Part VI. (1/2)

Я знаю, чего все так долго ждали :D Да-да, НЦа, собственно. кривая такая, странная. Я таких еще не писал. Так что в лоб мне. Пряником и бубликом.

Триша, я хотел потянуть с публикацией еще недельку. Но ты меня уговорила :D Так что лови.

И снова Спейд с Кавалоне базарят. Это уже традиция.Ах и да, это все, что написал автор в это лето. Мои извенения, но я пока что упаковываю это тварение в дальний угол.

Приятного чтения~Сжимая в дрожащих пальцах большой ключ, Лампо сглотнул, протягивая руку к рычажку задвижки, чтобы заглянуть в маленькое окошко. Коснувшись чувствительными подушечками ледяного металла, он отдернул ладонь, закусывая губу: он и посмотреть-то не может, а ему велели зайти внутрь! Постаравшись успокоиться и взять себя в руки, юнга оцарапал железную поверхность замка, наощупь вставляя в ребристое отверстие ключ, и с силой на него надавил, слушая, с каким лязгом поворачивается тяжелый механизм. С тихим скрипом, больше похожим на шипение, дверь отошла от металлического косяка, и мальчишка схватился за ручку, с трудом заставляя себя заглянуть внутрь.

Комната, обитая железными пластинами, была слишком мала, чтобы пленник мог свободно вытянуть ноги, и слишком низка, чтобы Лампо смог встать в полный рост, поэтому ему пришлось чуть сгорбиться, оставляя фонарь на пороге. Тусклый свет подрагивающего пламени длинными лучами скользнул по согнувшейся фигуре мужчины, сидящего на ледяном железном полу, притянув к себе колени. Его тело, облаченное в черный саван священнослужителя, изрядно потрепанного и кое-где превратившегося в лохмотья, было крепко окольцовано мощной железной цепью, скрепленной на ногах увесистым замком, а руки, прижатые к коленям, плотно скрепились тяжелыми кандалами, прикрепляющимися к ошейнику, сжавшему его шею, ржавой цепью. Казалось, что это вовсе не человек сидит в маленькой темной комнате, а монстр, который зверски растерзал невероятное количество невинных людей, а теперь он пойман и обречен на вечное заключение.

Лампо было страшно. Он сам видел, насколько силен этот человек, он прекрасно помнил, как пальцы сжались стальной хваткой на запястье, заставляя выронить крепко сжимаемую им сабельку. Расстегнув пуговицу манжета, мальчишка скользнул испуганным взглядом по красно-синим отпечаткам, оставленных мертвой хваткой сильных пальцев, и одернул себя, сжав кулаки, и тяжело напугано дыша. Да, ему было страшно. Да, он все еще чувствовал, как ноет спина от слишком резких движений после того, как пленник с легкостью отбросил его от себя, заставляя врезаться поясницей в борт и навзничь упасть на палубу. Да, он страшился этого человека, его необузданной силы, которая была способна раскидать целый отряд, но это вовсе не означало, что можно было ослушаться приказа. Капитан будет явно недоволен, если юнга не выполнит его распоряжений и трусливо сбежит. Трусость никогда не была чертой хорошего моряка, а Лампо очень хотел стать хорошим моряком, чтобы всю жизнь провести на морских просторах.

Осторожно присев на колени, мальчишка коснулся руки пленника, никак на это не отреагировавшего. Сердце гулко стучало, но желание доказать не только всем, но и самому себе, что он способен отважно смотреть собственному страху в глаза, било в нем с яростной силой, и секундный порыв смелости заставил его скользнуть пальцами по кончику уха, виднеющемуся из вороха черных жестких прядей, и обвести плотную кость нижней челюсти, чтобы проверить, есть ли у пленника пульс или он успел отбросить священные копыта.

- Я жив, не беспокойся, - тихий голос громом полоснул по ушам мальчишки, заставляя его в ужасе отшатнуться, ударяясь спиной о железный косяк, и вскрикнуть, непроизвольно хватаясь за рукоятку сабельки. Вновь подвергшаяся нападению спина болезненно заныла, заставляя зажмуриться и сморщиться. Зажав рот рукой, он открыл глаза, встречаясь взглядом с парой светло-карих омутов, внутри которых не плескалось ничего, кроме теплоты. Ни предполагаемой ненависти, ни типичной злобы – лишь эта почти отеческая теплота, с которой пленник рассматривал напуганного ребенка, сжавшегося у порога железной комнаты.

