Глава 3 (1/1)

Снаружи на разные голоса бухали стенобитные орудия. Где-то стучали топоры — это готовились к завтрашнему приступу. Васька лежал на подушке, смотрел в темноту, вспоминал.Много дел они с Малютой когда-то вместе делали, много на них общих грехов. Случайных свидетелей, баб, детей — любая кровь на них с Малютой есть. Таким обедневшим да худородным щепетильность не положена — иначе никогда им не выбиться из низов. Все Васька мог, хорошим подручником государю был; только пыточником хорошим, как Малюта, не стал: на то особый талант нужен, особое равнодушие к боли.

Васька был из захудалых детей боярских (16). Своего отца он не помнил: тот сгинул еще до его рождения, погиб из-за заговора, в который втянул его тогдашний князь Старицкий (17). Лишившись кормильца, Васькина семья бедовала.

Царь в те дни был еще мал. За него правили бояре, и каждый стремился урвать кусок пожирнее, а глядя на них, так же поступали и мелкие сошки. Расплодилась уйма взяточников: утесняли всех. Совсем плохо тогда стало Васькиной семье. Может, в холопы бы продались за долги, но царь вырос, и в год, когда Ваське исполнилось десять, издал указ (18), по которому запрещал холопить детей боярских. Так избег Васька рабской доли.Потом и сам он вырос, пошел служить, получил новый надел — стало легче. Служил очередному князю Старицкому (19) — сыну того, первого. Перебивался с хлеба на квас, терпел чужое высокомерие. Тяжело быть маленьким человечком: каждый норовит тебя носом ткнуть. А Васька был честолюбив, мечтал о возвышении, о сладкой жизни. Так мечтал, что, кажется, только случай дай — зубами вцепится. По молодости читал Ивашку Пересветова (20) — тогда все, кто мог, его читали — об устройстве государства, о том, что будет лучше, если возвышать по заслугам, а не по родословию. Понимал, что прав Пересветов и сам Васька в своих обидах прав: заживают вельможи не только его судьбу, но и судьбу государства. Васька пух от обиды и ненависти к ним: знал, что сам он не хуже, но высоко по лестнице чинов ему никогда не подняться, потому что родословием не вышел. Кажется, все бы отдал, чтоб выбраться из этой постылой жизнишки, да что сделаешь? Не зря говорят: не нами заведено, не нами закончится.Помог опять царь: опалился на старых ближних людей и стал искать новых. Кто знает, может, он тоже Пересветова читал. Тогда-то Васька и вознесся на неведомые ранее высоты: встал на равных с самыми родовитыми, деньги греб чуть не лопатой (царь щедро одаривал своих). Но служба у государя порой была страшна.Васька не перечил. С радостью помогал уничтожить своего бывшего хозяина, князя Старицкого. С радостью давил вместе с другими опричниками высокомерных бояр — тех, кто еще вчера смотрел на таких, как он, что на грязь под ногами. Много раз убедился: любой высокородный — только человек, а человеческое тело слабо, легко его растоптать, искалечить и бросить умирать в собственных нечистотах. С тем же Малютой по царскому приказу казнил неугодных людей и воровал боярских жен.Чужое бессилие радостно пил, радовался, что теперь он, а не его. Иной раз такое делал, что — сейчас понимал — не нужно было. Лишнее оно. Лишняя жестокость, ни для дела, ни для царя, просто так. Про какую сейчас он сам себе задавал вопрос: ?Зачем??. И сам отвечал: ?А чтоб почувствовать — могу! Смелости хватает, сила есть, много чего могу! Да и что их, ленивых богатеев, жалеть??.И так легко ему было, что летел Васька по жизни, как всадник по полю, казалось, неуязвим он ни для чего, кроме царской опалы. Ведь как можно навредить, чем напугать человека, если к боли и ничтожеству он привычен, и из них — из зла, из ничтожества своего — силы черпает, собою не дорожит и смерти не боится? Пыткою, разве что.Знал, каково чувствовать собственное бессилие: себя когда-то за ничтожество ненавидел, потом других, потом понял однажды, что через эту ненависть он сильнее других, потому что на все готов и терять ему нечего. На себе испытал, что такое боль, потому не боялся причинять ее другим. Какой-то порог внутри себя переступил, из собственной грязи и унижения научился силу черпать, очерствел душой.Сам про себя шутил, мол, нечего ему грязи бояться: грязь к грязи не пристанет. И другие за глаза про него тоже говорили: ?Васька Грязной — грязь-человек, душегуб без чести и совести, никого не жалеет?.А потом в одночасье даже Васька понял: не туда повернуло. Оказалось, что и ему было что терять. Заволновался, когда полетели головы опричников и стало понятно, что никто не заговорен от царской жестокости.

