Часть XXI - Цикл о футуристическом мире и вечных (1/1)

Стеклянные дома в беспорядке нагромождаются один на другой. Невообразимых размеров прозрачные кубы светятся изнутри тёплым матовым светом, прямоугольники окон кажутся сияющими звёздами на гладком, отполированном до блеска теле неведомого строения, исполинского ансамбля, построенного неизвестными существами или, быть может, гением воображения, присущего лишь человеческому сознанию. Безумных форм острые флигели усеивают их плоские головы, словно терновый венок, водружённый богами; они почти неотличимы от тёмного неба и не режут глаз, причудливо сочетаясь с ним в какой-то потусторонней, чуждой всему человеческому гармонии. Чёрные электрические провода рассекают тёмное, спокойное небо, лишённое проблесков звёзд, затянутое ровным слоем облаков, и кажется, будто план небесный выкрашен в саму незыблемость; лампы на проводах мерцают во тьме, освещая неподвижно лежащее у подножий стеклянных кубов человеческое тело. Из самой глубины удивительных, словно растущих сами из себя домов со впалыми глазницами окон, тянутся тёмные змеи трубок. Они исходят оттуда, выползая откуда-то из недр строений, спускаются по стенам и завершают свой путь, погружаясь в человеческую плоть чуть пониже правой ключицы, но, несомненно, извиваются внутри уже до самого сердца. Один из домов откалывается от стеклянного каскада и падает вниз, точно лист, сорвавшийся с материнского древа; он падает медленно, как будто воздух вокруг него такой же плотный, как вода. Соприкасаясь с твёрдой землёй, он разбивается на тысячи осколков неправильной формы, и в застывших частях бывшего только что целым дома можно заметить затухающий, медленно умирающий свет. Он лежит на осколках; выражение, навечно застывшее на лице, совершенно спокойно. Он словно спит и видит сны, известные лишь вечным и ему самому, эти восхитительные мирные видения, наполненные до краёв лишь теплом и светом. Нет ветра, что потревожил бы потемневшие длинные волосы, нет боли, что исказили бы лицо с острыми чертами, нет холода, который бы заставил обнажённое худое тело дрожать, как в лихорадке. Но темнота извивается клубком вокруг стеклянных строений, от которых один за другим откалываются прямоугольные башни и безвозвратно падают вниз, разбиваясь миллиардами осколков. Одна из ламп, прикрученных к проводам, срывается и падает, провозглашая себя первым вестником. Ей вторят многие и многие другие, так же срываясь со своих мест, чтобы встретиться с землёй, и они являются единственным рассказчиком, который мог бы описать, сколько осталось до неизбежного. Они падают в точно отведённое им время, через равные промежутки, и это со всей честностью показывает, насколько беспощадно может быть равнодушное ко всему время. Единственный зритель этой нечеловеческой картины находится в недосягаемости от тёмных щупалец, которые вьются на границе тёмных небес. Светловолосый мужчина смотрит на незыблемую и в то же время, как это странно бы ни прозвучало, движущуюся сцену, и в светлых глазах отражаются бесчисленные отблески светлых окон, куда никто и никогда не сможет заглянуть и поведать, что происходит в комнатах чужого разума и души, и мерцание срывающихся ламп, которые угасают, не успев разбиться, что делает их похожими на падающие звёзды, безмолвных холодных вестников разрушения. Лицо его спокойно, но спокойствие это не является эмоцией, имеющей привычную приятную и тёплую окраску: это печальное, грустное спокойствие смирившегося с неизбежным человека. Он сидит и почти отстранённо наблюдает, как человек напротив него в это же время находится бесконечно далеко, и ничто уже не сможет вернуть его обратно, пробудить от долгого летаргического сна, вновь запустить процессы жизни в умирающем организме. Смерть нельзя перехитрить, напоминает себе мужчина в самые, казалось бы, невыносимые моменты, когда желание упасть и закрыть лицо руками в бесплодной попытке защититься от чудовищно несправедливой и жестокой реальности перекрывает здравый смысл и всё человеческое самообладание. Но как можно оставаться столь хладнокровным, когда на глазах угасает жизнь? Человеческая натура, возможно, не столь черства и жестока, как привычно думать о ней, и, помимо непреодолимой тяги к уничтожению, в ней кроется мощная, не сопоставимая ни с чем сила создавать новое и сохранять жизнь в её любом, даже самом слабом проявлении. И теперь, созерцая безмолвную медленную смерть, не будучи в состоянии совершить хоть что-то, что могло бы остановить или хотя бы замедлить естественный для самого бытия и такой несправедливый и подавляющий человека процесс, мужчина повторяет себе раз за разом, словно личную молитву или мантру, что смерть — это всего лишь часть жизни, неотъемлемая и переживаемая каждым существом, сущностью или объектом, позволяющая наконец-то соединиться с вселенной. Безголовые ангелы смерти протягивают над ним длинную нить с флажками, некогда яркими и приносящими радость; теперь же цвета их поблекли и утратили своё первоначальное предназначение. Теперь они становятся границей, вратами, перед которыми ему предстоит выбрать, куда дальше держать свой путь. Мир, скрывающийся за светлыми провалами окон, сияющих на телах стеклянных зданий, выглядит соблазнительно: кто знает, какие секреты хранятся в чужой душе, на тщетную разгадку которой ему потребовалось много времени, бесконечное множество бесчисленных минут, проведённых в глубокой задумчивости и горечи; кто знает, может быть, он найдёт там то, что всегда мечтал увидеть: прекрасную в своём исключительном существовании взаимность? Ответа у него нет, но любопытство, пытливый