- Прости, я не хотел тебя напугать, - пленник улыбнулся приятной улыбкой, прогнавшей по телу знакомое тепло, и Лампо невольно сравнил эту улыбку с улыбкой Асари, который смеялся и трепал кудри странного зеленоватого оттенка. Глубоко дыша, мальчишка скользнул взглядом по невинно улыбающемуся мужчине, садясь перед ним на колени. От него не исходила опасность, он ее не чувствовал. Доверять себе юнга привык, и поэтому когда неплохо выраженное у него шестое чувство уверенно тыкнуло его под ребра, заявляя, что бояться нечего, он немного успокоился, уже с интересом рассматривая заключенного. Несмотря на свою невероятную силу, святой отец обладал добрым лицом, приятной улыбкой и волшебно действующим взглядом теплых глаз, успокаивающих оцарапанную страхом душу. Он совсем не казался плохим человеком, и Лампо уже поверил в чудо, но вовремя одернул себя: Асари тоже улыбался и помогал раненным, отдавая им всю свою заботу, но это вовсе не означало, что он не мог взять меч и не нашинковать пару-тройку врагов. Но шестое чувство воздержалось от комментариев, и мальчишка полностью доверился ему, дрожащим голосом шепча:- Я… я принес вам воды, - нетвердой рукой подчерпнув из кувшина, стоящего на пороге, прохладной чистой воды, мальчик осторожно придвинулся к мужчине, поднося к его губам небольшую крынку. Приникнув к долгожданной живительной влаге, святой отец жадно втянул ее в себя, залпом выпивая всю крынку. Почувствовав, как по жадному, иссушенному пищеводу маленьким ручейком течет благоговейная жидкость, он с протестующим мычанием отдал холодный влажный край сосуда, взглядом прося еще немного, хотя бы чуть-чуть. Лампо кивнул и напоил пленника еще парой заходов, смотря, что полкувшина благополучно выпито. Облегченно вздохнув и собрав с губ маленькие капли, заключенный благодарно улыбнулся, вскользь бросая взгляд на запястье мальчишки, виднеющееся из-под расстегнутого манжета. Юнга вздрогнул, заметив, как при виде красных отпечатков, начинающих обводиться синевой, глаза мужчины потемнели, и он тихим низким голосом прохрипел:- Это я сделал, да? – Лампо вздрогнул и кивнул, оставляя крынку плавать на поверхности оставшейся воды в кувшине. – Прости меня. Сильно болит?Юнга нахмурился, смотря в подрагивающие в свете фонаря глаза мужчины. Почему он спрашивает? Почему интересуется состоянием врага? Почему смотрит раскаивающимся взглядом? Почему его губы подрагивают? И почему он кажется совсем безобидным даже в свете минувших событий? Мальчик тряхнул головой, отчего зеленоватые кудряшки смешно всколыхнулись, и сжал руки в кулаки, прижимая их к коленям:

- Да нет, - он неопределенно покачал головой, смотря на памятные отметины. – Асари помазал их какой-то мазью, и теперь даже не жжется.

- Этот Асари, наверное, прекрасный лекарь, - пленник улыбнулся, и Лампо расплылся в ответной улыбке, горячо отвечая:- Он просто великолепен! Он, знаете, мертвого на ноги поднять может!.. – поздно заметив, что разговорился, мальчик замолчал, смущенно утыкаясь взглядом в колени, а мужчина хохотнул, доброжелательно замечая:

- Такие люди посланы нам Господом.

- Господом? – удивленно спросил юнга. Пленник медленно кивнул, и тогда мальчишка заметил на его груди внушительный медный крест, сверкнувший в свете фонаря. Прикрыв глаза, мужчина вкрадчиво проговорил:

- Господь заботиться обо всех нас, и поэтому посылает нам таких людей, способных привнести в мир добро и благополучие.

- Но если Господь заботиться обо всех нас, то почему случаются такие ситуации, из которых нет выхода? – Лампо поджал губы, недоверчиво хмурясь, и священник благосклонно заметил:- Он никогда не пошлет человеку ситуацию, с которой он не сможет справиться.- Значит, он думает, что вы сможете с этим справиться? – горячо воскликнул юнга, тыкая пальцем в железные путы, сковавшие тело священнослужителя, и охнул, зажимая рот ладонью, понимая, что сболтнул лишнего. Но пленник лишь беззлобно усмехнулся, кивая головой:- Если я здесь, такова воля Господня.

