3. Звезды сквозь дым (1/1)

― Эй! Ты же не будешь курить в моей постели? Покоряясь судьбе и все же поминая ее не слишком хорошими словами, я с сожалением вынимаю изо рта так и не разожженную трубку. Держу ее в руке, привычно теряюсь взглядом в резных индийских узорах. Все же напоминаю: ― В нашей постели, Гарри. Все еще общая комната, всё ещё общая кровать. Аделаида-Пенелопа не желает делить с Гудини свою. Впрочем, кто бы желал?

В ответ на мои слова Гудини чуть слышно хмыкает, качая головой: ― Хорошо, что констебль Стратен тебя не слышит. ― Пауза. Он самодовольно приосанивается. ― Не хочу возбуждать в ней мук ревности. Я окидываю долгим взглядом канареечно-желтую шелковую пижаму, торчащие во все стороны вихры, по-прежнему заметный синяк под глазом. Приосаниться даже в таком виде, одновременно зевая во весь рот, ― великий дар. Впрочем, когда речь о женщине, Гарри нет равных. Что бы с ним ни произошло. ― Я-то думал, не хочешь будить в ней плохие воспоминания. Гудини двусмысленно вскидывает брови, но тут же со скептичным видом качает головой: ― О Пеннингтоне и ее муже? Напоминаю, мы не можем быть в этом уверены. ― Ты сам говорил так, будто это очевидный факт. Все эти бредни про клуб для особенных джентльменов, про пыл любовной ссоры… Гудини неспешно идёт к светильнику. Не выключая его, останавливается, косится в мою сторону через плечо и сердито бормочет: ― Да ни в чем я не уверен. Просто это логично. Не особенно, если разобраться. Логично ― только то, что констебль Стратен нравится Гарри, и ему проще видеть ее обманываемой женой,нежели женой обманывающей. Впрочем… я, в конце концов, последний, кого это касается. И всё же невольный смешок сам слетает с губ, его приходится спрятать за кашлем. Гудини подозрительно щурится: ― Что ты там пыхтишь? ― ?Логично?? Холмс бы с тобой не согласился. ― Напомнить тебе, что Холмс по твоему глупому упрямству остается мёртвым? Здесь мне ответить уже нечего. Я пожимаю плечами, сажусь на кровати и свешиваю с нее ноги.Гудини, все так же стоя возле светильника, наблюдает молча, но, когда я начинаю нашаривать на полу обувь, все же уточняет: ― Куда это ты собрался? ― Ты же не позволяешь мне курить трубку в твоей постели. ― Вообще-то нашей постели! Прежде чем я мог бы что-нибудь сказать, он пересекает комнату, с размаху садится на кровать и хватает меня за рукав рубашки.Сильные пальцы бесцеремонно дергают ткань, взгляд недовольный. Припадок? Помешательство? Или что-то как обычно дикое внезапно взбрело ему в голову? ― Что на тебя нашло? Он убирает руку, но успокаиваться, кажется, не собирается, кидает взгляд в сторону окна, потом снова на меня. Смотрю в ответ, повторяя его недавнее выражение: высоко вскинув брови. Неожиданно он отводит глаза и не слишком разборчиво, но крайне эмоционально сообщает: ― Вчера это кончилось плохо! ― Что именно? ― Твой поход курить, после которого ты бросил меня и провалялся ночь на голой земле. В этом весь Гудини. Сначала ?бросил?, лишь потом ?провалялся?. А ?подвергся нападению представителей внеземной (пусть даже и земной) цивилизации? ― опущено как сущая ерунда. Я невольно усмехаюсь, не совсем понимая, что видеть в этих пассажах ― дружеское беспокойство или очередное проявление чудаковатого упрямства? Но Гудини поджимает губы и вроде бы серьезно качает головой: ― Не смешно. Да, действительно серьезно. Он даже насупился, и его лицо совершенно не меняется после здравого аргумента: ― Сегодня ничего уже не случится. Мне кажется, город давно не спал так спокойно. ― Мне кажется, и тебе тоже не помешает спокойно поспать. А заодно хотя бы раз не предварять сон курением этой дряни.

