. Она гордилась им, когда была жива, и еще больше гордилась сейчас. Но главное… я прочёл слово, которое, я был почти уверен, должно там быть. Потому что именно это слово он должен был услышать в тот первый раз. Услышать и понять. ?Живи?. И ещё второе: ?Отпусти?. Гудини молча развернулся и покинул комнату. Вскоре он вылетел из дома прочь. Моя бедная Джин очнулась только следующим утром. Когда я нежно склонился к ней с вопросом о самочувствии, она дала мне пощёчину и отвернулась. ― Она сказала: ?Он должен был беречь моего мальчика?. И я знаю, что это о тебе. Я с ужасом думал о том, что нам предстоит долгий разговор. Собрав все мужество, я пообещал его. Когда пойму, что же именно произошло вчера с Гудини, понял ли он, поверил ли, освободилась ли его душа. Ведь по его взгляду казалось, что вера его теперь непоколебима, но… Я был не прав. И нам с Джин не пришлось говорить о порочной связи, являвшей собой один из смыслов моей жизни. Ведь мы, чуть было не ставшие врагами, вынуждены были сплотиться против нового врага. Против Гарри Гудини. В следующей своей статье в ?Strand…? он особенно озлобленно и несдержанно высказывался о медиумах. Рассказывал историю о том, как некая женщина-шарлатанка чуть не обдурила некоего юношу, попросив дух его матери написать письмо, но даже не зная, что эта мать не владела английским и не была христианкой, чтобы рисовать на листе над письмом христианский крест… С простых журнальных полос сочились желчь и черная краска, и хотя ни одного имени не было названо, я знал: по некоторым деталям о сути догадаются все наши общие знакомые. Так и произошло. За его статьёй была моя, описывающая истинный ход событий, тоже без имён. За моей ― его, выпад с новыми аргументами и более очевидными намеками. Наша словесная дуэль продолжалась, пока надо мной и Джин не начала смеяться одна половина лондонского просвещенного общества, а над Гарри ― другая. Тогда он наконец перестал меня избегать.

Гарри Гудини не развенчал мою веру в снимки фей из Коттингли. И не подтвердил их подлинность. И, конечно же, он не приехал впроклятую в своей красоте и в своем волшебстве деревушку, чтобы разобраться во всем этом вместе со мной. Он просто не ответил на письмо, хотя мне удалось выяснить, что два конверта были переданы ему лично в руки. …Ночь всегда приносит на своем плаще одни и те же истины, бросает их детям солнца и смотрит, как тьма разъедает их лица. Истины ночи жестоки. Три истины: ?Ты ничего не знаешь. Ты ничтожно мал перед Вселенной. И ты очень одинок?. Я решил вернуть ему пальто: он забыл его в тот самый вечер.