Лампо закусил губу, смущенно утыкаясь взглядом в коленки, и растерянно сжал и разжал пальцы, поднимаясь на ноги и выходя из карцера. Бросив на пленника виноватый взгляд, вызванный непонятным чувством, жгущим изнутри, он запер железную дверь, бегом минуя спутанные коридоры и влетая в кухню, в углу которой, нацепив на глаз монокль, почитывал какую-то книжку, изрядно потрепанную, кок, подперев щеку кулаком и периодически прикладываясь к фляге с оздоровительной настойкой, которую специально для него делал Асари: многоуважаемый повар совсем не имел привычки прикладываться к бутылке, только если на праздниках, и эта черта всем очень нравилась, потому что команда всегда была сытая и довольная.

- Ужин еще не скоро, Лампо, - строго заметил он, слюнявя пальцы и перелистывая страницу. – Нечего кусочничать.

- Это не мне, - ляпнул тот, прошмыгнув между столами и порывшись в ящиках, ловя на себе прищуренный взгляд подозрительных глаз.- А кому тогда?

- Не важно, - буркнул мальчик, сгребая немногочисленные продукты в небольшую корзинку и прижимая ее к груди. – Луис, ну, мне очень-очень надо! Пожалуйста!

Тяжело вздохнув, мужчина покачал головой, и махнул рукой, показывая, что мальчик может идти с этой корзинкой на все четыре стороны. Горячо поблагодарив усмехнувшегося кока, мальчишка молниеносным гепардом пронесся по коридорам, периодически врезаясь плечами в стены на очередном повороте, и притормозил у железной двери карцера, перед которой все также стоял полупустой кувшин с водой. Тяжело навалившись на замок, он с трудом повернул тяжелый механизм, открывая дверь и встречаясь взглядом с удивленными светло-карими глазами.

- Это снова ты?

Лампо кивнул, садясь перед пленником и ставя корзинку себе на колени. С момента сражения прошло уже три дня, и юнга представлял себе, что значит не то, что принимать, даже не видеть пищи в течение такого долгого времени. Асари как-то рассказывал ему, что со временем, когда голод обхватывает не только твои внутренние органы, но и все тело, он медленно и мучительно захватывает разум, заставляя превращаться в безумное животное, мечтающее только о сочном куске мяса. Сочного куска мяса у мальчика не было, но он не хотел смотреть, как добрый священник превратится в одичавшее животное, как теплый блеск его глаз превратится в голодное сияние.

- Может быть, такова и воля Господня, - он пожал плечами, доставая из корзинки парочку хрустящих галет, - но я не буду ей следовать.Пленник удивленно округлил глаза, смотря на решительно поджавшего губы мальчишку, и вдруг расплылся в отеческой улыбке, устало передергивая затекшими плечами:

- Как тебя зовут, дитя? – спросил он, откусывая кусочек протянутой ему галеты. Юнга достал из коринки спелое яблоко, вытаскивая сабельку из ножен и отвечая:- Лампо, - разрезав фрукт на несколько долек, он протянул одну из них святому отцу, охотно обхватившему спелый продукт губами, вгрызаясь в сочащуюся соком плоть зубами. – А вас?- Кнакл, - с удовольствием прожевав сочное яблоко, ответил пленник, и юнга положил ладонь на его холодную руку, будто пожимая ее.

- Рад знакомству.

Посмотрев в благодарные светло-карие глаза, мальчишка расплылся в радостной улыбке.

Голова нещадно трещала, и пробуждение для Алауди было весьма и весьма тяжелым. Он еще толком ничего не соображал, с трудом уходя из скользких объятий темноты, но уже хмурился, чувствуя жуткую ломку во всем теле. Казалось, будто его беспощадно насадили на вертел, как какого-нибудь барана, что приносят в жертву дикие племена, и теперь жестоко крутили, заставляя его разрываться на части от боли. Больше всего страдали кости и ткани малого таза, потому что боль пульсирующими волнами именно оттуда направлялась во все концы замученного тела, совершающего, как с удивлением почувствовал Алауди, какие-то движения, заставляющие спину хрустеть. Наряду с неприятными болевыми ощущениями, в горячих болезненных волнах, будто еле заметными лентами проскальзывало непонятное чувство, заставляющее сердце бешено стучать в напрягшейся грудной клетке.

