Часть XVII - Skinny Puppy и Project Pitchfork (1/1)

Холодно. Так холодно. Питер делает несколько шагов вперёд. И он до сих пор не может в это поверить. Должно быть, ему невероятно холодно здесь, в этой воющей пустоте. Где-то там, в этой порочной чёрной глубине. В мире, где нет солнечного света — кажется, что здесь наверняка нет даже воздуха... Существо, сотканное из света, оно такое прекрасное. Хочется стремиться к нему, тянуться телом и разумом, но чумные ветви держат. Ему не понять до конца, что сквозь боль должны прорасти древа зависимости, разворотить рёбра и пробить позвоночник. Питаясь его жизнью, из него вырастут цветы и распустятся стихами. Кто-то должен рассказать о всём этом кошмаре. О том, насколько болен мир. Насколько отравляет своей болезнью незамутнённые души, и сказать — вот я, никогда не будь мной. Но что-то всё равно его привлекает... Он старается взять его за руки вытащить на поверхность, но лишь беспомощно гладит по тёмным волосам, перебирает пряди. Ему хочется разлепить губы и наконец закричать. Может быть, это отрезвило бы перевитого кошмарными тугими жгутами ветвей возлюбленного. Может быть. Но набранного в грудь воздуха хватает лишь на выдох — бессильный и бесполезный. Это не его мир и не его боль. Наверное. Он обвивает его руками, касается пальцами бледной кожи. На самом деле, ему хочется прогнать его, как можно дальше. И не потому что одиночество — это просто и привычно, а потому что чумные ветви зла несут заразу. И ему не хочется... не хочется причинять боль. Он уже не спрашивает себя. Он может только быть рядом, в воющей пустоте — выгоняя её за пределы комнаты. Словно щелчок: вот было ничто, в котором он утопал — а теперь их двое. И ничто не существует. Уходит куда-то далеко. И свечи словно горят ярче, и словно становится теплее. Чёрная, пустая комната. Огр лежит, свернувшись, у него на руках. Питер поглаживает холодный лоб пальцами, гадая, как и какого вообще чёрта. А главное, зачем. Он думает, что тонет в чёрной глубине. Неправда — тонущий в чёрной глубине старается вытащить его отсюда. Выдрать из чудовищных когтей. Возможно, сняв кожу и выломав кости. Но спасти. Забрать к себе в бархатную мягкую тёмную ночь, обволакивающую, гладкую — как можно дальше от выжигающего чёрного солнца и сольвентовых дождей, поливающих его разум день за днём. — Как ты? Голос наполнен тревогой и усталостью, и Огру по-настоящему больно чувствовать это. И испытывать вину. Перед ним. Перед всеми. Но перед ним — особенно. — Нормально. Питер больше ничего не говорит, прижимая его голову к своей груди. Смотрит куда-то в окно, за которым всё срослось в сплошную массу дождя и серых облаков. Это не его мир, не его боль и не его право вмешиваться. Но он уже вмешался, и картина мира всколыхнулась. Что-то в полотне времени погибло, и никогда не произойдёт. Что-то получило надежду на спасение. Может быть, в другой вселенной и в другом мире. Но Питеру достаточно знать, что здесь и сейчас всё хорошо. И он говорит об этом Огру, ощущая, как тот в ответ прижимается к нему сильнее. Он улыбается, склоняется к нему и целует закрытые трепещущие веки, чувствуя, как ресницы щекочут губы. Питер знает, что они застыли в невесомости, из которой нет выхода. Но Огру не обязательно об этом знать.