Часть XIII - Skinny Puppy (1/1)

Синий сумрак ползёт огромным мёртвым чудовищем, узловатыми пальцами пробирается под одежду и царапает выгнутую в спазме спину, ветер носится не то по комнате, не то по пространству, отдалённо её напоминающему, ветер похож на помехи или белый шум, уродливый, давящий на голову и шею, как мерзкая назойливая муха, от которой хочется избавиться. Хор голосов, который приносит с собой ветер, накатывает-откатывает-накатывает-откатывает, взад-вперёд, как прибой холодных сольвентовых морей, ледяной, но обжигающий, снимающий куски кожи с холодного тела, которое проблематично назвать живым. Цепь стягивает горло очень туго, так же туго, как плотно облегающие путы стягивают тонкие запястья. Бледная кожа натягивается, и не выдерживает давления равнодушно-холодного металла и просмолённой верёвки, и лопается, открывая мышцы... — Перестань вести себя, как идиот, ты чёртов ненормальный ублюдок! — кричит Цевин в ярости и отчаянии. — Ты погубишь себя, урод ты чёртов, ты можешь понять это? Губы Огра раскрываются помимо его воли, и из чёрной утробы его души вырывается вместе с тенями и смертью: — Оно того стоит. — Что стоит? — Наше последнее желание. Цевин делает это, даже не задумываясь — размахивается, и удар наотмашь отправляет Огра на пол, скула взрывается болью вместе с губами, что произнесли запретные слова, и вот он летит-летит-летит, и синяя тьма с чудовищными острыми челюстями скорченных в агонии обнажённых парковых деревьев раскрывает свою жуткую пасть и лязгает напоследок с мерзким хлопком. Жёсткий пол принимает его на себя, вмазывает по коленям и локтям, и тысячи игл острой боли вонзаются в гиперчувствительную под натиском героина кожу. Кажется, Цевин идёт по мёртвому синему мраку, совершенно не касаясь босыми стопами пола. Если пол, конечно существует: похоже, здесь вообще ничего нет, кроме тёмно-синего клубящегося тумана и изуродованных скрюченных ветвей — замороженная в зимнем стазисе его собственная комната, холодная, гротескная, изувеченная сознанием под тяжёлой химией. Огр поднимает лицо к Кею. Он склоняется к нему, ласково проводит тёплой ладонью по худой щеке, касается пальцами синяка на скуле — в глазах его застывает искреннее сожаление и вина. Шершавые подушечки мимолётно касаются стального ошейника и цепи; Цевин отстраняется, отходит ровно на один шаг и опускается перед Огром на колени. — Видишь это? Вокалист поднимает взгляд: Кевин держит в пальцах тонкие исчёрканные безобразным почерком листы. Зрачки вокалиста расширяются от ужаса, а по спине вдруг хлещет плетью липкий холодный страх. — Ты идиот, — шипит Цевин, хватая его за плечо цепкими пальцами и сжимая с такой силой, что Огр стонет от боли. —Это того не стоит, и никогда не стоило! Никогда! Слышишь?! Он слышит и хочет заорать, что они оба знают, что это неправда, но не может, потому что второй удар, который посылает ему Кромптон, приходится в солнечное сплетение. — Ты никогда больше не сделаешь этого с собой. Огр старается заорать, но голос его не слушается: цепь стягивает его горло, и всё, что остаётся — хватать ртом воздух, стараясь не задохнуться. Он готов отдать всё на свете, лишь бы освободиться сейчас от пут, кинуться на Цевина и, если понадобится, врезать ему, отбирая то, что принадлежит ему по праву. Пусть после этого Кей вывернет ему руки, сломает ноги или выебет так, что он не сможет пошевелиться — но он защитит то, на что он свою жизнь угробил. Умирать — так хотя бы не просто так, а за что-то. — Ничто, — шепчет Цевин, склоняясь к нему, — ничто не оправдывает тебя. Они тебя никогда не оправдают. Он задерживает дыхание, потому что Кей касается тёплыми губами его шеи, по коже пробегает импульс, шарахая молнией в живот. Барабанщик чуть отстраняется, смотрит Огру прямо в глаза, и вдруг с сожалением произносит: — И я — тоже не оправдание... И вот тут он не выдерживает, задирает голову и кричит куда-то в безвременье: — Но ты же сам этого