В голове еще гудело, но он уже чувствовал, насколько он напряжен, насколько его тело пытается от чего-то закрыться. Он чувствовал холодный металл собственных наручников на своих руках, вытянутых вперед, он чувствовал, что щеку холодит ледяной пол ненавистной ему клетки, он чувствовал, как саднят колени, упирающиеся во что-то твердое и такое же холодное, он чувствовал, как прогибается его спина, заставляя коснуться оголенной кожей груди деревянного настила. Ему было больно и противно, и хотя он еще плохо соображал, что с ним происходит, тело все еще подвергалось натиску болевых волн, несущих в себе некое удовлетворение, настолько болезненное и неправильное, что он открыл рот в протестующем крике. И услышал тихий стон, заставивший его более-менее, но весьма быстро, хотя и не полностью, прийти в себя. Самым худшим было то, что стонал он сам.

Оливьеро крепко сжимал его худые острые бедра, чувствуя, как хорошо выраженные костяшки впиваются в пальцы, и тяжело дышал, напористо вбиваясьв его ходящее ходуном под ним тело. Белая спина, расчерченная красной полосой, несильно кровоточащей и украшающей девственную белизну кровавыми подтеками, прогибалась под его настойчивыми движениями, тем самым заставляя тело подаваться назад, вбирая в себя его напряженный пульсирующий член как можно глубже. Узкие и горячие стенки плотно обхватывали нетерпеливую плоть, ощутимо мешая резким толчкам, но в то же время доставляя небывалое удовольствие, настолько ощутимое, что оно не просто скапливалось диким возбуждением внизу живота, а бушующим вихрем захватывало всего его, заставляя блаженно зажмуривать глаза и с рыком врываться в девственное тело.

В голове почти не было мыслей, и Кавалоне думал лишь о том, как подчинить строптивого француза, будто нарочно, совсем незначительными деталями, возбуждающего его еще сильнее. Он хотел подмять его под себя, заставить признать свое поражение, унизить, сломать, разбить его принципы и в клочья разодрать его нрав. Он ненавидел эту королевскую тварь, ненавидел просто за то, что жандарм есть на этом свете, за то, что он с нахальным презрительным блеском смотрит в его глаза, за то, что он смеет возвышать себя, думая, будто способен на то, что недоступно простому человеку. Ненавидел за небывалую гордость и неисчерпаемую силу, ненавидел за своенравный характер и дерзкий нрав, ненавидел за манящую внешность и притягивающую ауру. Алауди доставлял ему невообразимое удовольствие и в то же время острыми иглами впивался не только в тело, но и в душу, протыкая ее насквозь. Он был ядом, который медленно растекался по телу итальянца, тем запретным плодом, который никогда не должен был попасть в его руки, той силой, которая взяла над ним верх. Оливьеро смотрел на худое бледное тело, украшенное россыпью синяков, оставленных им же, скользил взглядом по красным кончикам ушей, сжимал в пальцах до одури острые бедра и без остановки, с рыком вколачивался в ненавистного ему врага, ненавидя себя за это. Он упивался своей беспричинной злобой и ненавидел ее.

Чувствуя напористые толчки, как раз являющиеся причиной и очагом возгорания болезненных пульсирующих волн, Алауди широко ошарашенно распахнул глаза. Он не понимал, не хотел понимать, что с ним происходит, что с ним делают, но разум упорно заставлял его приходить в себя, в полной мере ощущая ту омерзительность, которую совершал с ним Кавалоне. Он чувствовал его горячую плоть, разрывающую его изнутри, чувствовал крепкие руки, впившиеся в саднящие бедра, чувствовал его тяжелое дыхание и его взгляд, жестокий ненавистный взгляд, скользящий по его прогибающейся спине. Он пытался сжаться, чтобы не пропускать в себя болезненно пульсирующий внутри член, но разбойник лишь впивался короткими ногтями в его кожу, с трудом, но яростно проталкиваясь как можно глубже, причиняя еще большую боль. Конечно, правильнее всего было расслабиться, чтобы хоть как-то облегчить страдания, но Алауди упорно сопротивлялся, терзая и себя, и доходящего до предела брюнета.

Чувствуя, как все то предварительное наслаждение, что растекалось по всему телу до самых кончиков пальцев, резко схлынуло обратно, тугим комком сворачиваясь внизу живота, Кавалоне возбужденно промычал, не удержавшись, провел ладонью по низко прогнувшейся спине, размазывая выступившую кровь по белой коже, и вплел окровавленные пальцы в ворох светлых волос, резко дергая их на себя. Плотно прижавшись горячей грудью к совершенно холодной спине, он провел ногтями по вытянутым, сцепленным в районе запястий, рукам, кусая пленника за плечо, и вгрызся в его шею зубами, чувствуя на губах металлически привкус. Он бы прогрыз ему вену, черт возьми, зубами бы разорвал его бледное горло, по которому судорожно двигалось адамово яблоко, но вместо этого лишь царапнул его ногтями по животу, вторую руку так и держа на остром бедре, и с силой дернул к себе, заставляя вобрать себя глубоко-глубоко.

