5 (1/1)

Вынул все внутренности – и в таз!Там промыл их чуть ли не щеткой, прополоскал…?Любовь и голуби? Хвала Белому кракену – или кто в Диканьке отвечал за хорошие события – Александр Христофорович не отказал Гоголю в просьбе выдать ему опера для вскрытия. Не опера, конечно, а усопшей Вероники Маврикиевны. В арендованном у скорняка сарае волонтеры поставили стол и на него водрузили труп, а милиционер, все тот же любитель Ларисы Огородовой, обратился к задумчивому, как в сортире, Николаю: – Товарищ следователь, вы доктора хотели – вот он, – опер указал на двух парубков, тащивших за руки и за ноги храпящую массу, разившую за сто верст отменным сивушным духом, способным даже без употребления сразить наповал. – Звать Блумберг Леопольд Леопольдыч, как дружелюбного кота с лубочных детских картинок. Ну с которым два мыша воюют. Вдохнув самогонных паров, секретарь чуть не потерял сознание, а глаза его заслезились. Благо, сарай настежь распахнули, дабы не опьянеть раньше свадебного праздника. – Так он же бухой в дрова! – воскликнул Гоголь, на прежней службе в Петербурге никогда не употреблявший ничего спиртосодержащего: например, конфет с коньяком или ромовых баб. Хотя они неистово манили вкусить запретный алкогольный плод. – Лучше вскрывать будет, – заверил опер. – Стало быть, смелостью он эдак набирается. Разбудим ща его, посулим выпивку, и он за нее вам хоть всю Диканьку вскроет! – Спасибо, не надобно сих ужастей, – открестился Николай. Мало ему кровожадного кракена, так еще и местный эскулап способен на массовую поножовщину! ?Уж не монстр ли он?? – мелькнула у секретаря жуткая мысль. Но опер уже растолкал врача, применил хитрость с бутылью мутной горилки, и началась процедура вскрытия…*** В сарае осталось трое – Гоголь, Блумберг и покойница. Прочий народ бессовестно слинял, отговорившись свадебными хлопотами и не выключенными в хатах утюгами на углях. Доктор, относительно очухавшийся, отпил горилки и, узрев, что белый аки мука секретарь вот-вот отбудет в небытие обморочным способом, протянул ему бутыль: – Выпей, Коля, да без кружки! – Нет уж. Че, будем на пару пьяные на этом ответственном мероприятии? Вдруг отрежете чего-нибудь лишнее, а я не замечу? А впрочем, давайте на пробу.

Гоголь храбро сделал глоток и через несколько секунд, когда продышался от обжегшего пищевод ядреного напитка (не иначе на маслятах настаивали!), понял, что это самое верное средство от бесчувственного состояния. Блумберг сделал разрез на груди Вероники Маврикиевны (несмотря на горилку, Николай чуть было не выплюнул содержимое желудка) и авторитетно изрек: – Рана – фигня! Укололи слегонца, не померла бы она от такого пустяка. Будем искать далее, – и доктор погрузил руку аж до локтя в тело покойницы, покопался внутри и влез едва ли не по плечо. – Пресвятые зайцы… – пробормотал секретарь, дивясь огромности Хаврошкиной. В принципе, бабой-то она была дородной, посему и места в ней предостаточно. – А вот и сердце, – Леопольд Леопольдыч вытащил окровавленный орган.

Гоголь глянул, вздрогнул всем телом и снова приложился к бутыли, отпивая горилку, как воду, без прежнего огня в глотке.