Я стоял с этим куском дорогой ткани посреди блестящего гостиничного номера, ощущая себя полным идиотом, милостиво дожидавшимся аудиенции у короля. А король расхаживал, собираясь: причесываясь, снова и снова оправляя пиджак, повязывая галстук-бабочку. Всем своим видом он показывал, что спешит. И все его круги каким-то чудесным образом максимально огибали меня. ― Гарри. От звука голоса он вздрогнул и остановился. ― Как ты? Я видел, что плечи напряжены. И видел, что одна рука дернулась, чтобы сжаться в кулак, но торопливо расслабилась. Гудини улыбнулся и развернулся ко мне корпусом. ― Славно, док. Просто отлично. Никогда не было лучше. ― Я очень рад, если это так. Он не ответил. Пошёл к столу, выдвинул ящик, вынул оттуда плоскую янтарно поблескивающую бутыль и почти сразу убрал назад. Просто замер, переведя взгляд к окну. За окном шумели на ветру деревья. ― Гарри. ― Да, доктор Дойл? ― Ты случайно не хочешь извиниться? Молчание. Оно было довольно долгим. Я переборол искушение добавить еще пару вопросов, более эмоциональных, я просто ждал. И наконец, не оборачиваясь, он ответил коротко: ― Нет. ― Как знаешь. Я сделал пару шагов и бросил пальто на ближайшую поверхность, которая не была полом, ― на неряшливо выставленный посреди комнаты золоченый стул. Развернулся и направился к двери, уже потянулся к ручке, когда… ― Не должен же я извиняться за то, что дал тебе жениться на шарлатанке?.. Я обернулся. Он стоял и смотрел в упор, ссутуленный и напряженный, оба кулака были сжаты. Ослепительно белели манжеты рубашки. ― Или, может быть, за то, что _тогда_уехал и не был рядом, когда не стало Туи, и ты нашел ей такую расчудесную замену?.. Кровь прилила к моей шее. Я ощущал, что краснею от гнева. В висках отстукивало. Но я всё ещё молчал. Тоже повернулся всем корпусом и сделалприглашающий жест: ― Продолжай. Но предупреждаю: если ты ещё раз назовёшь мою Джин, особенно после того, _что_ она для тебя сделала… ― Изобразила обморок? Могла быеще пустить пену изо рта. ― Гарри… Он улыбался. Это была та из его готовых улыбок, которую я ненавидел всё наше знакомство. Ярко намалеванная на той из его готовых масок, которую я ненавидел всё наше знакомство. ― Гарри, ― я заставил себя повторить тише, мягче. И забыть о желании схватитьпередвижной столик для еды и запустить Гудини в голову. ― Зачем ты начал всё это? Ты видел то же, что и я. Читал то же, что и я. Ты… поверил. ― НЕТ! Он рявкнул это так, что звякнули то ли стекла, то ли что-то в моих барабанных перепонках. Он сделал навстречу шаг, тут же остановился и, выдохнув, заговорил: ― Ты простофиля, док. Жертва всей этой спиритической дряни. Конечно, есть и моя вина, ядаже не проверил, не было ли у нее магнитов, не приняла ли она что-нибудь, чтобы начать бледнеть, или… ― Гарри, Джин никогда не лжёт. Тем более она не лжёт _тебе_. ― Все иногда лгут. ― Губы скривились. ―Ты должен бы знать, что моя мать не могла написать письмо на… Пошёл по своим старым статейным доводам. Беспомощным и нелепым. ― Джин передала ее слова так, как могла, ― возразил я. ― Если бы ее транс был глубже, она писала бы на языке евреев, даже не зная его. Но если бы ее транс был глубже, она могла бы растратить все силы, увязнуть и… ― …И одурачить меня более убедительно. Хорошее оправдание. Как в неглубоком трансе вообще можно до кого-то дозваться? ― Может… до кого-то, кто очень хочет прийти сам? Кому достаточном малейшего зова и… твоей боли? Оносклабился и сделал еще шаг. Я шагнул навстречу. ― И про крест, Гарри. Ты разбираешься в этом так же, как и я. Его рисуют все медиумы для своей защиты, так что его ― единственный на листе ― нарисовала именно моя Джин, а не твоя… Он подскочил ко мне каким-то звериным прыжком, схватил за ворот и с силой впечаталспиной в дверь. Я не сомневался: в такой ярости, постарайся он еще немного, мог бы даже поднять меня над полом, хотя я был крупнее и выше. Но он просто сдавил воротник так, что я захрипел. Я видел совсем близко его потемневшие, все еще воспаленные глаза. ― Моей. Матери, ― чеканя слова, заговорил он. ― Не было. В вашем. Поганом.Доме. Никогда. Закончив, он не выпустил меня. Впрочем, охваченный злобой, я даже почти не замечал, что задыхаюсь. В этот раз я не собирался удерживать ответ, который рвался с языка. Рвался… уже не один год. ― А где же она, Гарри? Пальцы дрогнули и разжались. Кажется, он хотел опустить руки, но я успел поймать их и сдавить в своих. Я не хотел ломать их, просто стиснул вполсилы. Несколько мгновений он избегал моего взгляда, но наконец сделал то, чтои обычно, ― встретил его. Тяжело дыша, я подался ближе. Наши лбы почти соприкоснулись. ― Где она, Гарри? Его дыхание было столь же рваным. С высоты своего роста я отлично видел, как меняется выражение глаз: как холод и гнев в них сменяются загнанностью, потом ― болью и, наконец, ― неестественной, незнакомой, парализующей беспомощностью. Мне стало дурно. Снова я ощутил себя совершающим какой-то грязный поступок, как тогда, на корабле, и снова я бил проверенным оружием.Гудини смотрел на меня. Я готов был его выпустить. Но кто-то произнёс моими губами: ― Скажи это, Гарри. Скажи это себе. Остальные уже знают. ― Она умерла. Это было похоже на дуновение воздуха. Не более чем на дуновение. Но от этого легчайшего дуновения мои пальцы разжались, и Гудини сразу отступил. Он продолжал на меня смотреть, я снова видел перемену в его глазах. Господи…Лучше быперемена спряталась за маской. Передо мной был ребёнок. Который когда-то радовался такой мелочи, как удачное освобождение от наручников. Или тому, что сумел в чем-то обдурить меня. Или тому, что рассказ о Шерлоке Холмсе попал к нему в руки раньше, чем в руки редактора журнала. ― Мама умерла. Он повторил это громче. Руки были опущены. Я шагнул навстречу, приблизился вплотную и крепко обнял его. ― Гарри… Он не двигался. Мне казалось, я обнимаю статую. ― Мама умерла, ― повторил он. ― А когда мёртвые уходят, живые ублюдки и шлюхи не должны пачкать их имена, их руки, их сердца своими ?письмами?. В следующее мгновение он с силой ударил меня в живот, и я, охнув, отступил. Круги побежали перед глазами, на них выступили слезы боли. Гудини опять криво улыбнулся. ― Теряешь форму… перестал играть в крикет? Его силуэт дрогнул, расплылся. Я собрался, моргнул и сказал все так же твердо: ― Она хочет, чтобы ты ее отпустил. ― Она мертва и ничего уже не может хотеть. ― Тогда почему, чёрт возьми, ты вечно таскаешь ее труп за собой? ― Заткнись! Последнее снова было слишком резко, громко, на выдохе и со срывом. Но тут же глаза будто заледенели изнутри. Он сопротивлялся… как же отчаянно он сопротивлялся. А я продолжал биться в невидимую стену. Резать об нее руки. Так, как Джин.