хотел! Внутренности скручивает от боли так, словно их раздирают на части. Он уже не пытается подняться — бесполезно, ноги не держат, а перед глазами пылает грёбаный хоровод кислотных цветов. Цевин бьёт по щекам с прежней чудовищной силой, вымещая на нём всю свою боль, слившуюся с болью, которую испытывает вокалист, и Огр лишь улавливает обрывки слов, которые хлещут его, оставляя на бледном полотне души кошмарные рваные раны. Он не винит его — никогда не винил, хотя бы потому, что не Кей столкнул его в эту пропасть — нет, — убивающую игру он придумал первым. — Какого чёрта?! Почему ты?! Почему?! Огру хочется сказать, что это просто долбанная судьба, и не более того, но чувствует, что если скажет — эту ночь он точно не переживёт. Цевин держит в руке свечу, воск стекает по руке, причиняя жгучую боль. Вокалист мотает головой и шепчет: — Ты не сделаешь, не сделаешь этого со мной... Кей смотрит на него с нескрываемым сожалением. — Нет! Затем поднимает руки высоко над собой и поджигает вымученные за долгие месяцы стихи. — Не делай этого! Они вспыхивают мгновенно в чутком синем мраке, ветви-щупальца чёрных деревьев шарахаются в стороны от света. — Ты не сделаешь этого со мной! Огр вдруг замолкает — крик просто застревает в саднящем горле — и смотрит на умирающие стихи распахнутыми от ужаса и горя глазами, а затем переводит пустой, мёртвый взгляд на Цевина — и неожиданно кидается на него изо всех сил. Цепь натягивается до упора, и кожа под ошейником, наконец, лопается... — Дыши. Дыши, прошу тебя... Цевин рыдает, прижимая его к себе — не сдерживаясь, не прячась за миллиардами масок безразличия и спокойствия. Ему больше не нужно бояться Огра: они давно открыты друг для друга настолько, что в груди становится тесно и больно от того кошмара, что можно увидеть в чужой душе. Огр в его руках совершенно неподвижен, кажется, и не дышит вовсе, но от мертвеца его отличают тёплые слёзы, которые просто катятся по щекам, и синяки на плечах Цевина, которые уже проступили под бледными острыми пальцами. — Ты сжёг их, — шепчет он, — сжёг мои стихи... — Что? — Кей склоняется ещё ближе. — Ты... ты сжёг их. Кей поворачивает его лицо к себе и мотает головой: — Никогда. Я бы никогда и никому этого не позволил. Огр давится воздухом и подкатившими рыданиями — трип, ещё один трип его не только чуть не прикончил, но и чуть с ума не свёл. И самое отвратительное — он возомнил себе, будто Кей может так поступить с ним, вывернуть вот его так душу, изуродовать ударами тело, схватить сердце и сжать так, что то лопнет. Вокалист медленно открывает глаза и чувствует, как плывёт — Кей снова несёт его на кровать — невероятные ощущения, омывающие щемящим теплом от осознания и холодом промёрзшей комнаты. А затем — мягкий удар, и он утопает в складках постели, измождённый и опустошённый. — Кевин. Огр делает ещё одно усилие, поднимая налитые свинцом веки и заглядывая Цевину в глаза, непроницаемо-чёрные в синем мраке и ползущих по стенам теней уродливых деревьев. — Да, Кевин. — Я бы никогда не посмел уничтожить твои стихи, — шепчет ударник, прижимая к себе и мягко поглаживая по голове, стараясь успокоить. — Я люблю твои стихи. Люблю всё, что ты делаешь для меня, — он прижимается лбом ко лбу Огра и говорит прямо: — Я люблю тебя. И если ты убьёшь себя химией — я не думаю, что протяну дольше... Огр находит силы, чтобы поцеловать его, чтобы не слышать продолжения, и Кей всё понимает. Им давно не нужны слова, чтобы понимать друг друга — хватает одного прикосновения. И Огр вдруг не выдерживает и заходится в приступе плача — Цевин кусает губы, стирая длинными пальцами слёзы с его щек, и тихо повторяет, что всё в порядке, пока вокалист отчаянно цепляется за любовника, будто боясь скатиться в пропасть. Кей крепко прижимает его к себе, и где-то в глубине души понимает, что рано или поздно, но они убьют себя вот этим. Почему-то при этой мысли он печально улыбается и прижимается щекой к щеке Огра.