― Моя дрянь не так вредна. ― Зато приносит одни неприятности. ― Гудини морщится и добавляет уже снова шутливо. ― Серьезно, док, эта твоя трубка, в которую ты наверняка пускаешь слюни… ― Должны же у меня быть хоть какие-то радости. ― У тебя вообще-то есть я! Он снова делает то, что и при упоминании об Аделаиде-Пенелопе-мисс Стратен:самодовольно приосанивается, в этот раз как-то по-птичьи выпячивая грудь под не до конца застегнутой рубашкой. Помимо воли я хмыкаю, как мне кажется, с особенно заметным скепсисом, который пытаюсь скрыть, снова сунув трубку в зубы и говоря сравнительно нечетко: ― Не радость, а просто предел мечтаний. Гудини открывает один глаз имечет в меня небольшую молнию. Нос он задирает еще ощутимее, но уже спустя пару секунд принимает новую позу ― откидывается на подушку, удобно ложась и теперь созерцая меня снизу вверх. ― Ты никуда не пойдёшь, док, ― наконец уверенно заявляет он. ― Почему это? ― Да потому что у тебя нет трубки. ― Что ты… Пора бы привыкнуть. За столько лет ― давно пора. Мне уже приходилосьнаглядно удостоверяться, что ?ловкость рук? ― не просто слова, которые можно написать на рекламной афишке, украшенной огромной ухмыляющейся физиономией. И вот теперь, в этом паршивом полумраке, да еще задурацкими разговорами… ― Отдай. Гудини, великий фокусник и просто чертов фигляр, демонстрирует мне пустые руки, а, убедившись, что я вдоволь налюбовался раскрытыми ладонями, разводит их в стороны: ― Не понимаю, о чем ты. ― Не понимаешь. Я запускаю ладонь под свою подушку, затем под его ― он не мешает, только недовольно заявляет, что моя рука крайне холодная и похожа на мокрицу. Простыня, по которой я шарю, гладкая, никаких следов самой трубки, табачных крошек или чего-либо еще. Добравшись пальцами до проема между матрасом и спинкой кровати, я залезаю туда тоже и там наконец кое-что нахожу. Очень много застарелой грязи и, кажется, пару дохлых клопов. ― Куда ты ее дел? Гудини,откатившись к краю кровати и разлегшись на боку, наблюдает. Более всего он похож сейчас на самодовольного кота, впрочем, скорее на хищника похитрее. Ласку или хорька, особенно этот прищур светлых глаз.

― Видимо, ты где-то ее потерял, ― сочувственно изрекает он, когда я вынимаю руку из межкроватного пространства. ― Купишь новую в Лондоне, здесь вряд ли найдется что-то подходящее. Хотя знаешь, эти твои привычки… ― Да отдай ты мне ее! Гудини снова придвигается, ложится на спину и миролюбиво складывает на груди руки. Все так же косясь снизу вверх, он дарит мне особенно широкую улыбку: ― У тебя еще есть возможность что-нибудь найти. Сегодня в пещере я уже уверился, что ты не так безнадежен, как кажешься. Твое освобождение с помощью осколка стекла… Пудрит мозги, используя даже то, что обычно расточает кому угодно, кроме меня, ― лесть. Значит, действительно старается отвлечь внимание. Да только… ― Ладно, я поищу. ― Эй, док, у тебя отвратительно холодные пальцы! Он недовольно дергается, но не мешает мне запустить руку под его рубашку, провести по твердому, будто каменному прессу выше, по груди, до ключиц.Скосив глаза, даже наблюдает, прежде чем нагло уставиться в мое лицо: ― Ммм… становится интересно. ― Перестань. ― Как успехи? ― Куда ты ее спрятал? Лениво поймав мою руку, он двигает ее. По своемуторсу вниз, сразу на десяток очень красноречивых дюймов. ― Ищи лучше. ― Гарри! Я торопливо убираю руку, и он недовольно фыркает. ― Если ты забыл, мы находимся в очень приличном городе. В комнате с очень тонкими стенами. И по соседству с женщиной, которая, возможно, пострадала как раз от тяги своего супруга ко всяким своеобразным… ― Какой же ты зануда, Дойл. Аделаида очаровательна. Но чему и когда мешали очаровательные особы? Тебе они когда-то мешали? ―Ты невыносим. Отдай трубку. ― Ты же сам не захотел ее искать! ― Гарри, ты испытываешь моё терпение. ― Тогда давай просто ляжем спать. Я что-то… ― широкий и насквозь фальшивый зевок, ― устал. Он придвигается и нагло опускает ладонь мне на грудь. Легко проводит по ткани сорочки, прикрывая глаза. У него еще более довольный чем раньше. Опять меня обставил. Вот только… ― Да, неплохая мысль.