Алауди не кричал, предпочитая вцепиться зубами в собственное предплечье, героически мыча в него. Стыд, характерным румянцем покрывший его по жизни бледное лицо, смешался с ярко выраженным унижением от осознания, что с ним творят такое непотребство, и француз тихо ненавидел напирающего на него мужчину, обещая себе разорвать его на части собственными руками. Но что такое эти обещания, когда горячая плоть внутри него с силой давила на крайне чувствительный комок нервов, заставляя истерзанное тело дрожать и выбивая из груди позорные звуки, больше похожие не на крики боли, а именно на стоны удовольствия. Как бы он не отрицал, как бы не пытался скрыть всю правду за колючими шипами растекающейся по нему боли, сквозь эту боль, он почти добровольно прогибал спину, отчего подавался бедрами навстречу, лишь бы почувствовать эту тонкую бархатную нить удовольствия, так приятно обволакивающую, так чувственно наполняющую его. Он бы кричал, но не от боли, он бы стонал, поддаваясь этому всеобъемлющему чувству, но осознание того факта, что его насилует победивший его враг, упорно скидывало с небес на землю, заставляя крепко сжимать зубы на собственной коже.

Кавалоне терзал его, вбиваясь чаще, быстрее и глубже, подчинял его, чувствуя эту позорную нерешительность, выражающуюся в отвечающем теле и противящемся разуме, и ненавидел его. Алауди с тихим протестующим мычанием почувствовал, как горячая, огрубевшая на морском воздухе рука проводит по охотно двигающейся спине, задевая ногтями края полосы, нанесенной этим чертовым кнутом, а затем вцепляется в его вытянутые руки, оставляя на них ожерелье покрасневших ямок. Обжигающая прикосновением грудь с лихорадочно бьющимся сердцем крепко прижалась к его ноющей то ли от боли, то ли от удовольствия спине, и острые зубы оцарапали сведенное плечо, пока загорелые пальцы с силой вцеплялись в его волосы, заставляя поднять голову. Алауди почувствовал, как неприятно хрустнула шея, до рези зажмуривая глаза и открывая рот в беззвучном крике, совершенно самостоятельно рвущимся из груди, и тут же ощутил, как зубы беспощадно вгрызаются в его горло, будто собираются разорвать его на части. Ненавидел, ненавидел, ненавидел, он ненавидел этого разбойника, с которым не мог справиться, который завладел его телом, лишая воли и оставляя лишь воспаленный разум, категорически отталкивающий позицию окрыленного волной наслаждения тела.

Глаза застелила мгновенно вспыхнувшая темнота, и на жандарма волной обрушилось болезненное удовольствие, перекрываемое колючими пульсациями, растекающимися по всему истерзанному телу, будто старающимися убрать все то, отчего ему было омерзительно и неправильно хорошо. Его колени, сбитые холодным полом, задрожали, не выдерживая, и он упал на бок, поджимая под себя ноги. Где-то внизу, в районе растерзанного таза, по внутренней стороне бедра стекало горячее семя, крупными каплями оседая на деревянный настил, и Алауди тихонько вздрагивал, не чувствуя ничего, кроме отголосков наслаждения, которыми старался упиться, начинающей растекаться в нем боли, ярого чувства стыда и унижения. Перед глазами все плыло, и он беспомощно хлопал белесыми ресницами, пока Кавалоне, упираясь ладонями по бокам от его тела, тяжело дышал, чувствуя, как по вискам катятся капли пота. Оргазм обрушился на него ожидаемо, но в то же время совершенно неожиданно сметя его бурной волной, настолько сильной, что другой такой в его жизни еще не было. Ни одна девушка, ни одна женщина, будь она хоть профессиональной проституткой, безумно красивой, опытной и сексуальной, не доставила бы ему такого удовольствия, какое принес этот непримиримый француз, которому, все же, пришлось кое с чем смириться. Смотря на подрагивающее тело, лежащее под ним, Оливьеро, с одной стороны, был атакован несвойственным ему самодовольствием, осознанием того, что он смог преподать урок столь своевольному существу, а с другой, он ненавидел и себя, и Алауди за все то, что только что между ними было. За порочную близость, принесшую не то удовлетворение, на которое он рассчитывал. Принесшую нечто большее и заставившую убиваться от поспешных решений и роковой ошибки. На душе было омерзительно гадко, и Кавалоне с тихим рыком грохнул кулаком о пол, не чувствуя саднящей боли, и поднялся на ноги, держась рукой за железную решетку.