Задумался, заметив, что в вихре опричнины чаще погибали те вельможи, которые выделялись дарованиями и могли принести много пользы: такие были главными соперниками в глазах алчущих царской милости, а самые родовитые из них — и в глазах ревнивого к народной любви государя. Спросил сам себя: то ли ему представлялось когда-то?

Но главное было не это. Федя, Федя… хоть тоже опричник, из родовитых был. Не из князей, но хорошего рода и богатой семьи. С малолетства при дворе; другой жизни, наверно, и не знал: совсем мальчишкой был, когда царские милости на него посыпались. Только ему Васька никогда не завидовал. Дивился на него, но не завидовал. Другой, убогой жизни он бы для него и не хотел: Федя особенный был.Ровно большинство людей — сермяга, в крайнем случае — тонкое аглицкое сукно, а Федя — нарядная парча и бархат: краше не только парней, но и девок был. Неведомо для чего такой создан, но ведь создан же для чего-то. И глядя на него, Ваське иной раз казалось, будто такая красота — это доказательство, что где-то, неведомо где, есть нечто лучшее, чем обычная человеческая жизнишка.Васька и не думал тогда на него зариться, потому как при дворе всем было известно, что Федя царский любовник — Васька не мог тогда и помыслить трогать государево. Государь для него был всем: из грязи поднял, наверх поставил. Думал, что по гроб жизни будет ему благодарен.А потом у них с Федей все как-то случайно, по пьянке получилось. Как проспался Васька, сильно испугался: царь, если узнает, по головке не погладит. Так почитай до Фединой смерти и боялся, что узнают про их связь, а вот не с этой стороны беда пришла.Хотел тогда же прекратить, да не смог: как-то сильно его Федя зацепил. Трудно сказать, чем, может, просто тем, что даже Ваське Грязному нужно было какое-нибудь человеческое чувство, чтоб не сойти с ума от жестокости, которая творилась вокруг и которую он сам творил. Так и прикипел к нему. Приворожил его Федька, под кожу влез, как никакая девка не могла. Васька сам на себя порой удивлялся, почему не замечает ни подлого Федькиного нрава, ни того, что он не девка совсем и любить его вроде как зазорно. Только глянет в погибельные Федины глаза, в лицо красивое, во все движения его, в то, как волосы к ушам убирал, если мешали, — и ничего уже не замечает. Любо! Любо, и больше ничего не надо.В те времена как раз начиналось новгородское изменное дело (21). Много народу тогда потянули по обвинению в сношениях с польским королем Жигимонтом (22). Ваську это дело сначала не слишком интересовало — то были жалкие игры земских. Он сильно удивился, узнав, что Федю с отцом обвиняют в причастности к этой измене. Конечно, не поверил: уж Басмановым-то незачем было искать лучшей доли у иностранных государей, нигде им не найти столько прибыли, сколько нашли они при дворе царя Ивана Васильевича. Но они продолжали сидеть в тюрьме, и, повертевшись среди знающих людей, осторожно поспрошав самого Малюту, Васька понял, что дело безнадежное: царь верил в измену Басмановых, да и Малюта старался как мог. И Васька смолчал, давно усвоив, что перечить государю значило умереть. Да и что Васька мог сказать? ?Государь, глупо верить, что Басмановы переметнулись к чужим королям?? Царь только оскорбится, коли сам этого не понимает.

До самого конца глупая трусливая надежда теплилась, что все образуется. Любовник ведь Федя государев, неужто тот позволит ему в тюрьме сгнить? А когда понял, что тюрьмы Феде не миновать, утешался мыслью, что тюрьма еще не смерть.

