Part IV (переписанная ><). (1/2)
В общем, я вернулся, да :DС переписанной частью. Ну, не такая она уж и переписанная, но чуть-чуть в конце есть ._.Прошу любить. И жаловать. Но лучше любить :3Он раздражал. Раздражал всем, чем только мог (подумать только, как специально!). Своими сверкающими задорной решимостью глазами, переливающимися золотым перламутром, своей манерой двигаться, плавно взмахивая руками, театрально покачиваясь и отбивая низкими квадратными каблуками свою медленно-резкую походку, своей улыбкой «с подвохом», от которой Алауди бросало в дрожь. Он что-то задумал, этот мерзавец, и мысль об этом что-то тяжелым грузом осела в груди, наполненной горьким воздухом с примесью пороха и крови.
А еще он шептал. Вдруг подходил совсем близко, двумя пальцами отводя наставленное на него дуло револьвера, и шептал:
- А-ла-у-ди, - вот так по слогам, делая расстановки, будто пробуя слово на вкус, заинтересованно и бойко. Как необъезженный жеребец. А если жеребец не объезжен, его надо объездить. Правда, Алауди толком не понимал, как это сделать. Он не понимал этого рвения, этой бойкости и этой решимости, что сквозила от Кавалоне жарким потоком сухого ветра, обдавая горячими объятиями. Жандарм только хмурился и наводил на врага своего верного спутника, а тот спрыгивал с борта на палубу и шутливо кланялся, будто показывал, какая это для него честь, сразиться с глазу на глаз с таким сильным и непобедимым противником, как Алауди. Он насмехался, и насмехался так тонко и завуалированно, что не раздражать это не могло.
Когда щелкнул пустой барабан, вместо криков, лязга сабель и грохота пуль уши заложил чистый задорный смех, эхом отдающийся ударами сердца. Это был вызов, вызов в открытую, и Алауди недовольно заткнул револьвер за пояс, обнажая шпагу, только и ждущую, чтобы провернуться в чьей-нибудь теплой живой плоти. А живая теплая плоть заинтересованно выгнула бровь, игнорируя пару пистолетов, что висела в кобуре на поясе, и щелкнула ногтями по тонкому металлу абордажной сабли с медной рукояткой, меняясь на глазах. В принципе, перемена не такая уж и разительная, но Алауди показалось слишком резким, как помрачнели ярко-золотые глаза Кавалоне:- Надо же, ты даже интереснее, - усмехнулся он, и в его усмешке не было задорности, только раскаленная решимость и что-то новое, что-то чужое, несвойственное его улыбчивому лицу. – Алауди.
Француз, молча, нанес первый удар – точный бросок в плечо, от которого Оливьеро с насмешкой увильнул, заскользив металлом по металлу. Они сцепились в холодном бою, олицетворяющем игру, правила и призы которой Алауди даже представить не мог. Для чего эта печально известная своими методами команда грабит мирные суда? Для чего они убивают простых людей, даже не имеющих отношение к власти и правительству? Отчего в них такая решимость, подпитанная кровью? И почему, почему эти золотые глаза прожигают насквозь, полыхая ненавистью – именно ненавистью, горячей, неприкрытой, идущей глубоко из сердца, будто разбуженной после долгого сна? Вопросы кружили в голове свой болезненный хоровод, а они смотрели друг другу в глаза, будто проверяя на прочность: а выдержишь ли ты мою решимость, мое желание, мое стремление?Окружающая их реальность будто скрылась за дымовой завесой, оставляя только небольшой клочок палубы. Они сражались за свободу на этом маленьком участке целого мира, окруженные серыми тенями, поднимающимися, казалось, из самого Ада. Вокруг будто не было отчаянных криков и победного гласа, не было топота ног и скрипа мачт, не было свиста ветра, вторящего свисту пуль. Не было постоянного мельтешения пестрой ткани одежды и красной ряби горячей крови. Не было синего неба и глубокого моря, пенящимися волнами переживающего за своих человеческих детей. Была лишь жестокая ненависть и мрачная полуулыбка на окровавленных губах. Лишь холодное стремление и оскал уязвленного хищника. Они виделись впервые, лицом к лицу, оружие к оружию, и они уже ненавидели друг друга за одно свое существование. А в таком случае один должен был пасть на колени.Краем уха француз услышал грязную ругань, эхом пронесшуюся над головой. Вывод напрашивался сам собой: Джи таки ранили, но это не настолько большая проблема, чтобы на нее отвлекаться. Боцман крепкий орешек, встанет и вновь ринется в бой, сколько бы ран ему не нанесли, поэтому Алауди закрыл на происшествие глаза. Не то, чтобы он слишком волновался за товарищей, будучи уверенным в их силе, но отчитать Арчери за брань на корабле было бы неплохой перспективой. В конце концов, это было неуважением вековых устоев и традиций, а также неуважением к родному языку. Но было бы чревато думать об этом, когда рука ноет под давлением мощного напора небольшой на вид сабли. Алауди сузил стальные глаза, чувствуя, как сердце попрыгивает, скорее от неожиданности и удивления, ударяясь о грудную клетку. Тут же проскользнула отвратительно раздражающая мысль, что будь они в более интимной обстановке, бледные щеки жандарма обязательно покрылись бы румянцем.
