4. Если ты читаешь это, ты не спишь (1/1)

― Меньше резких движений, док. Открыв глаза и сделав судорожный вдох, я вырываюсь из очередного кошмара. В первый миг кажется, будто руки, легко удержавшие за плечи, ― его продолжение или начало нового, еще более отвратительного сна. Но нет, призраки всё же покинули меня, ускользнув в сумрак ночи. И это всего лишь… ― Тебя хорошо зашили, но не надо. Может, приковывать тебя цепями на ночь? …Гарри. Гарри, силуэт которого темнеет возле моей постели. Я выдыхаю медленнее, успокаивая колотящееся сердце. Совсем не помню, что мне снилось. Не помню ― и, может, именно это делает сны такими мучительными.

― Док?.. ― Опять ты здесь. Я откидываюсь обратно на подушку. Прислушиваюсь к ровному гудению механизмов корабля и силюсь сосредоточиться только на них. Гудини наконец оставляет мои плечи в покое и немного отстраняется. ― Обколоть тебя? ― любезно предлагает он, видимо, заметив пробежавшую по моему лицу судорогу. ― Думаю, не нужно. Рана затягивается скверно. Все ещё разрывается иногда приступами рваной боли, особенно по ночам. Может быть, я просто слишком рано начал вставать. Может, получаю лишь очередное подтверждение: время неумолимо летит, нужно лучше рассчитывать силы и уже не ждать, что все будет заживать как на звере. Когда судно наконец доберется до Англии, придется заглянуть в госпиталь: возможно, даже раньше, чем я смогу увидеть детей, навестить Туи… судовой врач не может помочь мне больше, чем уже помог, снабдив обезболивающим. ― Что, опять вскрыл мои замки? Сколько раз говорить тебе, что это дурной тон? Гудини хмыкает с видом уязвленного достоинства. Но я не сомневаюсь: в рукаве отмычка. А может, даже две. ― Вообще-то я просто проверяю. Ну… не слоняется ли здесь этот твой Шерлок Холмс. Гудини говорит небрежно, с самым безмятежным видом. Он даже не смеется так, как хохотал, услышав о моих видениях в первый раз.Почему-то мысль о Холмсе, прохладно констатирующем мою близящуюся смерть, крайне его позабавила. В ответ на мое напоминание, что сам он некогда рассуждал о ?живых персонажах?, он отчего-то смешался и пробормотал что-то вроде ?Конечно, живые, док. Но это же не значит, что они начинают ходить, когда тебе прострелили брюхо!?.

― Так что, ты его поймал?

― Конечно, нет. Его же не было. Я слабо усмехаюсь и прикрываю глаза. Боль успокаивается, мутные образы из сна ― лица и силуэты, лохмотья, кости, пыль, серый туман, ― тают в памяти. Я не успеваю поймать их и забываю даже обрывки ― очень быстро, всегда. И каждый раз ложусь спать, только надеясь на то, что когда затянется рана, сны исчезнут. ― Как ты? Я облизываю сухие искусанные губы. ― Нормально. Я в порядке. Я в порядке. Я не схожу с ума. И я пытаюсь быть скептиком. По-настоящемупытаюсь.