Хотя видел Федю после пыток, и что-то в голове еще тогда стукнуло: не жилец. Еле узнал: лицо разбито, рубаха на спине затвердела кровавой коркой, пальцы распухли, запеклись кровью. Грязное тело сотрясается от тяжелого больного дыхания. Будто оторвали бабочке крылышки — один черный червяк остался, извивается, но участь его предрешена: больше ему не летать. Осталась одна оболочка ненужная, поруганная, сама себе в тягость… Но тогда Васька эти мысли отогнал. Ведь не казнили, пощадили, и, пока жив, ниточка еще не разорвана. Только когда узнал, что Федор умер, понял — все.Затворился в своих палатах, выл по-звериному, пугая вечно сонного Петелю. Да только хоть вой, хоть стены кусай — не вернешь. Смерть — та черта, за которой человек бессилен.Ездил Васька потом на Белоозеро (23), могилу видел. Выспрашивал, не удержался — монахи заверили, что Федю посещал благочестивый духовник, что скудную пищу ему приносили вовремя. Да разве ж это все, что изломанному человеку нужно?! Что им, монахам, по-ихнему ведь чем больше человек мучается, тем лучше: ?страданиями вводится в душу мир Божий?. Чем больше растоптали человека, тем, значит, больше его покаяние.А Васька все думал, каково такому, который был словно редкий образчик совершенства человеческой природы, познать все ее несовершенство, всю слабость и легкость, с какой тело человека можно сломать.

И чувствовал, что виноват, потому ничего не сделал, даже не попытался. Сильным себя считал, наслаждался могуществом, а в самом важном для себя деле бессильным оказался. Знал, что бессмысленно пытаться — только себя этим погубишь, — и это была разумная, правильная мысль: монастырь что крепость, одному туда не сунуться, а соучастники враз донесут. И только потом понял: все равно себя загубил. Всю жизнь теперь будет помнить, что не дождался Федя помощи, умер в мучениях в монастырском безмолвии. И вот это хуже всего для Васьки, всего страшней. Кажется, что угодно готов сделать, чтоб вернуть, чтоб помочь, чтоб хоть весточку подать, чтоб знал Федя, что не одинок. Но не вернешь. Вчера был человек, а сегодня нет. Остались только сны.Во сне Васька шел по лесной тропке: вокруг зелено, от летнего зноя тепло на душе, на цветах раскрывают крылья бабочки, а он идет дальше, на встречу с Федей, который, он знает, не умер, а схоронился в тайной лесной сторожке и сейчас ждет на ее крыльце. И Васькино сердце поет от этого зноя и счастья...Вдруг по ногам ударил такой сквозняк, что Васька не вытерпел и проснулся. Дуло из окон, рамы тряслись от грохота пушек. Васька помянул матерным словом слишком старательного троюродного братца, встал, прошлепал к столу, стащил с него скатерть, взял кое-что из одежды, приладил все это к своему одеялу и снова улегся. Повертелся, устраивая кокон из тряпок, стараясь вернуть сонное чувство тепла и счастья, а потом замер и снова провалился в неведомое междумирье сна.Из потустороннего мрака выступило лицо Федора. Не такое, каким оно стало после пыток, а красивое, каким запомнилось Ваське. В тени ресниц глаза казались черными, словно омуты.— Что же ты не смотришь на меня, Феденька?Тот вскинул голову — с тихим перестуком качнулись жемчужные серьги, повеяло холодом. Глаза широко растворились, открывая светлую радужку.

— Ну здравствуй, Вася, — сказал неласково.

