Глава 12. Из глубины мрака (1/2)
Генрих пришел в себя в полной темноте, и некоторое время совсем ничего не чувствовал. Ему стало казаться, что он уже умер и похоронен. Впрочем, то место, где он находился, действительно мало чем отличалось от могилы. Темнота была абсолютной, и глаза все никак не могли привыкнуть к ней и различить хоть что-нибудь. Где-то рядом капала вода, и этот звук вызывал невыносимую жажду.
Генрих попробовал приподняться, но стоило ему пошевелиться, как все тело вспыхнуло болью. И сразу начал бить озноб. Он все-таки заставил себя двигаться и попытаться хотя бы ощупью понять, где находится. Он лежал обнаженным на охапке соломы, покрытой куском дерюги, рядом с каменной стеной. Ощупав стену, он обнаружил, что это не рукотворная темница, а пещера. Когда Генрих сумел сесть, понял, что на ногу ему надета цепь, прикрепленная к стене.
Он все-таки попытался доползти до воды, капанье которой сводило с ума, и к его удивлению, ему это удалось. Это был подземный источник, который в этом месте выходил на поверхность и струился по неровному участку стены. Пористая порода почти сразу же впитывала влагу, и лишь отдельные капли срывались вниз. Но камни были мокрыми, Генрих прильнул к ним, собирая губами воду, едва удерживаюсь, чтобы не начать в отчаянии грызть и кусать их. Однако мало помалу жажду удалось утолить. Он прижимал влажные ладони к пылающему лицу и ранам на теле, и это принесло некоторое облегчение. По крайней мере, он нашел в себе силы исследовать свое узилище.
Это оказалась просто ниша в камне, отделенная от остальной пещеры решеткой. Там можно было сидеть или передвигаться на четвереньках, но встать было нельзя. Рядом с лежанкой он обнаружил рубаху из грубого холста и натянул ее. От холода это не спасло, разумеется. Больше всего ему хотелось снова лечь на убогую подстилку, завернуться в мешковину, съежиться и постараться забыться. Но он заставил себя встать на колени и запеть:Veni, Sancte Spiritus,et emitte caelituslucis tuae radium.Veni, pater pauperum,veni, dator munerum,veni, lumen cordium.Consolator optime,dulcis hospes animae,dulce refrigeriumЗвуки божественного гимна отталкивались от стен пещеры и, возвращаясь к нему, казались еще более возвышенными и величественными чем обычно. Он так часто исполнял его в церкви во время мессы, и всегда этот гимн утешал и ободрял его, казалось, что нет силы, способной устоять перед его красотой, нет такого уныния и такого отчаяния, которые не сумеет развеять его благость. Но теперь знакомые слова, отраженные холодным камнем, звучали строго, словно вопрошая его, готов ли он на деле проявить истинную стойкость и непоколебимость перед лицом Господа.Генрих пытался вспомнить, как попал в этот каземат, но, скорее всего, его принесли сюда бесчувственного, когда уже не смогли привести в сознание после истязаний. Он прекрасно понимал, что эта передышка дана ему, чтобы немного прийти в себя и, возможно, обдумать свои дальнейшие поступки. Он знал, что не собирается подчиняться, а значит, скоро его ждут новые мучения, возможно, еще более жестокие и изощренные.
В первый раз его пытали огнем, и это продолжалось бесконечно. К ступням и подмышкам прикладывали пылающие угли, в тело впивались раскаленные клещи; когда Генрих терял сознание, его отливали водой, и пытка возобновлялась. Он не мог заставить свое тело перестать корчиться от боли, но мог удержаться от стонов и терпел молча. И продержался на удивление долго.
Лишь только когда увидел, что Нед, который сначала просто наблюдал, берется за клещи, силы его оставили. То, что Нед не марает рук о палаческое ремесло - это было утешением, он сам не знал почему. Но теперь и это утешение оказалось у него отнятым.