Но я не мог улыбаться. ― Почему ты так боишься поверить, Гудини? Мы с тобой видели столько… ― Все, что мы видели, творили люди. Остальное выдумывал ты. И это никому еще не помогло, а теперь, когда _она_ пудрит тебе мозги… ― Дело в ней, Гарри? Серьёзно, дело _только_ в ней? Я ощущал боль. Все-таки это был вышибающий дух удар, такой, от которого я оправлюсь не скоро… впрочем, возможно, не оправлюсь вообще. Я не уверен, что от ударов, нанесенных теми, кого мы обнимаем, вообще можно оправиться. ― Ты просто знаешь, ― одеревеневшие губы едва слушались, ― что сейчас ?поверить? значит ?отпустить?.

― Замолчи. ― Гарри… Он сделал медленный шаг назад. Еще назад. И ещё. Я наблюдал, больше не приближаясь. Я наивно надеялся, что это поможет ему успокоиться, найти ответ, с которым наш разговор перестанет быть бессмысленным блужданием по кругу. И ответ был найден. Гудини снова выдвинул ящик стола. Выпрямившись, он наставил на меня пистолет. ― Убирайся отсюда. ― Гарри. ― Исчезни. И лучше не попадайся мне на глаза никогда. Мы смотрели друг на друга. Его глаза сверкали, а рука тряслась, но я знал: он действительно выстрелит. Прямо сейчас, в ближайшую минуту, он может выстрелить. ― Мне очень жаль, Гарри. Джин не хотела делать тебе больно. Она… Его лицо скривилось все в ту же уродливую маску ― глумливого паяца илиокончательно потерявшегося ребенка. И снова застыло. ― Уйди, Артур. Пожалуйста. Уйди навсегда. …В тот день он не сделал того, что убедило бы меня в его правдивости. Он не вернул мне ?поддельное? письмо своей матери. Вскоре он выехал изотеля, и я уже не знал его нового жилища. Он перестал появляться на светских мероприятиях и отменил все назначенные представления. Через неделю я узнал, что они с Бэсс отбыли в Нью-Йорк.

Коттингли. Этот прекрасный заповедный лес когда-то открыл двум девочкам, Фрэнсис и Элси, свои тайны. Лгут они или нет, но они поделилисьтайнами с миром, и, может быть, уже за это стоило возвести их в ранг святых. Миру не хватает чудес, не хватает волшебства, не хватает веры. Впрочем… иногда ничего не причиняет такую боль, как обретение веры.

Может быть,хорошо, что в густой траве у ручья нет фей. Может быть, они просто не хотят слышать моих мыслей и видеть торчащий из моей груди нож. Может быть, я ещё найду их. Может быть, мы должны были найти их вместе. ?Гарри. Отправляю вдогонку, может, его успеют передать тому же курьеру. Да, знаю, наверное, глупо, особенно глупо, если ты вскроешь его раньше, чем второе, это будет полная нелепость. Но я должен это написать, иначе просто невозможно. Я хочу видеть тебя. Гарри, сколько прошло времени? Сколько времени какая-то метафизическая чушь не даёт нам говорить? Разве она мешала раньше? Разве она мешала нам раскрывать преступления? Спасать людей? Открывать для себя что-то, создавать что-то и отдавать это друг другу? Нам ничего не могло помешать. Ничего. Да, мы оба были _тогда_ несдержанны. Оба были не в лучшем состоянии. Оба позволили себе лишнего. И, может, глупо сожалеть спустя столько времени, но… мне жаль, Гарри. Мне очень жаль. Я не отказываюсь от своих взглядов, как ты не отказался от своих, всё в силе, и моя любовь к Джин стала лишь крепче. Но я обещаю… обещаю не касаться священных для тебя тем, а ты можешь вести себя так, как и обычно, ― с бесцеремонностью истинного янки болтать о чем вздумается.Можешь считать себя выигравшим. Можешь записать ?1:0?.

Только вернись. Артур? * К счастью, я так и не отправил это унизительное письмо. Прямо сейчас оно уплывает по ночному ручью. Если феи есть, я дарю им корабль.