― Это ерунда, Гарри. Куда большая ерунда, чем то, что ты ночью заявляешься ко мне в комнату. Я… Я объясняю сны. Я раз за разом объясняю их самому себе. Не знаком, который не могу понять, не предупреждением высших сил, а просто следствием серьезного воспаления, в которое чуть не вылилась моя пулевая рана. Следствием боли. Когда человеку больно, его рассудок плодит ментальные кошмары, чтобы оградиться от кошмаров реальности. Я хорошо это помню. Слишком хорошо помню, как в кишащих мухами, плавящихся от зноя походных госпиталях метались в забытье раненые солдаты англо-бурской войны. Десятки их. Они кричали так, будто каждого терзали демоны. ― Не против, если япосижу с тобой? Хочу услышать твой здоровый храп. Я удерживаюпорыв в очередной раз сказать Гудини, что никто из моей семьи на храп не жаловался и, вероятно, это плод его воображения либо звук корабельного двигателя. Но даже в состоянии где-то на грани сна и реальности, даже с неугасшими тревожными мыслями, даже с назойливой болью я невольно подмечаю: что-то… не так. Что-то во взгляде, в тоне, в том, как он подался ближе. Почти неуловимо, но я, никогда не прекращавший попыток уследить за малейшими его реакциями и эмоциями, ― ловлю это. ― Ты… сам в порядке? Я пытливо смотрю емув лицо. Он кивает, выдерживая поединок, но тут же прибавляет жест, в котором вроде бы нет необходимости: передергивает плечами, скорее даже ежится, будто от невидимого сквозняка. В комнате тепло. Никаких сквозняков нет. ― Гарри? Он колеблется.Явно колеблется и наконец очень медленно начинает шарить вжилетном кармане. Я жду. Снова слежу за склоненным лицом, но пока оно непроницаемо. Ему удалось овладеть собой. Пальцы наконец извлекают из кармана то, за чем полезли, Гудини зажигает ночник-бра ипоказывает мне небольшой смятый лист. ― ?Если ты читаешь это… ― я щурюсь, привыкая к болезненному желтому свету, ― ты не спишь?. Да, я помню, ты написал ее, чтобы… ― Я видел маму. Он шепчет это совсем тихо, сдавленно, так что я еще могу подумать: ослышался. Конечно же, ослышался, ведь это невозможно, миссис Гудини совсем недавно похоронена, а значит, к нему мог разве что явиться… ― Ты… что? …один из тех, кому он гордо и самонадеянно отказывает в вере. Призрак. Блуждающая душа. Или… ― Я видел маму. Громче, но с надрывным хрипом. Гудини смотрит на меня. Смотрит и ждет, что я отвечу, но я все ещё не уверен, что вообще могу и должен отвечать, потому что… ― Док, я… нет, забудь. Кажется, только что голос чуть не сорвался окончательно, но он с ним справился. Вытянул руку, будто ища, во что вцепиться, вцепился в край моего одеяла. По-прежнему не отводит глаз, и они странно блестят. Не слезами, нет. Это больше похоже на… ― Расскажи мне. ― Она была… нет. Не могу. Да, я знаю, на что похож этот блеск глаз. Я видел такой ― у отца, прежде чем однажды его забрали навсегда. Особенный блеск. В нем прячется второе, чем объясняют встречи с духами скептики-материалисты. Тень сумасшествия.Ослепительно яркая тень, такими яркими они бывают, только когда человек еще осознаёт, что начинает сходить с ума. Позже, когда безумие становится для него нормой, привычкой, закономерным исходом, тени возвращают привычный чёрный цвет. ― Гарри… Его пальцы сводит судорогой. Одеяло натягивается, неосознанно он дергает на себя. Вглядываюсь в лицо, лихорадочно думая ― как поступить? Я не лечил то, из-за чего потерял отца. Что страшит. Что постепенно становится чуть ли не распространеннее кожных и желудочных недугов и все дальше пускает в людские рассудки пестрые ледяные щупальца. Я не знаю, что делать с безумием. Совсем не знаю. Но…

