Утро (1/2)

Это был какой-то старый, очень старый сон, давно уже забытый, разъеденный солью и присыпанный пеплом. Сон, который, казалось, больше никогда уже не приснится. Он остался в той безмятежной жизни, в другой стране, в любимом доме, который никогда больше Шон не сможет назвать своим. Но когда сердце наполняется непоколебимой уверенностью, что все драгоценное утрачено безвозвратно и унесено неукротимой морской стихией, в настоящее устремляется упрямый луч прошлого, воскрешая в памяти туманные картины из иной жизни, о которой бессмысленно мечтать, о которой они решили не вспоминать, чтобы не бредить общую рану.

Шон открывает тяжелые веки мучительно медленно, не желая расставаться с заветным видением. Уже нет четкой картинки. Оно выцвело. Растворилось. Распалось на мелкие кусочки и смешалось с пляжем за окном. Остался лишь размытый абрис, растекся как капля акварельной краски на листе бумаге. Дорожка следов исчезает, уходит в никуда, и Шону ничего не остается, как упиваться странным, тревожным послевкусием от долгожданной встречи. Он не знает, хороший был сон или плохой, но уверен, что он был важным, раз по какой-то неведомой причине так окончательно не забылся. Шону хочется закрыть глаза и вновь очутиться в нем. Может, привидится комната, обклеенная плакатами и рисунками; рабочий стол в творческом беспорядке; Лайла, протягивающая пачку только купленных сигарет и одаривающая теплой улыбкой; или же отец в полосатой рубашке, подаренной ими на ?День отца?, он работает усердно, но все равно отвлекается, когда Шон приходит, чтобы поговорить. Не вспомнить, что приснилось, но Шона не покидает чувство, что где-то там, в фантазии, он оставил что-то чрезвычайно важное. Сердце бьется ровно, но душа от чего-то болит.

Что же он мог забыть?

Горячее дыхание обдает шею, а вялое движение отвлекает от беспокойных, беспорядочных мыслей. Шон приходит в себя, окончательно расставаясь со сном. Он тут же бросает взгляд на покореженный будильник, стоящий на прикроватной тумбе. Стрелки указывают на семь сорок. Самое время для утренней зарядки.— Пора вставать, — шепчет Шон, обращаясь к младшему брату, нагло устроившемуся на его груди. Впрочем, старший сам его к этому приучил.Даниэль морщится, хмурит густые брови и надувает губы, но объятия разлеплять не торопится, продолжая обнимать брата. Он трется щекой о его грудь и мнет пальцами крепкие мускулы. Глаза не открывает. Шон подбадривающе гладит его по мягким волосам и дует в темную макушку, надеясь, что Даниэль все же соберется с силами, поборет лень и встанет. Но тот, похоже, не разделяет желание брата. Наоборот, судя по всему, собирается сбежать в страну Морфея, только ее покинув.— Ты же обещал, — напоминает Шон, касаясь шеи брата и легко барабаня по ней пальцами. — Сам же решил, что отныне по утрам в выходные, когда тебе не надо в школу, мы будем вместе бегать. Разве это были не твои слова?

Младший настойчиво молчит, закусывая нижнюю губу. Все он отлично помнит. В прошлую субботу сам решил, что хочет бегать вместе с Шоном, чтобы держать тело в форме. Старший тогда рассмеялся. Он был уверен, что ничто не вытащит брата утром на пробежку. Тогда Даниэль дал торжественную клятву, что отныне по выходным он, несмотря на лень и усталость, будет бегать вместе с ним. У него так горели глаза, что Шон повелся и поверил.— Ты жестокий, — хрипло и разочарованно (если не обижено) тянет Даниэль и отлипает от брата, но не встает, а только отворачивается и отползает на другой край кровати, прихватив с собой одеяло.— Самое трудное — это начать.

— Буду знать.— Даниэль, давай, это полезно, — Шон бодро вскакивает с кровати и направляется к окну, резко раздвигает плотные голубые шторы и впускает солнечный день в залитую мраком комнату.

Младший брат раздраженно шипит и закутывается в одеяло с головой. Шон все же решает дать мелкому пару минут на размышления, может, одумается, вспомнит свое обещание. К тому же, солнечный свет, говорят, влияет плодотворно. Но никакой реакции не следует. Шону довольно быстро надоедает стоять истуканом над их кроватью и ждать, когда Даниэль встряхнется. Он чувствует, что впустую тратит время, поэтому вытаскивает из комода серые спортивные штаны, черную майку и одевается. Перед зеркалом взгляд Шона цепляется за черный протез. Он инстинктивно тянет руку к глазу, но пресекает движение на половине. Не надо так делать. И не надо так жадно смотреть. Вновь вспоминается старый сон. В нем у него было похожее чувство. Болезненная ностальгия, сковывающая болью грудь, от которой колет кончики пальцев.Что же могло ему присниться?