ум и что-то ещё, более глубокое и неосознанное, подталкивает, поощряет его стремление узнать. Он сидит на огромной катушке, на которую медленно наматывалось их время в течении нескольких лет; поражающая воображение плёнка, на которой запечатлён каждый сколько-нибудь важный кадр его жизни, проведённой вместе с умирающим человеком напротив. И он совершенно точно знает, что у него есть шанс на разгадку тайны, надёжно хранящейся за стенами стеклянных домов, шанс встретить горячо любимую душу там, в невероятных чертогах воображения, которые мироздание сделало реальным за гранью человеческого восприятия, но тогда придётся переступить черту, навсегда отделившую бы его от мира живых, в котором он пока находится, в этой удивительной обскуре сна, который на удивление чётко осознаёт. Мужчина долгое время проводит, смотря в лишённое эмоций лицо; нет никакой уверенности в том, сколько на самом деле прошло времени. Для него здесь понятие минут и часов не существует, оно отнимает по крупицам жизнь только у умирающего человека. Ему не страшно: он интуитивно, как ему кажется, понимает, что должен сделать свой выбор, который ему благоразумно предоставили. Оттягивая неизбежный момент, он размышляет, что будет, если он останется в обскуре, защитном коконе сна: может быть, он отправится в вечность один, куда-то за горизонты привычного бытия, постигая новый, не сравнимый ни с чем, опыт; может быть, он встретится с желанной душой и наконец воссияет вне времени и пространства, окружённый омывающим его сознание теплом; или, может быть, стеклянные дома рухнут и погребут под собой и его, и тогда настанет лишь бесконечная тьма, которая никогда не потревожит угасшего разума. Когда с чёрных проводов срывается предпоследняя лампа и разбивается, мужчина поднимается и, бросая долгий последний взгляд на своего безмолвного и недвижимого компаньона, наконец разворачивается и медленно идёт под своды выцветших флагов. Не поддающееся описанию чувство преследует его; он словно видит, как за его спиной рушится каскад из стекла и света, навсегда погребая под собой неподвижно лежащее тело. Провода обрываются и падают, а свет, ещё несколько секунд назад освещавший немую сцену, вспыхивает в последнюю секунду белым огнём и пропадает. Вьющиеся тёмные щупальца небес опускаются и обвивают своей холодной темнотой стеклянную гробницу, и всё заканчивается. Белый свет. Ничего лишнего. Он чувствует себя так, словно лежит в стоячей холодной озёрной воде. Открыть глаза удаётся со второй попытки — и тут же в голове взрывается боль: белый свет ослепляет. Раздаются голоса, обеспокоенные и усталые, но, тем не менее, радостные. Кто-то негромко ругается и убирает проклятую штуку, которой ему светят в глаза, и он наконец-то может видеть. — Ким. Ким, ты меня слышишь? Он пытается сморгнуть проступившие от яркого света слёзы и, когда они текут по щекам, почему-то не может вытереть их ладонью. Руки тяжёлые, словно приклеенные к бокам намертво. Он пробует ещё раз, но так же безуспешно — и тут слышит знакомый голос: — Спокойно, Ким. Не дёргайся. Всё в порядке, через несколько часов тебя поставят на ноги. Лицо Кейса кажется постаревшим сразу на несколько лет. Под глазами залегли тени, а венки на выбритых висках набухли, и кажется, они вот-вот готовы лопнуть от напряжения. Ким коротко кивает — да, действительно, в порядке — и пытается повернуть голову вправо, словно интуитивно знает, что должен туда посмотреть. Затем, увидев то, что нужно, поворачивается к Кейсу и вопросительно на него смотрит. На лице Кейса проскальзывает выражение настоящей утраты, и мужчина отрицательно качает головой: — Нет. Он умер только что. Тебя пытались привести в сознание несколько часов подряд, думали, и тебя потеряем. Ким снова поворачивает голову. Ему открывается соседняя ячейка, в медицинском модуле которой, погружённый наполовину в прозрачную жидкость и подключённый к теперь уже выключенной системе жизнеобеспечения, лежит их с Кейсом друг и напарник. Острые черты лица совершенно спокойны, медно-рыжие волосы намокли и потемнели, а глаза с колкими тёмными ресницами плотно закрыты. Он словно спит, спит и видит сны — теперь уже другие, далёкие от того, что Ким видел, находясь в непостижимом состоянии на границе грёз, жизни и смерти. — Его привезли одновременно с тобой. — Кейс присаживается на краешек модуля и плотно сцепляет пальцы в замок, прижимая их к губам. — Вас обоих подключили к системе жизнеобеспечения, но у него что-то пошло не так... Не знаю, как это произошло, но стоило тебе очнуться, он сразу же умер. Он... не мучился, если хочешь знать. Ким коротко кивает и закрывает глаза. Словно в отдалении он слышит, как Кейс говорит, что он очень рад, что не потерял сразу обоих, ругается и ворчит, что завтра же, не давая опомниться, к ним пришлют нового Ноль-Один, и что вечером он ждёт Кима у себя дома, чтобы как следует напиться — благо, современная медицина поставит его на ноги в два счёта, — но Ким словно не слышит. Он пытается вспомнить ту обскуру сна, которую кто-то создал для него, чтобы он смог увидеть невероятно печальную историю завершения цикла жизни и сделать выбор, жить или умереть. Но воспоминания блекнут с каждой секундой, краски обесцвечиваются, а образы в воображении смазываются. — Ким, не спи. Хватит, я насмотрелся на это до конца жизни. Кейс наклоняется над ним, заглядывает в лицо, чуть исказившееся от боли, и качает головой. — Выспишься после смерти, это приказ. Последние блоки стеклянных зданий снова падают за закрытыми веками и пропадают, затянутые непроницаемой тьмой. Ким открывает глаза и соглашается: — Договорились.