Глава 12. Из глубины мрака (2/2)
Он никогда не мог и представить, что придется умирать вот так, без последнего причастия, без отпущения грехов. Это пугало его гораздо сильнее, чем мысль о смерти. Сама смерть поначалу словно бы и не страшила. Он еще не принял мысль о ней, как о чем-то неизбежном. Даже в полной тьме человек продолжает надеяться увидеть свет, и в этом заключается высшая милость Господа. Он не знал, сколько неотпущенных грехов у него накопилось с момента последней исповеди, но не собирался увеличивать их число самым тяжким из грехов - унынием. Предаваться отчаянию, это все равно что отречься от своей веры, от самого Бога, перестать верить в Его доброту и заботу.
Кто знает? Возможно, на Небесах он Ему нужнее, чем здесь. И возможно, там его ждут мать и сестра, и совсем скоро он воссоединится с ними. Эти мысли принесли ему некоторое утешение. Только бы выдержать то, что ему еще предстоит. С само момента пленения, как только он понял, что его ожидает, он ни разу не попросил Бога о спасении, ни разу даже о том, чтобы Он облегчил его участь. Только о том, чтобы до последнего стойко сносить мучения и встретить смерть. И не сойти с ума - этого он боялся больше всего. И теперь он снова и снова повторял эту просьбу.?Иисус, спаситель мой, дай мне сил все это пережить. Не позволь им сломить меня и заставить взывать о пощаде. Укрепи мой дух и благослови повторить твой путь, если в этом мое предназначение. Дай мне заслужить право бестрепетно предстать перед тобой...?***Потянулись тягостные дни заточения. Генрих давно потерял им счет. Тюремщики с ним не заговаривали, да он бы и не ответил им. Его почти не кормили - раз в сутки давали миску несоленой чечевичной или ячменной похлебки, если не ?забывали?. Иногда голод притуплялся, но иногда терзал его внутренности не слабее, чем раскаленные клещи. Он мечтал хотя бы о куске черствого хлеба в такие моменты. Воды не давали. Предполагалось обходиться тем, что удавалось слизывать с камней.
По крайней мере, он еще мог двигаться, для того, чтобы утолить жажду это было необходимо. Он пытался промывать свои раны, но некоторые все равно воспалились и начали гноиться. От постоянного холода и сырости все тело ломило, глаза заплыли. Однако теперь он слишком хорошо знал, что даже такое существование может казаться блаженством. По сравнению с тем, что он претерпевал в камере пыток.
Генрих уже понял, насколько его палачи искусны в своем деле, они не дадут ему умереть или даже забыться раньше, чем им это будет угодно. Когда его привязывали к скамье для пыток, шею, грудь и живот стягивали мокрыми кожаными ремнями, которые, высыхая, сжимались и душили его почти до бесчувствия, зато когда он действительно терял сознание их ослабляли, и он быстрее приходил в чувство.Нед в застенке больше не появлялся, но легче от этого Генриху не стало. Он с изумлением обнаружил, что где-то в самом далеком уголке его сознания все еще продолжала биться мысль о том, что Нед, даже если он один из его врагов, все же не такой как другие. И если попросить его о помощи, он сможет защитить.
Иногда он и в самом деле был почти готов взывать о снисхождении. Например, однажды, когда на его груди, спине, руках и ногах делали надрезы тонким кинжалом, поддевая лезвием кожу. Это он смог вытерпеть, внушая себе, что это не больнее, чем удары хлыста. Но потом в порезы стали втирать соль, которая, проникая под кожу, причиняла невыносимые мучения. Раны, разъедаемые солью, продолжали жечь тело всю ночь, но стыд жег душу гораздо сильнее. Стыд при неотступных воспоминаниях о том, какими насмешками его осыпали. Когда, не выдержав боли, он начал стонать и извиваться, а на глазах выступили слезы. Больше других злорадствовала черноволосая валлийка. Даже много часов спустя, от этих воспоминаний ему хотелось сжаться в комок и заскулить.
Именно этого они и ждут, понимал он. Хотят сломить его. Нет, ни за что. Святости удостаиваются мученичеством, это он тоже понимал. И если такой удел уготован ему Богом, он не мог роптать. Но только бы выдержать, молился он, Господи, дай мне крепости это выдержать. Сколько святых погибали от рук язычников. Возможно, и ему суждено занять место среди них...
Но если никто не узнает о том, как он умер? Никто не найдет его следов в этих диких горах - не смогли же они найти здесь Глендауэра. Истина все равно восторжествует, убеждал он себя. Не может быть иначе. Может, это и к лучшему, что никто не узнает подробностей его гибели. И о нем еще будут слагать легенды...Теперь он был как никогда ранее убежден в том, что правильно поступил, освободив Уэльс от владычества Глендауэра. Верил ли он когда-нибудь в то, что Глендауэр демон и темный маг? Он и сам не знал. Уэльс был колыбелью древнего язычества, колдовства и ереси, а Глендауэр, если и не был колдуном сам, то непременно пользовался помощью темных сил. Он вступил в союз с шотландцами и полудикими ирландцами, он привел на эту землю бретонцев и французов, он даже признал неправедного авиньонского папу - необходимо было избавить Уэльс от всей этой мерзости, нельзя было допускать, чтобы эта нечестивая страна обрела независимость и вечной угрозой встала на границе с Англией.
