Los reflejos de la Muerte (1/1)
Мервана язык не повернулся бы назвать слабаком, но он даже опомниться не успел, как точнёхонько из стальной хватки невидимого охранника влетел в кабинет. Перед глазами мелькнуло на редкость светлое, если учесть место и время, и звеняще-свежее, как бывает только в просторных, современных, как говорится, с претензией, новейшей постройки зданиях.Впрочем, это был лишь миг, Мерван тут же оказался впечатанным лицом в гладкий, производящий впечатление стеклянного, стол. Прошептал смех, прошуршало платье, и перед ним встала, с явным неудовольствием прервавшая веселье обиженная маска. Скинув задрапированный чёрным кружевом кусочек картона с миловидного, хоть и неживого, даже кое-где поразложившегося уже лица, она секундно впилась изучающими болотисто-безмозглыми глазами в своего визави, после чего, удовлетворённая результатом разглядывания, звонко щёлкнула обтянутой перчаткой костяшкой пальца по его серьге: – Не переживай ты так, не так уж ты и похож на алжирца.Готовящееся возражение маска словно и не думала замечать, от чего оно тут же потухло, горько продымив где-то внутри.– Вообще, тут скучно, – скривилась маска, сверкнув вдруг черепным оскалом. – Особенно, знаешь, эти все правила.
Здесь существует одна и только одна, разумеется, тайная формула успеха, не включающая в себя лизание пяток,здесь допустимы любые ошибки в области всего остального, кстати, не являющиеся ошибками…Соблюдать надо, иначе… А хуже воровства ничего нет.– Я не вор…– Конечно, нет! – Муть глаз почти улыбчиво заплескалась, грозясь вот-вот вылиться из глазниц. – Для этого нужно что-то из себя представлять. Был бы ты вором, с тобой бы говорили по-другому. А так… Тратить время на тень никто не хочет, но мне же надо получить сатисфакцию. Придётся самой. Не то чтобы я хотела, просто положено. Хотя…Комната двинулась вокруг, плавно переливая свои очертания, пока гладкая поверхность стола не стала вдруг стеной, на которой, совсем как пришпиленный жук, распластанным оказался неучтивый и в высшей степени неудачливый гость.
В отражении стены можно было с точностью увидеть себя, оставшегося без рубашки и отчего-то босым, увидеть и ту, что, мягко стащив длинные перчатки с полуистлевших рук, скручивала их, похрустывая костями, пока не развернула длинную верёвку. Или то, что таковой казалось.Дальше время сплеталось из проклятий и ругательств на нескольких языках, тёмно-розово полосующих темноту отражений, и отвратительно ошеломляющей реальности и абсурдности боли. Да, ещё был смех. Смех, привычный и до сих пор режущий. Равнодушный, разве что малость удивлённый смех над странной тенью, посмевшей помыслить себя равной человеку, позабывшей отведённое ей место.Закончилось всё так же вдруг, как вдруг перестаёт дождь. Тишина, и пальцы больше не царапают бессильно стекло, а вцепились в шершавость старой стены. Очень знакомой старой стены.– Ты руки-то опусти.Голос. Этот голос выбивает почву из-под ног, пожалуй, лучше, чем пропавшая тленная барышня. Он уже отвык от этого голоса, а поди ж ты. Сразу узнал.Руки опустились сами собой, чуть ли не быстрее, чем удалось обернуться, что в данный момент было равносильно сложной задачей. И всё же боль на пару секунд отступила, гонимая стойким ощущением нереальности происходящего – Мерван стоял посреди своей квартиры. Не той, в которой сейчас Беранжер укладывала спать сына, а в своей, родной. Он был дома.А в кресле у окна сидел отец. Живой. Сидел, потягивая чубук старомодного кальяна, читал газету. Смотрел внимательно и родно. Так, что хотелось кинуться на шею и…
…И что? С гадким чувством осознания своей неправоты, своего неправа даже, Мерван остановился. И сразу почуял, кожей, верно, – больше не сделать и шагу, поздно. И тот, напротив, – не стал чужим, нет, но гораздо больнее, чем от вновь приобретённой полосатости, стало от того, что тот родной явился для обвинения же.
Но в голосе не было обвинения. Была только горечь и усталость:– Значит, тебе обидно за меня, Мурад? Тебе? И ты решил, что смог больше? Полез не в своё дело, только-то. Знаешь, я думал, что оставил семью на мужчину. Но ты просто зарвавшийся мальчишка, не больше.Отец не желает даже отвести глаз, когда снова появляется маска, и неодолимая сила тянет Мервана на стол, впрочем, это уже стена, та самая, шершавая и тёплая. И смех совсем не трогает, потому что тихие слова взрезают вспухшие полосы ножами.И снова тишь. Бьющая по ушам. Он находит себя на полу, плохо соображающий взгляд утыкается в черноту каблука.– Вы долго собираетесь тут валяться?Голос, да, знакомый. Прохрипев пересохшим горлом что-то про помощь и её нужность, протянуть Фло руку и увидеть слегка опешившие даже от такой наглости глаза Сальери.– Вы забываете свои обязанности. Тень не имеет права лежать в присутствии оригинала.Резкий рывок, замеченный затравленный взгляд на массивное бюро, острый смешок, умело скрытый, тихий шёпот в лицо:– И, поскольку я сегодня не узнаю себя, последняя милость – я помогу вам никогда не нарушить более своего предназначения.Множество маленьких цепей звякающими змеями обвивают две фигуры в неверно разрывающим мрак кабинета блеске свечей, взводят свои медно-жальные головки и, ободряемые обречённым в той же степени, что и обрекающим, впиваются, прорывая, навеки связывая две фигуры и унося во тьму.