К черту. Все эти мысли только истязают, доводят до помешательства и истощения. Только мрак плодят, опутывают сознание и толкают в депрессию. Шон прошел такой путь не для того, чтобы заживо сгнить от каких-то тревожных и тягостных воспоминаний, иголками проникающих в его разум. Сон навсегда останется сном — пустым набором черно-белых кадров. Нельзя жить в настоящем, так завися от прошлого. И как бы душа не была счастлива на миг очутиться в тепле отцовского дома, лучше жить в суровой, но настоящей реальности, чем упиваться несбыточным.

— Не идешь, значит? — укоризненно произносит старший, переключаясь на брата. Он подходит к кровати и грубо дергает за одеяло, отнимая.

Кокон тут же распадается, позволяя увидеть скрытое в нем сокровище. Удивительно, но Даниэль успел уснуть. Глаза плотно закрыты, темные ресницы чуть подрагивают, губы приоткрыты, а по подбородку тянется ниточка слюны. Сейчас Даниэль выглядит неимоверно трогательно и мило. Даже как-то беззащитно. Мягко. Ему уже семнадцать — возраст бунтарства и сумасшедших выходок, непослушания и вызова всему миру — и выглядит он так исключительно редко, предпочитая всем демонстрировать колючки, поэтому Шон смягчается и тает. Может, сегодня, и правда, не лучший день для начала спортивных подвигов. Время еще есть. Он утирает большим пальцем прозрачную слюну с подбородка брата и укрывает одеялом вновь.

— Окей, — говорит Шон им обоим. Сегодня он проиграл.

Он выходит из комнаты и тихо закрывает за собой дверь. Спустившись по лестнице, Шон оказывается в просторной гостиной, берет плеер и наушники (уже непонятно кому принадлежащие), брошенные на диване, и тут же втыкает в уши. Перед дверью на улицу он останавливается и мысленно считает до десяти, нажимая на гладкие кнопки плеера. Может, Даниэль все-таки проснется. Солнечные лучи вырвут его из омута сна. Он встанет, встрепенется и кинется вниз по лестнице, моля его подождать. Шон усмехается своей наивности и натягивает новенькие черно-красные кроссовки, подаренные братом, который несколько месяцев экономил на обедах, чтобы собрать нужную сумму. Даниэль все же не ранняя пташка. Он любит поваляться в постели подольше. Даже в школу его сложно поднять. Старший вздыхает, поправляет шнурки, напоследок бросая взгляд на пустую лестницу, а затем выходит наружу, прямиком в объятия солнца.

Бегать по песчаному пляжу очень сложно. Шон только начинает, делает пару шагов, как мышц ног напрягаются, а на тело обрушивается тяжесть, которая раньше настигала его после десятиминутной пробежки. Когда он впервые взялся бегать по песку, то во всей красе ощутил, насколько это тяжело и не похоже на пробежки в Сиэтле на стадионе или вокруг дома. Однако к этому привыкаешь. Впрочем, Шон выучил за свою недлинную жизнь, что привыкнуть можно ко всему. Вопрос только во времени.

Жаль, что Даниэль так ленится. Бегать по утрам особенно хорошо: солнце еще не обжигает своим жаром, волны мелодично шумят, набегая на берег, а небо окрашивают самые красивые и чистые цвета. Впрочем, младший брат все же не большой поклонник природной красоты, хоть временами и может оценить величие природы. В нем нет того жаждущего прикрас эстета, который живет в Шоне. Да и в принципе Даниэль не стремится к совершенствованию тела. На уроках физкультуры в школе он филонит, на него даже начал жаловаться физрук, который неведомым образом раздобыл номер мобильного телефона Шона. Разговоры с младшим своенравным братом бесполезны. А убедить его в чем-то — абсолютно невозможно. Тем более, когда Даниэль знает, что отличается от других людей и имеет силу, которая способна заменить изнурительные тренировки. Часто он полагается на нее всецело. От того мышцы ему ни к чему. Шон же, осознавая свое положение, знает, что должен держать себя в форме. Люди в Мексике разные. Некоторые из них особо опасны, а постоянно полагаться на мощь брата — истинное безрассудство. Не говоря уже о побочных эффектах…Раньше после особо интенсивного использования силы Даниэль ощущал слабость, и его клонило в сон. Теперь же иногда он падает в обмороки или страдает носовыми кровотечениями. Конечно, младший брат смело заявляет, что все в порядке. Он не настолько изнежен и вполне справляется с побочными эффектами своего могущества. А ведь Шон все видит. Даниэль чувствует себя куда хуже, чем раньше. Может, дело в возрасте. Или же вина в более жарком климате. А, может, слишком уж усерден Даниэль и просто стыдится в этом признаться. Так или иначе, Шон не желает, чтобы брат особо пользовался своей силой. Но Даниэль уж слишком своенравен и непокорен, поэтому приходится мириться с его временами невыносимыми выходками, не забывая присматривать за его состоянием.