Оливьеро вдруг оказался слишком близко. Настолько, что Алауди смог разглядеть маленькие черные вкрапления на мягком золоте вокруг черного зрачка и несколько трещинок на влажных губах. Горячее дыхание опалило щеку, напоминая сухой ветер в душный летний день, и от самого Кавалоне просто дышало жаром, создавая между ним и холодностью Алауди сильный контраст, заставляющий вздрогнуть и отшатнуться. Жандарм перевел дыхание, вдохнув приоткрытым ртом, и попытался успокоить колотящееся сердце, гоняющее по каналам не только кровь, но и беспокойство. Довольная (не самодовольная, а именно довольная, что раздражало не меньше) улыбка вражеского капитана, наносящего удар, не дала завершить процесс самовнушения, и кроветворный орган забился в бешеном ритме.
Таких людей Алауди еще не встречал, и это факт. А еще проблема, и проблема большая и пока что сложно решаемая. Француз, конечно, намеревался решить ее к концу битвы, но с каждым ударом, с каждым движением эта мысль теряла свой твердый фундамент. Алауди чувствовал себя так, будто земля под ним только что обрушилась, и он старается неподвижно стоять над хлюпающей бездной жадного болота, стремящегося утащить в свои лапы еще одну самоуверенную жертву. В данном случае жертвой стал он сам, а бездной было теплое золото полыхающих ненавистью глаз. Кавалоне наносил удары один за другим, не давая жандарму и секунды на передышку, беспощадно ломая его решимость и разрубая в клочья его принципы. Здесь не было правил, не было кодексов, только ты, твой противник, оружие в твоих руках и твоя собственная воля. Если ты сможешь отстоять себя, ты уйдешь победителем. И мысль о том, что Алауди проиграет, была невыносимой.Оливьеро представлял исход битвы с самого начала, но не думал, что будет настолько сложно. Королевский офицер упорно стоял на своем, не сдавая позиций, и всем своим видом показывал, что не проиграет. Он бился до последнего, и будь они в более жестокой обстановке, играй они насмерть, он бы бился до последней капли крови, уверенной рукой утаскивая противника за собой в Ад. Но они бились всего лишь за возможность быть свободными, и эта возможность была для Кавалоне всем, чего он хотел в жизни. Не деньги, не выпивка, не женщины держали его на этом свете, и даже не трепетно любимое им море – здесь его держала свобода. Та свобода, которой никогда не поймет своенравный жандарм, та свобода, которая дает право делать действительно то, что вздумается, та свобода, за которую не нужно отчитываться. Та свобода, за которую можно стоять до конца и умереть, не жалея об этом. И за эту свободу Оливьеро готов был на все. За эту свободу он бился не раз, прожигая сердце противника краеугольной дырой или перерезая горло кровавой лентой. И поэтому когда Алауди тяжело опустился на колено, крепко обхватывая побелевшими пальцами рукоятку шпаги, он лишь усмехнулся, даже беззлобно, встречаясь взглядом с ненавидящими лазурными глазами.
Мир будто перестал существовать. Бешеный стук сердца эхом отдавался в ушах, и казалось, что оно сейчас вдруг резко остановится, лишая владельца жизни. Но оно лишь заходилось беззвучным криком, как уязвленная гордость, как сломленная решимость. Его победили, поставили на колени. Его просто, наконец-то, победили, и вместе со злостью, материализованной в ледяном взгляде, от которого шарахнулись несколько пиратов, начал просыпаться интерес к этому высокому брюнету, раздражающему одним своим присутствием. Он не прятался и не спасал свою жизнь. Он выживал, подставляя себя под пули и смотря смерти прямо в лицо. Задорно, насмехаясь и с вызовом. Ради своей незабвенной свободы, которой никогда не будет у Алауди.