– Сердце у нее лопнуло. Глаза по полтиннику, голосовые связки в лохмотья. То бишь перед смертью сия дамочка громко кричала. – Получается, от страха она умерла? – уточнил Николай. – Вполне может быть, – Блумберг с чавканьем запихал сердце обратно в грудь и пришлепнул ладонями края разреза. Еще глоток спасительной жидкости. – А вы прям спец, да? – спросил секретарь, радуясь, что вскрытие завершено и можно прихлебывать горилку без причины. – Ага. Закончил мед с платиновым дипломом. Только зря оно все: отправили меня в Диканьку в ФАП* типа на практику, да тут и забыли. От скуки начал к стакану прикладываться. Вы ко мне, кстати, заходите, не стесняйтесь, если еще кого разрезать надобно. И вам, и мне занятие, своего рода развлечение. Гоголь вспомнил слова Якова Петровича о том, что каждый в душе извращенец. Однако доктор стал очень симпатичен, ибо в процессе вскрытия он чудесным образом протрезвел, и Николай пьяненько и согласно улыбнулся.*** Из сарая, оставив несчастную Хаврошкину в вечном покое, выбрались шатавшиеся собутыльники и принялись при полной луне хвалить друг друга за заслуги перед Отечеством разных степеней. – Ща дверь затворю, – заплетающимся языком сказал Блумберг. – А то там же труп бесхозный, кабы не спер кто ради потехи. Никола-ай, пошли теперича в шинок: горилка-то тю-тю, кончилась! Ник… – доктор оглянулся, но никого не нашел: – Вы где, любезный товарищ? А Гоголь протащился между какими-то хозпостройками, оказался на улице и поковылял куда глаза глядят, едва не падая на прохожих. Наконец-то горилка подействовала – Николай осел на землю, распластался в грязи и отнюдь немузыкально заголосил: – Я снова пьян, как свинья, и животноводство – стихия моя!** Перед очами в белесой пелене вдруг возник образ английской умницы и красавицы Элизабет. – Лиза, не исчезай, Лиза, не улетай! Побудь еще со мной немного, Лиза?***… Ну пожалста, а? – влюбленным мартовским котом продолжил изгаляться на песенном поприще Гоголь. Он стал хватать руками ускользающий прекрасный лик, но то был мираж. Вскоре секретарь сие осознал, помотал лохматой головой и с кряхтением поднялся на ноги. – Вот прям ща пойду к Элизабет и признаюсь ей в любви! – сообщил Николай прохожим, отскочившим от него подальше. Пока Гоголь шел к особняку лже-Данишевских, под действием свежего ночного воздуха хмель выветрился вместе со смелостью. Однако он не повернул обратно, хоть это была и здравая мысль. Наоборот, ускорил шаг, ибо в кустах шебуршало, а в лесу ухало, и особняк являлся единственным убежищем в этом царстве незримых кошмаров. – О, Николай, вечер в хату, – поприветствовала Элизабет Гоголя, влезшего в окно на первом этаже. Девушка сидела за столом с плоской штукой типа маленького мольберта. – Что это? – спросил секретарь. – Аналог вашего русского блюдечка с яблочком. – Ага, понял, – ничего не понял Николай. – Я что пришел-то на ночь глядя... Вы уж простите, сударыня! – Да норм, я не спала. Что случилось? – Элизабет… Нет, раз уж мы в русскоязычной стране, то Лизанька! Позвольте… это… ну… как бы… признаться… Не, лучше пригласить вас в мой скромный нумер на чай с вареньем, – ляпнул Гоголь и зажмурился: экий дурень! Ну кто английскую барышню на варенье зовет? Она, поди, пудинги всяческие любит. – Вы тоже меня простите, Николай, но я девушка воспитанная, не хожу в гости ночью, – улыбнулась Элизабет. – Не обижайтесь, мы же не особо близко знакомы. – Ну ладно, – плюхнулся в кресло Гоголь, боявшийся, что англичанка позовет Алекса, и тот за шкирку вышвырнет нахального кавалера из комнаты. – А я опять вспоминала ту книжку – ?Мерс Гелендваген?. Какая же все-таки несусветная дичь, омагад! – Угу, – надулся Николай, однако сдержался, дабы не заорать, что это его сочинение. Да, паршивое, и критики он огреб изрядно, но, может, хватит уже с него позора? Самым лучшим средством заткнуть правду, рвавшуюся наружу, была наглая ложь. Чем Гоголь и воспользовался. – Грустно делается, что автор сего не разумеет. – Это как так? – А взял я книгу и направился к Пушкину. И говорю такой: ?Сань, че за лабудища? Брось ты бумагу зазря тратить. Выкупи-ка весь тираж, сожги его да спляши на пепле. Чего из народа деньги тянешь на покупку этого срама словесного?? – А Пушкин что? – Да ничего. Наелся маслят и сидит невменяемый, – виртуозно примерил на литературного соперника свой припадочный характер Николай. – Мда-а, – протянула Элизабет. – Надеюсь, у вас всегда будут годные произведения. Про Диканьку не желаете что-нибудь написать? Тут ведь столько интересного! Черный кракен, убийства одно за другим… От порыва ветра, всколыхнувшего занавески на окнах, погасла свеча, стоявшая на столе в одинарном канделябре. Элизабет чиркнула спичками, и пламя вновь загорелось. У Гоголя сразу же перед глазами встала окровавленная свеча из хаты Хаврошкиных, а по загривку запрыгали ледяные мурашки. – Пожалуй, пора мне, – сказал Николай, не желая пугать девушку очередным происшествием и своими глюками. – Вам придется через лес идти, – подбавила страху Элизабет. – Может… ?Сейчас предложит переночевать!? – обрадовался секретарь. – …Может, коня вам выдать? – совершенно не то произнесла девушка. – Та старая кобыла, на которой вы ездили, как в тумане испарилась. – Нет, благодарствую. Я пешком доберусь, – огорчился и обиделся Гоголь. ?Видать, не нравлюсь я ей, а общается только из-за таинственных событий в Диканьке?. – Не извольте париться, сударыня, со мной все будет оки-доки! Споки-ноки! Николай вылез из окна и потопал в пугающую тьму.