Сегодня пробежка выходит короче, чем обычно. Шон чувствует, что заразился ленью от брата. И эта мысль подталкивает его на еще десять минут оздоровительного бега вдоль успокаивающего моря. Все-таки ему нравится бегать по утрам. Это навевает на самые разные мысли. Именно во время этих заходов Шон может полностью отдаться воспоминаниям и размышлениям о прошлом. В их доме этому места нет. Они приноровились делать вид, что Сиэтла никогда не существовало. Так проще, чем принимать то, что в нем случилось. Стены дома впитывают слова, как губка, и долго не забывают. Обронишь фразу и все — весь дом ее вторит, заставляя мучиться их обоих. По ночам не выходит спать. Кажется, что дом завывает, выученными у них фразами. Сам бы Шон вытерпел. Вариться в мыслях он привык. Но Даниэлю тяжелее. Его кошмары куда страшней. Он все еще не научился принимать жизнь такой, какая она есть. И Шон не желает его мучить лишний раз, чтобы порыться в пыльной памяти.

Но в одиночестве Шон может отдаваться размышлениям. Вновь вспоминается сон. О чем же он был? Конечно, это было что-то оттуда. Из страны и города, которые никогда их больше не примут. Сиэтл. Шону снился их дом. Какое-то событие. Наверное, праздник. Он воскрешает память аккуратно, разглаживает тщательно складки, словно смятый кем-то невежественным лист. Сон почти совсем стерся. Остались только уродливые осколки, кусочки картинки, которые Шон не в силах сложить в какой-то понятный и знакомый ему сюжет. Кажется, это было торжество. Очень много света: аж слепит глаза. В ушах шумит, и радость накрывает с головой. Это детское предвкушение чуда. Шон четко видит ярко-красные шары, наполненные гелием, устроившиеся прямо под потолком, словно гроздь спелого винограда. Он дергает за веревочки и тянет их на себя. Лакуна. Обрыв. Картинки нет. Декорация сменяется другой, но все такой же размытой и яркой, не вычленить деталей, не найти ориентиров. Но Шон слышит голос, который не забудет никогда. Это папа. Он доносится из другой комнаты, но кажется, что из другой вселенной. Все такой же веселый и неунывающий, полный жизни и тепла. Он зовет Шона. И тот бежит на его зов. Только кадр грубо обрывается, а отец навсегда оказывается заперт где-то в наспех слепленном сне, который Шон не в состоянии даже вспомнить.

В дом он возвращается разочарованным. Почему сны так просто забываются? Вернее, почему забываются настолько важные и ценные сны? В душе Шон долго стоит под струёй воды и все пытается припомнить больше делателей, не забывая себе повторять, что не должен этого делать. Сам же так решил. Без толку. Сон не возвращается. Сколько к нему не взывай. Шон закручивает вентиль и выходит из душевой кабины, становясь перед зеркалом. Отражение глядит печально. Протез поблескивает равнодушно. Надо бы брать с него пример.

В спальне Даниэль так и не проснулся. Шон хмыкает и быстро одевается в домашние шорты, а любимую футболку в ящике не находит. Ее точно утащил Даниэль, который почему-то постоянно без спроса берет одежду брата, чем порой жутко Шона злит. Он особо не ограничивает младшего в личных расходах и всегда готов выслушать его желания. Не хочется Даниэлю носить собственную одежду? Хочется обновить гардероб? Так пусть скажет. Будто бы он думает, что Шон откажется, заставив носить старые шмотки до появления жутких дыр и нестираемых пятен. Об этом с Даниэлем точно надо будет как-нибудь поговорить.— Что-то ищешь? — раздается приглушённо из-под одеяла.— Да! — злится Шон, резко закрывая ящик. — Свою футболку с рисунком волка, который я наносил вручную. Даниэль, сколько раз я говорил не брать мои вещи?

— Я ее не брал, — спокойно отвечает младший, показывая лицо. — Ты ее в стирку бросил.— Да быть такого не может! — продолжает раздражаться Шон, подходя к брату. — Я уж точно…Старший не договаривает, резко умолкая. Даниэль садится на кровати и чешет шею, на которой устроился ярко-фиолетовый засос. А щеки у него влажные, а глаза красные. Он плакал.

— Прости, — спешно извиняется Шон. — Ерунда это…

— Это не из-за тебя, — качает головой Даниэль, вытирая все еще глаза.— А из-за чего? — интересуется Шон, усаживаясь рядом и хватая младшего за руки, не давая тереть глаза.

— Приснилось что-то.

— Кошмар?

— Нет. Какой-то странный сон. Кажется, я видел папу.

Шон замирает и не сводит с брата глаз. Тот лениво потягивает, а затем силой закрывает шторы, не давая солнцу себя слепить. Вдруг он берет старшего брата за руку и тянет на себя, приглашая лечь рядом с ним. И Шон подчиняется, крепко сжимая протянутую ладонь. Они молча глядят друг на друга несколько минут. Первым приходит в движение Даниэль, касаясь нежно щеки брата.— Ты чем-то расстроен? — спрашивает тихо он.

Шон перехватывает ладонь и невесомо целует в костяшки. По утрам Даниэль слишком хороший и милый мальчик.

— Мне тоже приснился сон, — делится старший.

— Ты тоже видел папу?

Шон отрицательно качает головой.

— Жаль, что он тебе не приснился.