Стерев с губ алую кровь, запачкав запястье, оплетенное сетью кожаных тонких браслетов, Оливьеро подошел к поверженному противнику, берясь за холодную сталь наручников и с силой дергая их на себя. Металл звякнул, когда браслеты ударились друг о друга, и Кавалоне покрутил их на пальце, забавно усмехаясь тому, как они переливались стальными бликами на солнце. Взяв жандарма за локоть, брюнет провел сжатой ладонью по бледной руке, рассеченной в нескольких местах кровавыми полосами, и соединил оба запястья француза, защелкивая на нем его же наручники. Алауди передернул плечами, разворачивая голову и резко переводя взгляд с упавшей шпаги, одиноко ударившейся о палубу, на часть лица вражеского капитана, нагнувшегося к нему и прошептавшего спокойным безразличным голосом, обжигая бледную щеку и часть открытой шеи горячим дыханием:
- Надеюсь, что встречу тебя на морских просторах еще раз.
Ответом ему было лишь непримиримое фырканье.
На палубе творилось черти что. Бесновавшиеся пираты, потрясая окровавленным оружием и постоянно улюлюкая, связывали морякам руки, сгоняя их в кучу и переплетая веревки, только недавно регулирующие паруса «Вонголы», а теперь сковывающие растерянным офицерам руки, между собой, тем самым приковывая их друг к другу. Бывалые морские волки чувствовали себя разбитыми и опороченными, оседая на палубу побежденного корабля, лишь недавно служившего им домом и крепостью, и позволяли себя связывать, не обращая внимания на подачки разбойников. Те, к слову говоря, вели себя достаточно сдержанно, почти не обращая внимания на пленников, крича во все горло и пожимая друг другу руки. Они не били поверженных моряков, не отпускали колкие шуточки в их адрес, не показывали на них пальцами – они только связывали их и оставляли сидеть на палубе в разбитом состоянии. Капитан никогда не одобрял, если кто-то начинал подтрунивать над побежденными, всегда говоря, что на их месте могли оказаться и они сами. Первое, что было вбито в их головы – это уважение к честно сражающемуся противнику, неважно, каким он был. Именно поэтому «Гарцующий Конь» еще ни разу не уступил другим командам.
Алауди скользил взглядом по палубе, орошенной каплями смешанной крови, и искал суженными глазами товарищей, натыкаясь лишь на растерянные взгляды поверженных офицеров. Сам жандарм побежденным себя не чувствовал, и фраза Кавалоне, сказанная им в заключение их небольшой игры, постоянно крутилась у него в голове, будто ее повторял глашатай, в чьи обязанности входило постоянно проигрывать одну и ту же информацию. Но сейчас речь шла не о нем, и он наклонял голову, пытаясь за спинами развеселившихся пиратов рассмотреть знакомые лица. Но на глаза не попадалась даже одежда, так надоевшая ему своими мельканиями за длительные дни их короткого плавания, и Алауди хмуро подумал, а не кормятся ли местные акулы останками его боевых товарищей? Мысль, конечно, неприятная, но ее нельзя было откладывать в дальний ящик. Но и принимать ее как должное тоже было нельзя, поэтому хмурый француз лишь взял ее на заметку, глубоко в душе надеясь, чтобы несносные офицеры были живы. Пускай с травмами, пускай без дальнейшей способности встать на ноги, но лишь бы живы.
Кавалоне стоял рядом с ним, сложив руки на груди и чуть расставив ноги, смотря за осчастливленными победой пиратами с теплой, показавшейся отеческой, улыбкой. Не с тем оскалом, с которым он прожигал ненавистным взглядом не желающего сдавать позиции жандарма, а именно со снисходительной улыбкой, в которой была скрыта гордость за своих шумных ребят. Алауди отвел от него глаза, выхватывая из общей пестрой толпы столь знакомую красную шевелюру, яркой вспышкой, сверкнувшей на солнце, выделяющуюся на фоне остальных цветов. Джи был без сознания, это было понятно сразу, иначе бы он не позволил нести себя на плече неизвестному высокому брюнету с растрепанными короткими волосами, обхватывающему его за талию, осторожно, чтобы не потревожить рану, и в то же время крепко, чтобы ненароком не уронить пострадавшего. Во второй руке незнакомецнес меч, обласканный кровью, и его карие глаза, совсем не похожие на глаза убийцы, тепло улыбались, когда он подходил к капитану.
- Что случилось, Асари? – Оливьеро кивнул пирату и выгнул бровь, осматривая бессознательного боцмана вражеского корабля, уютно устроившегося на плече корабельного врача.