Будто недоволен чем, да и место вокруг черное, невеселое. Должно, первый солнечный сон спугнул проклятый сквозняк, а этот Феде не нравился.— Не уходи, дай хоть погляжу на тебя, — вздохнул Васька. Знал, что нет больше этих глаз и губ, ничего нет, все в земле лежит.— Смотри, — отвечает и усмехается. — За погляд денег не беру.И Васька смотрит, стараясь запомнить, вобрать каждую деталь, ничего не пропустить: кафтан на Феде узорчатый, цветной, словно крылья бабочки пестрокрыльницы. Подбородок бритый, девичий. Удивительные в обрамлении густо-черных ресниц голубовато-серые, бездонные, будто озера, глаза. Девки порой подводят глаза, чтоб они эдак выделялись на лице, а Феде не надо было — у него от природы такие. Васька это знал, много раз рядом с ним просыпался и после сладостных утех, и после жестоких пьянок. Ровно и правда Федя яркий цветок, и, как с цветком, если остановишься, привлеченный его красотой, приглядишься поближе, еще больше удивляешься, как у него все ладно устроено.Черный туман меж тем рассеялся, и Федя стал совсем как живой — кажется, протяни руку и почувствуешь теплоту кожи. Оглянулся вокруг, наморщил нос:

— Хорошо в прошлый раз было. Фиалки лесные да ландыши кругом. Здесь такого нету...Это он про прошлую встречу во сне — догадался Васька, — про сторожку в весеннем лесу. В том сне лес бывает то весенний, то осенний, то зимний, то летний — на любой вкус.— Да, хорошо, — согласился он. — Отчего ж сейчас весной не показался?— Это твой сон, — усмехается, глядит искоса. — Я в нем не распоряжаюсь.И непонятно, правду говорит или врет. Но хоть не злится. Васька очень боится спугнуть видение неловким словом. При жизни Феди не боялся, но сейчас все иначе: знает Васька, что нет больше этой улыбки и серых глаз-озер нет, все гниет под могильным камнем. И зубов жемчужных тоже нет — выбили, еще до смерти.— Скажи, тебе там хорошо? — в который раз повторяет Васька мучающий его вопрос. Федя ведь тоже был душегуб. Все они, опричники, душегубы. Неужто не только в смерти, но и после нее страдает?— Не скажу, — смеется призрак.Всегда не отвечает или отшучивается. При жизни Феди Васька сказал бы ему что-нибудь резкое: надо было Федьку иногда осаживать, чтоб совсем не обнаглел. Но сейчас он только смиренно просит:— Ты только не обманывай меня, скажи честно. Я ведь не из любопытства, я помочь хочу…Федя на это смеется-заливается, смеется вроде бы бойко, нагло, а глаза невеселые. Так и при жизни частенько бывало.И действительно, дурак Васька. Куда полез, Бога, что ли, возомнил в себе? Васька и сам это понимает, но не отстает:— Скажи мне, пожалуйста. Может, на помин души деньги нужны? Я деревеньки продам... Не столько у меня, сколько у царя, но все же… — сказал и осекся, будто холодная рука сжала сердце.

Не хотел он равняться с царем, хоть и получилось, что они вроде как соперники. Со стыдом — что позарился на государево — радовался крохам с царского стола, пока верил, что царь Федю любит, что он Федина поддержка и опора. Но царь же поиграл и убил… Если б он любил так, как любит Васька, разве б поверил злым наветам? А если б даже и поверил, разве б позволил пытать Федора?..

На всех Ваське было плевать, но Федина боль для него как своя, хоть и не уверен он, понимает ли, что тот чувствовал. Пытается понять, но не знает, так ли. Федя в достатке рос — должно, не умел из собственной обиды силу брать. Откуда-то из иного места черпал, не так, как Васька. Может, из родовитости своей или красоты. Или из царской любви...Не знает Васька, каково такому, привыкшему к своей избранности, быть брошенным, будто никчемный мусор, в боли, холоде и грязи помирать. Еще живому знать, что его молодая жизнь кончена и нет больше надежды, потому как то, за что его раньше ценили, разрушено и изувечено. И жаль ему Федю так… себя, должно быть, так не жалел бы, если б на его месте оказался: у него, Васьки, все еще оставалась бы его сила — его грязь. А у Феди, может быть, уже ничего не осталось. Тяжело, наверно, очень тяжело было ему наедине со своей болью, одному что в крошечной камере, что на всем свете. Может, потому и не выжил, может, воли к жизни не хватило...Сейчас Ваське кажется, будто он готов отдать все свои деревеньки за помин Фединой души. У Васьки есть сын, Тимошка (24); надеялся, что все нажитое ему перейдет, но сейчас думается: ну и что, что сын. У того своя жизнь. У него еще будет возможность выгрызать успех, как была она у самого Васьки. А не получится — пусть идет в монастырь отмаливать свои и отцовские грехи. Благо, их хватит на несколько жизней. Феде нужнее, у него жизни уже нет… ?Это сон, — думает Васька. — Я проснусь и решу иначе, но сейчас, во сне, могу верить, что отдам все?.Видение усмехается, будто видит его хитрость, но молчит.— Слушай… — Васька никогда не был крепок в вере, но сейчас удивляется, что такая простая мысль раньше не приходила ему в голову. — А может, мне самому в монастырь податься? Буду замаливать твои грехи и свои заодно.— Не надо, — кривится призрак, — в монастыре душно, тяжко. Я знаю, я там был.— Ну, не надо так не надо, — с некоторым облегчением соглашается Васька.