Алауди лежал на полу, не двигаясь и не обращая на окружающий мир внимания, лишь мелко подрагивая и растерянно хлопая веером ресниц. Он еще совсем не пришел в себя, но когда придет, было неизвестно, как он будет себя чувствовать. Действительно ли он сломался или испытывает тяжелейший шок, из которого с трудом, но сможет выкарабкаться, как был способен выкарабкаться из других ситуаций? Лишь начиная грубо срывать с бессознательного тела одежду, Оливьеро рассчитывал на первое, но теперь молился всем богам именно о втором, сам не понимая причин своих решений. Он хотел одновременно и убить врага, и стать ему ближе, и унизить, и узнать его лучше. Он разрывался на части от противоречий, скребущих его душу, и не знал уже, что делать, как поступить правильнее. Он попросту растерялся и не знал толком, когда найдется.

Скривив рот в горькой усмешке, Кавалоне развернулся, покидая клетку на некоторое время и даже не запирая ее. Он прекрасно знал, что пока его не будет, Алауди никуда больше не сбежит.

Прозрачную поверхность больших крыльев украшали жилистые прослойки, образующие целую сеть узорчатых ответвлений, а продолговатое тело, ясно разделенное на голову, грудь и брюшко, пушилось черно-желтым покровом, рябящим в глазах. Таких крупных ос он никогда прежде не видел, и их громкое, отдающееся в ушах душераздирающим скрежетом, жужжание мрачной звуковой волной обволокло его с ног до головы. Опасные насекомые наматывали круги вокруг его замершего тела, будто пытаясь закрутиться вокруг него в смертельный вихрь, а он лишь тяжело дышал, беспомощно сжимая вспотевшие ладони, и широко открытыми глазами, полными леденящего душу ужаса, смотрел за быстрыми перемещениями черно-желтых существ.

Когда одна из ос, самая крупная, бесстрашно опустила тоненькие ножки на его плотно сомкнутые губы, он поднял руку в попытке смахнуть ее со своего лица, но несколько десятков насекомых, ровным жужжащим потоком отделившихся от общего роя, по спирали двигающегося вокруг него, разом вонзили в его ладонь свои острые жала. Поврежденная кожа мигом отозвалась обжигающей болью, как если бы он сунул руку в резервуар с расплавленным металлом, и он закричал, с диким ужасом чувствуя, как осы раз за разом вонзают в его воспаленную руку свои острые жала. Будто услышав его отчаянный крик, отдающийся в ушах оглушительным звуком разбитого стекла, будто почувствовав сковавший его страх, будто впитав в свои крупные тельца разрывающую его на части боль, рой свободно летающих вокруг него насекомых в одно мгновение приник к его кричащему телу, превращая его в подобие живой подушки, в которую швея втыкает иглы после завершения своей работы.

Воспользовавшись раскрытыми губами, несколько ос, насмешливо, казалось, жужжа, резким порывом влетели в его незащищенную глотку, из которой рвался душераздирающий крик. Они царапали жесткими крылами, будто превратившимися в зазубренное лезвие, внутреннюю полость рта и горла, вонзали свои смертельные жала во вспухшую слизкую ткань, заставляя давиться собственным криком. Они были снаружи и внутри, эти желто-черные жужжащие твари, они протыкали его дергающееся тело насквозь, добираясь до визжащей в ужасе души, чувствующей себя хрупкой и незащищенной. Они рвали его на части, раздирали изнутри, раз за разом впивались в его расширенные глаза, погружая в полную темноту. И они жужжали. Громко жужжали, будто срыгивая одно единственное слово из глубины пропитанных ядом и злобой тел, гулким эхом отдаваясь в растерзанном сознании:- Деймон, - жужжали они, упрямо добивая его ядовитыми жалами. – Деймон…И он давился черно-желтыми телами, лопающимися внутри него разъедающей изнутри кислотой, и, падая на колени, слышал одно лишь слово, приводящее в неописуемый ужас. Когда победно жужжащие внутри него осы со злобным клекотом вырвались наружу, пробивая упаковку его человеческой оболочки, он умирал от вопящего звука своего собственного имени: «Деймон».