Этим он встречает мою попытку пошарить под рубашкой у него на спине. Фырканьем ― то, что, закончив, я демонстративно отодвигаюсь подальше. Впрочем, слишком далеко, кровать не настолько широкая, и я едва удерживаю равновесие в последний момент, опрокидываю прикроватный столик, с которого со звоном падает кувшин с остатками воды. За звоном тут же звучит радостный смех. Даже хохот. А может, и полноценный гусиный гогот. ― Ох, док. Нет. Ты все-таки безнадежен. Ведешь себя так, будто… Когдая прижимаю его пойманную руку к подушке и бесцеремонно наваливаюсь сверху, он широко усмехается: ― Так-то лучше. Твои усы прямо топорщатся от гнева. Только они?.. Хм… интересно, есть ли хоть один человек, которого он не может вывести из себя? Говорят, у его милой помощницы Бэсс просто ангельское терпение. Скорее всего, говорят правду: она выступает с нимуже лет пять, если не десять. Я сам видел: на дружеские и не совсем дружеские подзуживания, настырные поцелуи или периодически устраиваемые скандалы (когда что-то не удается в том или ином номере) она реагирует со стойким спокойствием каменной девы. Каменной девы, которая в случае чего с легкостью отвесит Гудини крепкого тумака.Глядя на это очаровательное юное существо, я часто думаю о том, что если мой взбалмошный друг однажды женится, то непременно на ней.

― Сколько раз нужно тебе сказать… Впрочем, закончить я не успеваю. Как и довольно часто, если между нами происходят подобные ситуации. Может, Гарри все-таки владеет еще и техникой гипноза? Когда он вот так хватает меня за воротник и тянется ко мне, рассудок моментально становится почти пустым.До встречи с ним ничто не вызывало у меня такого страха, как пустота разума. Разве не она ― прямая дорога к сумасшествию? На место пустоты может явиться что угодно… В моем случае ― приходит что-то, напоминающее пламя. ― Вот видишь? Скорее всего, она ничего не услышала. А если и услышала, то решила, что мы ругаемся. …Он говорит это, уже снова развалившись со мной рядом и застегивая несколько пуговиц на груди. Волосы, ставшие влажными, падают на лоб, завиваются даже сильнее обычного. Я окидываю его особенно долгим и тяжелым взглядом, в очередной раз констатируя про себя, что пагубные страсти ― идут ли они от разума или инстинктов ― одержали надо мной верх. Впрочем, вряд ли могли бы не одержать.

― Еще скажи, что она подумает, будто ты отжимался. ― И ты отжимался? ― знакомое многозначительное поднятие бровей заставляет меня вяло скрипнуть зубами.― Брось, док. ― Он немного медлит. ― Я вообще почти не сомневаюсь, что она всё видит. Небрежно потянувшись, Гудини извлекаеттрубку прямо из-за моего уха. Таким же красивым жестом вставляет ее мне в зубы. И, улегшись поближе, величаво разрешает: ― Ладно, кури. Какое-то время мы молчим. Я втягиваю в легкие дым, ощущая, как постепенно успокаивается разгоряченная кровь. Выдыхаю ― стараясь все же поменьше дышать на Гудини. Дым тонкими клубами тянется в сторону окна. ― Что ― всё? ― наконец спрашиваю я. ― Ммм? ― Что тут можно видеть? Гудини, заложивший руки за голову и созерцающий потолок, медленно поворачивается. Взгляд устремляется к незашторенному окну, за которым темной синевойстелется ясное ночное небо. ― Что видеть? Хм… пожалуй, звёзды сквозь дым. Яркие звёзды сквозь дым, да, именно так. ― Я о констебле Стратен. ― И я о констебле Стратен.