***Предательство Неда ошеломило его. Рассудок отказывался принять очевидное, смириться с тем, что человек, которого он считал - на самом деле считал! - чуть ли не другом, так подло заманил его в ловушку и отдал в руки врага. Нед сам оказался врагом, но, сам того не желая, помог ему. Его предательство наполнило душу Генриха такой леденящей болью, что просто заморозило все остальные чувства. Страх, отчаяние, унижение, осознание ужаса и безнадежности своего положения, даже физическая боль, все отступало перед той чудовищной тоской, что снедала его изнутри. Ему на самом деле хотелось умереть, ибо, если даже самые верные предают, зачем жить, на что надеяться?Всю жизнь он приучал себя к тому, что нельзя слишком сильно привязываться к людям, потому что слишком тяжело, невыносимо тяжело терять любимых. Он узнал об этом еще в детстве, когда в восьмилетнем возрасте лишился матери. Он настолько тяжело переживал разлуку с ней, всегда такой веселой и ласковой, что даже заболел и едва не отправился на небеса следом за нею. Он на всю жизнь сохранил страсть к музыке и охоте, потому что это, как ничто другое, напоминало ему о матери, певунье и лихой наезднице.
Часть своей неизлитой любви он перенес на сестер, особенно на Бланку, которая даже в детстве была очень похожа на мать. Но Бланка тоже умерла. Он любил братьев, жалел их и думал, что если он так тоскует о матери, то каково же им, младшим? Он старался заменить ее, как мог, и заботился о них, позволяя себе верить, что им нужна эта забота, и они ценят его привязанность. Верил, что все трое ему преданы. Но вот Томас выступил против него, и приходилось теперь смотреть на него как на своего противника и соперника, хоть сердце и разрывалось от осознания этого.
Он любил и почитал отца, хотя почти не знал его, когда был ребенком. Но считал его идеалом отца, воина и рыцаря - его так учили. А потом отец предал его, оставил заложником на милость Ричарду, поставил свое стремление к власти выше, чем жизнь собственного сына. И как ни пытался Генрих убедить себя, что это было необходимо и правильно, но вся его душа восставала против подобного поступка. А потом отец стал королем и снова женился, и это ранило Генриха еще сильнее.
Рядом с ним всегда были люди, которых он мог назвать друзьями, люди верные и благородные, и все же у каждого из них была своя жизнь, свои цели и стремления... Они любили Генриха, но любили и его власть, к которой могли приобщиться.
...И только помыслы Неда, казалось, принадлежали ему безраздельно. Казалось, он не видит в нем ни военачальника, ни политика, ни принца, ни будущего короля. Только друга. Генрих, как умел, пытался платить ему тем же. Может, плохо пытался?
Нед был единственным, кто никогда ничего не просил, ничего не требовал для себя, даже намеком. Генрих готов был предложить ему любую награду за его преданность, но не знал даже как заговорить с ним об этом. Боялся оскорбить, заподозрив в корыстности. Он не хотел покупать верность Неда, он ведь не девка из борделя, которым Генрих щедро платил за временное тепло и притворную нежность.
Конечно, он знал, что Нед валлиец, хотя тот и старался тщательно это скрывать. В конце концов, Генрих несколько лет провел в Уэльсе и вполне мог отличить уроженца этой стороны от лондонца или даже шропширца, за которого Нед себя выдавал. Генрих старался делать вид, что ничего не подозревает.
Возможно, у Неда действительно были причины скрывать свое прошлое и происхождение, думал он. И так ли уж важно прошлое, если человек пытается искупить его истинной преданностью и бескорыстной верностью? Мог ведь он позволить себе верить, что такое возможно? Хотя в глубине души он понимал, что, скорее всего, и в Неде ему придется рано или поздно разочароваться, как и во всех остальных, но предпочитал отодвигать эту мысль. Да, он знал, что это случится... Но еще не сегодня, утешал он себя.
И вот оказалось, что Нед действительно истинно предан, но вовсе не ему. У него все это время был другой господин. Обида, ревность, разочарование, столь неуместные в его положении сейчас, во мраке подземелья, перед лицом смерти пронзали сердце так остро, что заглушали физическую боль...
Генрих пытался внушить себе, что Неда больше нет, что он умер, а тот человек, который занял его место, не имеет к нему никакого отношения. Так было бы проще. И не об этом следовало думать сейчас. Нужно было подготовить себя к встрече со Всевышним, которой, как он понимал, ждать уже недолго.