- Деймон! Эй!

Вздрогнув, Спейд распахнул покрасневшие глаза, несколько раз моргая и чувствуя, как в уголках глаз скапливается влага, какая бывает, когда режешь лук. Покачнувшись, он убрал с отполированной поверхности борта локоть, вцепляясь в гладкий край дерева пальцами, и откинул с побелевшего лица несколько прядей взмокших волос, выбившихся из растрепанной прически. Сердце, упакованное в плотно прилегающую к его тонким стенкам ледяную оболочку, бешено стучало о костяную клетку, судорожно сжимающуюся и расширяющуюся внутри. Там, внутри, куда жуткие осы всаживали свои ядовитые жала, заставляя захлебываться собственным криком. Сжав на тяжело дышащей груди дрожащие пальцы, спрятанные за тканью прилипших к вспотевшей коже перчаток, Деймон неосознанно подергал себя за ткань алой рубахи, взмокшей от контакта с мокрой плотью.

- Эй, Деймон, не спи, - громкий задорный голос, раздавшийся почти над ухом, заставил резко дернуться, отшатываясь от его владельца, коренастого пирата с черной повязкой на правом глазу. Невольно удивившись судорожно ловящему ртом соленый воздух навигатору, разбойник почесал бритый затылок, растягивая пухлые губы в приветливой усмешке. Скользнув взглядом по мощной фигуре, Спейд немного остыл, сквозь кости, мышцы, кожу и одежду чувствуя, как все еще заходится отчаянным криком колотящееся сердце. Переведя дух, он неуверенно кивнул головой, будто спрашивая, что от него требуется. Спохватившись, коренастый пират протянул ему свою загорелую руку, разжимая сильные пальцы, и беззаботно улыбнулся:- Это, кажется, твое.

Медный ключик, лежащий на увенчанной трудовыми мозолями ладони матроса, сверкнул изгибами рельефов в лучах заходящего солнца. Непонимающе нахмурившись, Деймон скользнул по маленькому предмету рассеянным взглядом, несколько секунд пытаясь сообразить, что именно ему показывают. Угрюмое жужжание проклятых ос еще стояло в ушах, подстраиваясь под ритмы, клокочущие в тяжело вздымающейся грудной клетке. Складывалось впечатление, что его, без спроса, без суда и следствия, вырвали из реальности, унося куда-то в сводящую с ума белизну, наполненную сотней, тысячей, нет, миллионом контрастных черно-желтых тел, стремящихся внутрь его растерзанного существа, а потом как ни в чем не бывало вернули обратно, слегка потрепанного и не вернувшегося из своего кошмара. Будто тело его здесь, целое и невредимое, а сознание – еще там, среди вонзающегося в него роя.

- Мое, - согласился Деймон, дрожащими пальцами забирая ключ из мозолистой ладони. Пират улыбнулся, опуская руку, и, дружелюбно хлопнув его по плечу:- Не теряй больше, - развернулся, быстрым шагом возвращаясь к суетящимся на палубе матросам.

Проводив растерянным взглядом его широкую спину, навигатор поднял ключ на уровень своих мутных глаз, смотря, как его медная поверхность теплыми вспышками сверкает в лучах медового солнца, и, резко сжав его в дергающихся пальцах, спрятал в карман неизменного камзола, заботливо заштопанного на плече. Да, точно, его каюта осталась неприкосновенной, и сложный замок на его двери не был никем тронут, поэтому необходимость в его собственном присутствии внутри запертой комнаты отпала мгновенно. Он не смог повернуть ключ в отверстии замка, не смог толкнуть дверь, с упоением вслушиваясь в ее тихий скрип, не смог уверенно взглянуть в медовые глаза, смотрящие на него укоризненно и несколько ненавистно. Правильно, эти теплые омуты уже не будут светиться для него прежней любовью, именно об этом он думал, прислонившись к борту в минутном порыве мыслей. Ничего не будет, как прежде, и его воспоминания, кружившиеся вокруг него сумасшедшим вихрем, больно жалили этим откровенным понятием.