Он отвечает глухо и задумчиво. И я все еще не понимаю, что он имеет в виду. Что Аделаида-Пенелопа тоже смотрит на звёзды? Прямо сейчас? То есть она не спала и прекрасно слышала все те звуки, которые доносились по соседству? Это катастрофа. Впрочем… если мыслить логически, то откуда Гудини знает? Просверлил в стене дыру? Установил где-то какой-то объектив и сложную систему подзорных труб? Или… ― Розабель ― это имя моей любви, Розабель, знай, что в сердце моём лишь ты.

Я даже вздрагиваю от этого нарочно фальшивящего голоса, нежно разрывающего мои барабанные перепонки на мелкие клочки. Едва не роняю трубку и осознаю, что задумался: даже не заметил, как Гудини снова подобрался ко мне вплотную. Определенно, ему не занимать кошачьей ловкости и кошачьей же наглости. Повернув голову, встречаюсь с его взглядом. ― Что-то знакомое. Где-то слышал. Гудини подтверждает кивком: ― Бэсс иногда пела ее на наших ранних выступлениях. Зазывая публику. И потом ― особенно когда приходил кто-то из тех, кто помнит наши первые номера. Такое бывало. Дурацкая песня, док, да? Он бросает это небрежно и снова смотрит в потолок с нарочито равнодушным видом. Яже именно сейчас не могу отвести от него глаз. У Гарри есть не только заученные улыбки ― я уже давно знаю это. У него много масок, разнообразию которых позавидовал бы венецианский карнавал. Самое разительное в этих масках ― он не снимает их, даже без публики. Кто бы ни был рядом, ― Бэсс, или я, или даже его мать, ― какая-нибудь из масок почти постоянно скрывает лицо. И когда он вдруг позволяет ей съехать куда-то на нос… ― Я думаю, песня, с которой связаны важные воспоминания, не может быть дурацкой, Гарри. Какими бы ни были ее слова. ― У тебя есть такие? Я глубоко задумываюсь. Но, пожалуй, именно сейчас я уже слишком плохо соображаю, чтобы вспоминать какие-то строчки. Даже значимые. Для меня и детей, для меня и Туи, для меня и… ― Да,думаю, найдутся. ― Только не пой, у тебя отвратительный голос. Маска на месте. Снова он смотрит на меня в упор и нагло усмехается.

― Можно подумать,у тебя… ― Я влюблен в темноглазую Розабель… ― Гудини, неудобно признаваться, но у меня уже болят от тебя уши. ― Ты куришь, значит, и я могу делать что-то столь же отвратительное. Снова я покоряюсь судьбе и пожимаю плечами: ― Я гашу трубку. Прямо сейчас. И если ты не замолчишь, я воткну ее туда, где потом точно без труда найду. ― А тебе не противно будет ее снова курить? ― Вообще-то я говорил про рот. ― Доброй ночи, док. Вскочив, он быстро гасит светильник и так же быстро возвращается обратно, в этот раз довольно шумно протопав по дощатому полу.Ложится рядом и вцепляется в мою руку. ― Розабель… ― Гарри! Самодовольно фыркнув, он замолкает.

Странно, но я долго не могу заснуть. Я наблюдаю за тем, как уплывают остатки табачного дыма, частично к потолку, частично в приоткрытое окно. Звезды переливаются за ним ― странно крупные и яркие, какие редко бываютв такое холодное время. Розабель… Песню я, кажется, запомню еще лучше, чем раньше. Она будет знаменовать то, что мы наконец как никогда близко подобрались к секретам мисс Стратен, и счастливое завершение странного дела, основанного на домыслах, предрассудках и нетерпимости. И еще…эти далекие, яркие, пристально глядящие звезды, на которых, возможно, кто-то всё же ждёт возможности дать нам какую-то весточку.