― Она лежала в кресле. И смотрела. А я читал эти строки, проклятые строки… ― скомканный лист выпал из второй руки на пол. ― И… я схожу с ума, Дойл. Я не удивляюсь, что схожу с ума. Это делает нас ближе, правда? Всегда делало. Ты боишься спятить. И я… на самом деле… я никогда не говорил… но… Сколько пауз. Сколько провалов. Будто кто-то другой говорит голосом великого иллюзиониста, никогда не позволявшего себе отчаяния.Я смотрю на его запястье, отрешенно вспоминаю: а сколько силы в этих мышцах, как легко пальцы справляются с замками. У ладоней интересная коническая форма, всё из-за того, как аккуратно пальцы с широкими фалангами сужаются к кончикам. Красивые руки. Необычные, часто я тайно любуюсь ими. Гудини не нужно даже заглядывать в глаза, по этим рукам в нем уже возможно угадать волшебника. Спирита. Мастера иллюзий. Кого угодно, но не заурядного человека. Теперь руки первыми выдали его. Выдали глубокую душевную рану, которая, конечно же, не успела затянуться за столь краткий промежуток… и несколько других, которые он раз за разом себе наносил. Да, я не могу и дальше заставлять себя игнорировать очевидное: его душевные раны затягиваются так же скверно, как моя пулевая. ― Гарри. Я слегка отодвигаюсь, терпеливо перенося боль этого движения. Вряд ли в другой момент ― на людном корабле, со вскрытой дверью, да и вопреки всем правилам приличия, ― я решился бы на такое. Да вряд ли мне даже взбрело бы подобное в голову. Тем не менее я плавно провожу ладонью по освободившемуся месту рядом и снова поднимаю взгляд. ― Иди сюда. Прямо сейчас я вспоминаю Кингсли. Дело с Джеком Попрыгунчиком. Резко вспыхнувший, плохо объяснимый, не поддающийся доводам разума панический страх, который испытывал мой бедный мальчик. Испытывал, а мне потребовалось столько времени, чтобы суметь его успокоить. Кингсли был беззащитен перед своим ужасом. Гарри… несомненно, его страхи никогда или, по крайней мере, давно им не управляли. Гудини использовал страхи ― как свои, так и чужие, ― для фокусов и превращал в отличные дрова для пламени успеха. Но даже восхищаясь им и веря в его хладнокровное мужество, я не сомневался: хотя бы однажды один из страхов по-настоящему возьмет над ним вверх. То, что это оказался страх неизвестности, ― лишь закономерность. Он подается вперед медленно, в сомнениях, но в последнюю секунду ―почти падает, будто самоубийца, наконец решившийся сигануть с моста в Темзу. Я слышу частое дыхание где-то между шеей и плечом, чувствую, что завитки волос соприкасаются с кожей у меня на виске. Он не двигается. И, неловко подняв одну руку, я провожу по его макушке. ― Так что же ты выберешь? Безумие или призраков? Это дико. Это не похоже на него. Это пугает. Но вместо того, чтобы искать остроязычный ответ, он просто льнёт ко мне и ― я уверен ― крепко зажмуривает глаза. Я чувствую его скользнувшую по груди руку, она снова лихорадочно впивается, на этот раз в ворот моей рубашки. Прикосновение осторожное, оно даже не тревожит рану.Хотя бы на какую-то часть он все еще владеет собой. Мы лежим молча какое-то время, в гудящей тишине корабля. Я прислушиваюсь ― успокаиваетсядыхание.Постепенно он расслабляется, но я все еще удерживаю руку где-то на его затылке. Перебираю волосы. ― Спасибо, док. Сдавленно, тихо и всё так же противоестественно, непривычно. Я не слышал от Гарри благодарностей. Почти никогда. Даже когда ему следовало быблагодарить. ― Я тебя не понимаю. За что?.. Он чуть-чуть поднимает голову. В это мгновение в его взгляде снова появляется насильно призванное туда наглое лукавство. Призванное будто на помощь и не продержавшееся долго. ― За то, что все ещё не начал восторженно квохтать и распинаться, что я наконец столкнулся с неведомыми силами, которые на самом деле неотступны и всемогущи и только и ждут, чтобы себя явить… Это же обычные твои речи, и... ― Ты