Когда Федя начал являться ему во снах, Васька говорил об этом с попами, и их ответ был единодушен: ?Морок это, нечистый дух, то бесы тебя соблазняют?. Только что из того, если даже и бесы, раз они ему Федю живым показывают? Да и не верится Ваське, что Федя — бес: он точно такой, каким тот его помнит. Не только лицом, но и взглядом, повадкой, насмешливым прищуром. И в Христа Васька не особенно верит: много смертей видел и сам часто казнил: не помогает попам их бог. А иным и не стоит помогать — столько на них самих грехов. И в рай их Васька тоже не очень верит. Но вот сказал бы сейчас Федя: ?Иди в монастырь, нужно мне?, и Васька бы пошел. Нехотя, но пошел. Иначе душой бы изболелся, что, может быть, не помог несчастному, страждущему где-то в другой жизни. Не сказал ему этого Федя, может, потому что на самом деле он бес. Да разве в этом дело…— Ты уж прости, — в который раз молит Васька, — если чем тебя обидел, тогда или сейчас. — Не со зла это. Я тебя очень любил. Очень, — повторяет, будто убеждает. — Так сильно, что только потом понял, как ты мне дорог...Видение долго молчит, будто размышляет, а потом качает головой: ?Не за что извиняться, Вася. Разве за то, что ты жив, а я умер, но, видно, такая уж судьба. Лучше о себе побеспокойся?, и непонятно, заботится ли, предсказывает или грозит. И больше ничего не объясняет, а Васька не спрашивает. Не хочет он будущего знать. Чтобы сейчас призрак ни сказал — неважно, он, Васька, от своего решения не отступится. Да и не нужно призраку об этом знать: у него, может, свои счета грехов еще не закрыты, не нужно ему соучастие в новых. Поплатится завтра Малюта. Или Васька поплатится, но не дышать им больше одним воздухом.Призрак молчит, и Васька молчит. Потом решается: завтра приступ и, как знать, может, не видать ему больше снов. А на том свете неизвестно, свидятся ли. Не знает Васька, каков ад и существует ли он, но если существует, тот представляется ему бесконечной землей с чередой клетей-пыточных, и если Федя там, то в разные пыточные их разведут. Иначе какой же это ад, коль скоро заветное желание — встречу с дорогим человеком — исполняет?

Васька тянется, хочет дотронуться:— Позволь прикоснуться к тебе, Феденька…Видение в ответ улыбается широко, будто скалится, и Васька видит, что во рту у него больше нет зубов — как тогда, после малютиных пыток. Сердце дергается так, будто в нем собралась кровь из всего Васькиного тела, и от этого его вот-вот разорвет. Однако он понимает, что это знак: нельзя, значит, до Федора дотрагиваться. Ну, нельзя так нельзя.— Ты только не пропадай, — просит. — Приходи еще, — в новый сон, значит, Федю зовет.— Приду… — обещает видение.И уходит. Колышутся длинные рукава, щегольский кафтан растворяется в темноте. Васька остается один. Хорошо, что он помнил, что это сон. Бывало, раньше он забывался, а когда вспоминал — как в прорубь ухал в черное чувство потери. Будто снова терял часть себя.Жалость сжимает Васькину грудь — такая, что не вздохнешь, а потом вроде отпускает и тихонько сосет, неизбывная, потому не избавиться от нее, как ни пытайся.