Осы. Деймон вздрогнул, растерянно хлопая глазами. С ним уже было такое, и не раз. Только тогда были не осы. Было что-то другое, но что, он никак не мог вспомнить. Это ощущение, будто его вырезали из реальности на несколько секунд, оно ведь не раз настигало его, обволакивало в плотный глухой кокон неизбежности. Он внезапно замирал, полностью погружаясь в себя, в эту сумасшедшую белизну, и что-то видел. Что-то, приводящее его в смертельный ужас, заставляющее переживать чудовищные ощущения. В этот раз он видел ос. Нет, не только видел, но и чувствовал, контактировал, слышал. Они наполняли его, пронзали насквозь, жужжали, хлопая прозрачными крыльями с отвратительными мясистыми прожилками. Они звали его. Они шептали ему: «Деймон», а он глотал их, давился ими, терзался ими. В этот раз они плотно обволакивали его, будто пытаясь слиться с ним. Или стать им?Они. Не осы. Его воспоминания. Обрывки его прошлого.Мотнув головой, сбрасывая нахлынувшее наваждение, Спейд помассировал взмокшие виски, шумно выдыхая сквозь плотно сомкнутые губы. Сердце, напряженно трепыхаясь в крепкой костяной клетке, все еще давало о себе знать глухими ударами, отдающимися в области ушей, но он уже не хватал ртом крупинки жизнетворного воздуха, а дышал вполне ровно и размеренно, делая глубокие вдохи и выдохи через небольшие промежутки времени. Это липкое ощущение, ощущение преследуемого его сущность страха неизвестности и недосказанности, было похоже на резкое пробуждение после жуткого ночного кошмара, когда, только лишь в ужасе открыв испуганные глаза, не понимаешь, где находишься и что с тобой случилось. Будто кто-то там, наверху, какой-то Всемогущий, взял за шкирку и перенес из одной реальности в другую, а ты не успел перестроиться, беспомощно сжимая мокрые ладони и чувствуя, как бешено колотящееся внутри сердце давит на судорожно сжимающуюся грудную клетку.

Только Деймон называл это не ночными кошмарами. Видения, припадки, приступы – но не ночные кошмары. Время его ночных кошмаров давно прошло, и теперь приходится мириться не с детскими страхами, а с вполне реальными вещами. Термин «видения» подходил потому, что он действительно видел. Иногда смотрел со стороны, а иногда принимал активное участие в своих ужасах. Как сейчас, с осами. Он не просто смотрел, он чувствовал их, слышал их, контактировал с ними. Но у любого видения должен быть смысл. Смысла своих видений Деймон никогда не понимал. Поэтому крестил их «припадками» или «приступами». Неожиданными переключениями сложного механизма его разума. Будто все шестеренки вечно работающей машины его мозга начинали крутиться в другую сторону, буквально на несколько секунд, будто удовлетворяя свой интерес: а что будет, начни они работать так, а не как принято, образуя разлад в слаженной системе.

Такой «разлад» он и принимал за «приступы». Деймон никогда не понимал ни причин, ни следствий своих припадков. Они просто появлялись, а он просто становился вынужденным участником потустороннего процесса, суть которого оставалась для него вечной загадкой. Он никуда не мог деться, никак не мог с ними совладать, никогда не мог просчитать, когда его «вырежут из реальности» вновь, негласно и принудительно превращая в актера непонятной ему пьесы в театре полного абсурда и сумасшествия. И поэтому он мирился с ними, каждый раз пытаясь распутать этот тугой клубок недосказанности. Но разум, выручающий его изворотливую личность в любых ситуациях, в этот раз высокомерно фыркал и отворачивался от него, как добравшийся до верхушки пьедестала скупой ученый, ревностно охраняющий свои открытия, и предпочитал злостно отмалчиваться, оставляя своего хозяина думать над причинами и следствиями. Деймон просто не понимал, что с ним происходит, в какие игры с ним играет его ум, а в последнее время стал подумывать о том, что и вовсе не хочет понимать, почему его ночные детские кошмары превратились в настигающие его на каждом шагу видения. Легче было сосредоточиться на другом, принимая эти приступы как должное. В конце концов, от них ему было ни тепло, ни холодно, только голова побаливала непродолжительный промежуток времени, да сердце вжималось в каркас костяной клетки.- Ау, Деймон! – громкий голос резкой вспышкой пробил туманную пелену, будто закрывшую его от внешних раздражителей. Спейд вздрогнул: снова? Вскинувшись, он хлопнул глазами, смотря на того же коренастого разбойника с черной повязкой на правом глазу, прижавшего кулаки к бедрам и нетерпеливо постукивающего ногой в тяжелом сапоге по выдраенной поверхности палубы. Нет, он всего лишь задумался. Все в порядке. В ближайшее время это не должно повториться.