Часть XVIII - Skinny Puppy (1/1)

Он чувствует это ещё до прихода. Этот тремор и подрагивающий, неопределённый комок в горле. Напряжение в переносице. А потом это как взрыв — это даже не удар, это нечто стремительнее; высасывающее из тела и разума всё время, всё его ощущение, какие-то лишние мысли, не остаётся вообще ничего. Замечает сразу детали и резкие, хриплые вздохи: хлопающую форточку, меланхоличные тени, шароёбящиеся по стенам. Ненавидеть бы их все, но, блядь, не получается — рано или поздно привыкаешь к этому всему. Этот дурдом становится настолько привычным и родным, что уходить из него не хочется. Конец цитаты. Щелчок. Он не может закурить уже целый час — так и сидит с сигаретой, уставившись в пол, время от времени моргая. Дым, тянущийся из пепельницы, над которой он сжигает миры недописанных и забракованных стихов, режет глаза; он ждёт в дешёвой высотке, пока дым не начнёт разъедать глаза, и тогда он не выдерживает. Прозрачная жидкость стекает по щекам, и ему всё равно. Стихи горят, как горят многоэтажные дома, пламя поднимается до облаков — так чертовски весело (правда, на короткое мгновение), — искры снопами взвиваются над пожарищем и сияют, сияют. Хотя на самом деле... Конец цитаты. Щелчок. Сцепляет руки в замок. Пытается сосредоточиться на чём-то конкретном, быть может, не на себе, но не получается. Всё сознание отчаянно цепляется тоненькими ослабевшими пальцами за края пропасти. Он подходит к нему, зажимая в руке отраву, сервированную на серебряном блюде в обрамлении лепестков мака и сгнившего мяса, и наступает на пальцы. Хруст призрачной материи. И всё сознание с размаха погружается в синее злоебучее полуполотно сумрачного... у него нет названия. Оно просто существует — за гранью сознания в нормальных условиях. Конец цитаты. Щелчок. Он ненавидит писать в этом состоянии, что бы там про него ни думали и как бы ни романтизировали весь этот пиздец. Ничего хорошего — перед глазами всё раскачивается и плывёт, иногда просто плывёт, а иногда можно увидеть такое, что пожалеешь, что живой. Страх вообще убивает — как хлопок в голове, — и он дрожит, мокрый, холодный, перепуганный насмерть, умоляя всех ведомых и неведомых, чтобы всё это прекратилось. Вниз, вниз, вниз, к смерти, за грань, к пересечению черты. Это похоже на спусковой крючок: сначала держишь палец на курке, потом стреляешь. Пуля летит медленно, скорость приближается к нулю бесконечно, а потом всё схлопывается в блядской сингулярности — тошнота, страх, холодный пот, колотит так, словно в комнате минус двадцать пять, а он свернулся голышом на полу — всё сразу, в один момент и в наивысшем проявлении. Конец цитаты. Щелчок. Он сидит на полу, опираясь спиной о диван - напротив него расположились тени, затаившиеся в ожидании. Он не выдерживает и закуривает, вообще было бы неплохо свалить отсюда куда-нибудь, например, очень-очень далеко, однако он не уверен, что сможет вернуться. Полупустая комната, которая для всех жителей его страны кошмаров уже стала легендарной, не самый лучший вариант, но пойти больше некуда. Когда всё закончилось, ему стало не к кому бежать. Перевод строки. Щелчок. Полуразорванные небеса за открытым окном крутят в пальцах воду со льдом, и на землю высыпается мокрый снег. Ноябрь, минус пять, форточка хлопает, ветер совершенно безнаказанно гуляет по пространству комнат, заглядывает через дверную щель куда-то за пределы спальни. Слишком громкое название для крохотной каморки, в которой нет ничего, кроме стандартного набора. Он настолько заебался созерцать это всё день за днём — привычно или нормально, уже неважно — мир растворился. Боль расплавила позвоночник, сольвентовые слёзы разъели глаза так, что нормальных слёз не осталось. Мокрое превратилось в сухое — и это было куда страшнее, чем накатывающие злоба, гнев, ярость, безумие, похоть или всё сразу. Болезненное, спокойное понимание окончательного распада. Кто-то взмахнул рукой, и всё закончилось. Совсем. Конец цитаты. Щелчок. Ему хочется всё как следует обдумать. В какой-то момент у него получается, в голову даже приходят толковые мысли, а потом всё смазывается, становится нестерпимо горячо и холодно одновременно. Ощущения, гипертрофированные под натиском изнутри, меняют абсолютно всё сразу и в частностях. А потом он откатывается обратно, скорчившись на полу, прижимая руки к окровавленному животу, в который вонзились чёрные ветви-щупальца, гуляя по его кишкам и проникая под кожу, с липким мокрым хлюпающим звуком вспарывая мышцы и проникая в рёбра. Лёгкие лопаются, из горла хлещет кровь.

Самопровозглашённое распятие во имя ничего. Конец цитаты. Щелчок. Кататься по полу можно и правда бесконечно. Рвущая боль не отпускает. Когти, крючья, лезвия, вспоротая кожа, танец на битом стекле вперемешку с иглами и гвоздями — идеальное её описание. Не отпускает. И можно биться в конвульсиях сколько угодно. Оставлять дверь открытой, коротая и убивая время в этой дешёвой высотке, разлагаясь и умирая будучи живым. Можно сделать всё, что угодно, но от боли это не спасёт. Поздно. Он закрывает глаза. Невероятно, думает он, неужели Огр пережил этот же ад и остался... таким нетронутым, таким живым? Он не знает. Он не хочет знать. Двейн поворачивает голову к окну и видит за стёклами голову и шею смешного синего дракона. Меланхолично и равнодушно смотрит на него. И губы вдруг трогает слабая улыбка. Гёттель прикрывает глаза, отставляет пепельницу от себя подальше, а уцелевшие и оставшиеся стихи вокалиста складывает пополам и отшвыривает подальше, спасая ни в чём не повинные строчки от полного уничтожения. В конце концов, думает он, бумага тут совершенно не виновата. Двейн улыбается, сворачиваясь на полу и обнимая себя за плечи. Трип накатывает плотно и мягко, боль реальности откатывается. Он обнимает дракона во сне, чёрная шерстяная грива пушистая и мягкая. Он всё ещё не может привыкнуть к тому, что в этих заползающих под кожу иглах и смертельно опасных кораблях, пущенных по венам, могут быть столь... Он пытается этому не удивляться. Так много раз пытался не удивляться.