скучаешь по ней. Я ощущаю, как болезненно он вздрагивает, и понимаю, чтотолько что поступил отвратительно. Возможно, будь я человеком более терпеливым, ― нашел быприемлемый способ оборвать эту болтовню, на деле составляющую лишь хлипкую попытку защититься, ― не от меня, а от себя. Перетерпел бы извечные шутки над тем, во что верю всей душой, но… я это всего лишь я. Врач, которому проще вскрыть нарыв, чем ждать, пока он загноится. Может, я и хотел бы довести до Гарри, как близки к нам грани тонкого мира. Но не сейчас, когда он нуждается в чём-то другом.И когда у меня могут найтись для него рациональные объяснения. ― Ты скучаешь по матери, Гарри. Сейчас не стоит анализировать, видел ли ты призрака или сходишь с ума вследствие своего ненормального образа жизни.Да это и не так важно. Так или иначе… Он вздрагивает снова. Я почти ненавижу себя. ― Знаешь, я ударил бы тебя за любое из этих двух подозрений, не будь ты ранен. И вообще-то ты не был там. Не тебе копаться в том, что я... Он говорит холодно, пытаясь чеканить слова. ?Зачем же ты тогда явился?? ― рвется с моего языка, но я сдерживаю себя. Ведь я точно знаю… ― Нет. Не ударил бы. Потому что я прав. И ты тоже не хочешь копаться в этом, точно не сейчас. И… ― Какая самоуверенность. Но мне снова удается не услышать шипения в этих словах. ― …просто знай, что пока тебе это нужно, я буду рядом. Мне нужно было быть рядом раньше.Потому что, проклятье, я знаю, что ты чувствуешь. Знаю. И мне кажется, прямо сейчася чувствую, как очередная насмешка вдругзастревает у него в горле. Наверное, он обессиленно закрывает глаза. И, наверное, так он окончательно сдаётся. Но я не хочу, чтобы он молчал. ― Гудини… ?Прости?. Это все же следовало бы сказать, пусть я и прав. Извиниться просто за то, что мы вообще снова говорим об этом, вместо того чтобы всячески избегать темы. Но я не успеваю. ― Да. Я по ней скучаю. ― Он медлит, и его рука сжимается в кулак. ― А потом япросто впадаю в бешенство, Дойл, когда думаю о том, что мне чуть не пришлось скучать ещё и по… ― Мисс Стратен? Да, она здорово рисковала. Он давит хриплый, тихий смешок. ― Рана в живот как-то скверно сказалась на твоих мозгах. Конечно, это ведь Аделаида получила пулю. И Аделаида в последние свои минуты болтала с каким-то Холмсом, в то время как я… Он осекается и, теперь вспомнив что-то крайне раздражающее и обидное, с искренним возмущением фыркает.Во мне просыпается любопытство: ― В то время как ты… ― Неважно. Он возится и немного придвигается, опускает подбородок мне на плечо. Так я могувидеть его недовольное лицо и направленный прямо на меня колючийвзгляд. Он за что-то меня укоряет. За что? ― И все же мне любопытно. ― А иди-ка ты кчёрту.А лучше к своему Холмсу, раз уж его ты так любишь. Когда я начинаю смеяться, он снова гневно и выразительно фыркает. ― Гарри… ― Ты прекрасно понял меня, Дойл. Я бы убил тебя, если бы ты умер вот так. Из-за такого глупого индюка, как муженек Аделаиды. У нее отвратительный вкус, это меня разочаровывает. Хотя… Он уже снова не смотрит на меня. Я вижу только его тёмные курчавые волосы. И его рука разжалась, не дрожит. ― Хм. А как бы ты убил меня мертвого, если ты не веришь в жизнь после смерти? ― Ради такого я бы поверил. Может, я и мог бы продолжить этот спор, если бы надеялся, что от спора ему полегчает. Может быть, мы даже пришли бы к чему-то определенному, вроде пересмотра некоторых наших взглядов, и хоть в чем-то бы сошлись. Но это признание… оно поражает меня слишком глубоко. Особенно после того, как… ― Она… ничего не сказала тебе? Я спрашиваю после промедления. И Гудини безошибочно понимает, о ком. Его голос звучит уже совсем ровно. ― Только глазами. ― Тоскливая мягкость слышится в его интонации. ― И что же? Он лежит все так же неподвижно. Лишь его расслабленные пальцы скользят по моей груди. ― Одно слово. Я понял его очень хорошо. И если понял верно, то ты прав: неважно, откуда оно, с того света или из подсознания. Оно чертовски правильное. ― Какое же? На одну секунду он поднимает глаза и улыбается. ― ?