И он сумел этого достичь! Мысль об этом придавала Генриху сил. Заставляла подниматься с убогой подстилки, вставать на колени снова и снова и благодарить Бога за то, что тот своей великой милостью помог ему одолеть Глендауэра и избавить Уэльс от темных сил. Если его жизнь - плата за эту милость, - да будет так! Он бы ни шагу не исправил в своей судьбе, даже если бы у него была возможность начать все сначала. Когда уже не было сил стоять на коленях, он опускался ниц, прижимался лбом к скрещенным на холодных камнях рукам - так молятся монахи во время ночных бдений.
Так ли молились цистерианцы аббатства Страта Флорида, когда войска его отца осаждали их монастырь в Повисе?.. Бог не спас их от смерти, не защитил обитель, возведенную, чтобы славить Его святое имя. Значит, они были отступниками, только так можно это объяснить. Перешли на сторону темного колдуна Глендауэра, стали ничем не лучше еретиков, которых он сжигал без пощады. И уже за одно это заслужил себе место на небесах… Может, и его ожидает такая смерть? Он что угодно мог ожидать от этих дикарей...
Вспомнив о телах, бьющихся в огненной агонии, Генрих содрогнулся, но подумал, что валлийцы не сжигают своих врагов. Хотя он слышал, что повстанцы подвергали пленных англичан еще более жестоким казням. Генрих вспоминал об этом, пытаясь подготовить себя к любой, самой страшной участи. Возможно, ему удастся достойно вынести смертную муку... но что потом?..
Отчаяние почти овладело им. Осознание неизбежности смерти наконец-то пришло, и внезапно онпонял, что совершенно не готов к этой мысли. Ничто не могло подготовить его к этому. Никто не одолеет смерть, и никто от нее не скроется. Почему тогда так трудно смириться с ней? Даже сейчас, когда она уже обнимает своими черными беспощадными крыльями? Почему жизнь так манит? Так, что, казалось, он предпочел бы остаться навсегда в этой темной, грязной дыре, согласился бы никогда больше не увидеть света дня, лишь бы ему позволили дышать и жить. Он с ужасом понимал, что еще немного, и он не выдержит, унизится до слез и молений на радость своим врагам.?А я ведь собирался их всех помиловать, - думал он с горечью. - Тех, что еще остались в живых. И самому Глендауэру собирался объявить прощение. Собирался, взойдя на трон, облагодетельствовать эту землю... Если бы я каким-то образом сумел спастись теперь... сдержал бы я слово, остался бы верен своему решению??
Он понимал, что да. Слово принца дается не для того, чтобы отрекаться от него в дальнейшем. Что бы ни случилось. И если бы суждено ему было спастись – он уже перестал в это верить - он бы не стал уподобляться дикарям-язычникам, а остался бы христианским правителем, верным до конца своим решениям...***...Несколько хриплых криков палачам все же удалось вырвать у Генриха, когда, растянув его на скамье, под ребра и ключицы ему стали вгонять раскаленные добела спицы. Но это была уже агония. Когда тело выгибалось в судорогах, Генриху казалось, что это душа рвется из него прочь – еще немного, и он освободится. Ему уже казалось, что сквозь застилающую глаза красноватую пелену он видит золотое сияние ангельских крыльев, божественный свет, готовый принять его в свое лоно. Страдания очистили его, избавили от всех грехов и угрозы Чистилища. Он был готов плакать от радости и облегчения, вспоминая сквозь бред лица еретиков, сжигаемых по его приказу. Да, теперь он твердо знал, что отправил их в Рай - после таких мучений Бог простит что угодно… И его простит и примет, совсем скоро. Уже сейчас.
...Тем тягостнее было очередное пробуждение во мраке подземелья. В тот день его посетил сын Оуэна в сопровождении стражника, несущего факел. В его рваном свете Маредид долго разглядывал распростертого на соломе Генриха, а затем сказал, что если он не покорится, его замуруют в этой пещере. Уходя, он бросил на землю какой-то предмет. Генрих, протянув руку, нащупал его. Совсем маленький кинжал. Слишком маленький, чтобы в ослабевших руках представлять угрозу, но достаточно острый для того, чтобы вскрыть жилы и умереть.
Генрих понял, что это означает. Языческое милосердие, в насмешку над его верой, возможность покончить с собой и сократить мучения... И, совершив тем самым смертный грех, лишить себя возможности уйти к Господу. Он, собрав остаток сил, отбросил кинжал подальше, сквозь прутья решетки, чтобы избежать искушения.Когда в пещере снова появились люди, он был готов к тому, что это конец, что они пришли, чтобы похоронить его заживо. И чуть не разрыдался потому, когда его в очередной раз расковали - значит, снова будут пытать.
Но, к величайшему изумлению Генриха, его потащили не в застенок, а всего лишь в другую камеру, более сухую и просторную, где была почти настоящая кровать вместо гнилой соломы на полу, и стоял кувшин с водой. Его осмотрел лекарь и прочистил раны. Тюремщики приносили ему всю ту же ячменную похлебку, но гораздо чаще, и давали хлеб. Где-то в коридоре, отделенном от камеры решеткой, слабо мерцал факел, но этот скупой свет был все же лучше беспросветного мрака пещеры. А через несколько дней, когда Генрих немного окреп и мог держаться на ногах, ему вернули одежду.
И сообщили, что его снова хочет видеть Глендауэр.