Живи?. ― Она была мудрой женщиной. ― Да нет, не особо… Я провожу по его волосам еще раз, вдыхаю едва уловимый запах привычного одеколона, прикасаюсь к волосам губами. Его веки медленно опускаются, будто он проваливается в сон. Но через мгновение ― уже бормочет заплетающимся языком: ― И, может быть, мне нужно передать это тебе, док?Ведь это ты целуешься с привидениями. Так вот.Я знаю, в последнее время тебя доканывает всё, что только можно. Твоя благоверная не выздоравливает, твои дети вступают в пору пугающей тебя юности, твои читатели пишут бездарные продолжения про Холмса и с завидным упорством шлют тебе проклятья за его смерть, но… Он широкозевает. И я спешу его перебить: ― Я знаю, Гарри. И я стараюсь. Кстати о Холмсе… ― даже для меня самого неожиданно то, как мои губы растягиваются в улыбке, ― скоро ты снова услышишь о нём. Гудини приоткрывает один глаз и, тут же опять жмурясь, морщит нос: ― Самонадеянный ублюдок. Поначалу я за него переживал, но теперь подозреваю, что он занимает в твоей жизни слишком много места. ― О господи, Гудини… Глаз открывается снова, так же сердито. ― И вообще оставь меня в покое со своими писательскими разговорами. И… Я устраиваю голову на подушке чуть ниже, чтобы лучше видеть его лицо. Все еще недовольное. Даже ноздри он раздувает как бык. ― Я обязательно покажу тебе черновик. Первому. Уж это-то его точно проймёт. Я же знаю. Не открывая глаз, он усмехается в ответ: ― По рукам. …Он засыпает еще до того, как я гашу ночник, и будить его уже не представляется мне гуманным. Я просто закрываю глаза, чтобы тоже вернуться в плен кошмаров, которые, вопреки всем романтическим разговорам о сне рядом с кем-то небезразличным, продолжают терзать меня следующие несколько часов вместе с раздирающей болью в ране. …Перед рассветом боль уходит, и я открываю глаза вновь, чтобы увидеть у распахнутой двери старую женщину с высокой прической. Тихо колышется на неощутимом сквозняке ее длинное нарядное платье, на шее блестит нить жемчужных бус.

Женщина пытливо смотрит прямо мне в глаза, но быстро переводит взгляд на Гудини. ― Мой мальчик… На округлом лице я замечаю горькуюулыбку. ― Подождите, миссис… Но одеревеневшие губы вряд ли произносят то, что звучит в рассудке. Женщина исполненным достоинства жестом поднимает руку в знак прощания. Сквозняк все же добирается до моей кровати, и я вижу, как легко колышутся волосы Гарри под моей напряженной рукой. …Когда я просыпаюсь второй раз, каюта залита солнцем, а замок цел. Дверь заперта изнутри. Когда просыпается Гарри, он говорит, что вчера был явно не в себе и ему привиделось черт те что, он говорил что-то не совсем здравое, это лучше поскорее забыть и… ― Конечно, не было никакого маминого призрака, док. А вот виски, который я выпил за тебя, был премерзкий. ― Ты не пил вчера виски. ― Нет, пил. Наблюдая, как он приводит в порядок свою одежду, сердито смахивая с нее подушечные перья и пыль, я больше не отвечаю. ― Лично я жутко голоден. И тебе тоже надо поесть. Хочешь, чтобы я нежно помог тебе одеться? ― О нет. Просто проваливай и подожди меня. Гудини выглядит лучше, чем вчера, и яркая тень безумия ― ужаснейшая из всех теней ― исчезла из его глаз. Этого достаточно. Я даже готов ненадолго оставить споры, их можно будет продолжить за овсянкой и яйцами. …До дня, когда он скажет мне навсегда исчезнуть из его жизни остается всего несколько лет и несколько призраков.