Глава 2 (1/1)

Тот день Яков Петрович запомнил во всех подробностях, но пронесся он перед глазами совершенным калейдоскопом: не на чем было остановиться ни разуму, ни сердцу. Да и не было в том необходимости.

Давно досконально было решено, что и как будет происходить. Выверено и просчитано во всех инстанциях. Гуро же отвели роль простого статиста, и он полагал, что справился с нею блестяще. А вот что делать дальше совершенно не знал. Не планировал. До самого последнего момента он не без веских оснований предполагал,что со смертью монаршей персоны его жизнь тоже закончится. Сумрак же обещал отнять самое дорогое.

Сумрак обманул. Или все остальные обманули. Гуро внезапно оказался никому не нужен, просто ушел с места преступления, никем не замеченный. Даже обидно было потом газеты читать, все искали и во всех смертных грехах обвиняли какого то несчастного Гаврилу. Ну и мировая война все же началась. Очевидно, из принципа.

Гуро долго потом над этим смеялся. Он вообще потом много смеялся. Чтобы хоть как-то… Что еще оставалось делать? Человечество со скоростью света неслось в пропасть. Людиумирали от железа и болезней. Жизнь ускорялась, так что мир не успевал задуматься, осознать. А Сумрак успокоился. Умиротворился. Даже шевелиться лениво перестал, словно отдыхал после долгой болезни, восстанавливался. Одна радость была, артрит прошел, словно и не было. И все Иные притихли, решали втихую свои проблемы, вели привычную закулисную борьбу, выбирали свою сторону в людских дрязгах. Якову Петровичу было недосуг вникать в то, кто победит и кто проиграет, на чьей стороне окажется сила. Он всегда был на своей собственной стороне, и теперь оказался на ней совсем один. Сумрак все же лишил его самого дорогого, только вот понял и осознал он это далеко не сразу.Проблемы и тяготы человеческого существования обходили Якова Петровича стороной, вернее, он изо всех сил старался их не замечать. Вернулся в Россию, пытался жить как прежде и никогда не читал газет. Ходил за чашкой кофе в любимое кафе. Поначалу все ждал, что может… Коленька частенько захаживал сюда, падок был на здешние пирожные. Ну и черкать свои заметки ему в тишине и уютном полумраке никто не мешал. Так же, как Гуро следить за ним, оставаясь незамеченным.

Эти встречи он оставлял себе, перебирая в памяти как редкие драгоценности, и с нетерпением ждал новой. Не хватало — острого профиля, странного нездешнеговзгляда, того как Коля в задумчивости взъерошивал пальцами волосы. Эти воспоминания, окрашенные легкой горечью несбывшегося все равно были необходимы. Как воздух. Или вода. Как вкус самой жизни.Это Гуро понял уже потом, когда воздуха перестало хватать, а жизнь потеряла даже не смысл, а всю полноту и краски, то, что для Гуро и составляло самое жизнь.

Через две недели напрасного ожидания Яков Петрович, поманил к себе владельца кафе, который сегодня стоял за стойкой и небрежно поинтересовался, давно ли их чудесное заведение изволил навещать милый юноша, что всегда сидел вон там, у окна, ему еще специально полочку для бумаг и чернильницы отвели, чтобы скатерти не пачкал.Владелец кафе давно вернулся к своим занятиям, успев обслужить парочку гимназистов, долго выбиравших пирожные, а Яков Петрович все пытался осмыслить им сказанное. Слова вроде были самые обычные, но их смысл ускользал как сигаретный дым. Не бывало здесь таких. Никогда. Такого интересного молодого человека, по уверениям хозяина, он бы непременно запомнил. А за тем столиком, на который изволили указывать, всегда сидит барышня. Телеграфистка. Ждет все кого-то вечерами, в окно смотрит, платочком глаза промакивает постоянно. Любовь, видно, несчастная.Дома первым делом Яков Петрович бросился к книжным полкам: он Коленькины произведения коллекционировал, каждое. Даже то, что юный гений отдавал пламени, имелось у Гуро, а сжигал Коленька многое, все почти. Вообще не ценил мальчик свой талант. У шкафа Яков Петрович застыл в изумлении, какого с ним давненько не случалось. Полка, специально выделенная под Коленькины творения, была девственно пуста. Покрыта сантиметровым слоем пыли.А ведь раньше здесь лежали книги и рукописи Гоголя, а еще стояла старенькая чернильница, походная, та самая, с которой Гоголь таскался в Диканьку. Он еще потом думал, что потерял казенную вещь, и страшно себя за это корил.

Яков Петрович выдохнул, пытаясь собраться, и шагнул в Сумрак. “Смутное время”, когда Сумрак кипел и бурлил в лихорадке, у очень многих Иных отбил всякую охоту в него соваться: слишком неприятными были последствия, слишком много сил отнимали даже самые простые манипуляции с ним, — так что сейчас Яков Петрович буквально наступал себе на горло, заставляя. Следов Коленьки не было и там. Яков Петрович дошел до третьего слоя, искал, спрашивал, требуя ответа, а потом, в отчаянном порыве на пределе своих возможностей, дотянулся до четвертого….Уже вынырнув в реальность, скрючившись на полу и стуча зубами, от холода и железными клещами стиснувшими сердце страха, он отстраненно подумал, что раньше ему этотфокус не удавался, сколько бы не работал над ним, пытаясь стать лучше, пробиться глубже, дальше. А сейчас вот не хотел ничего такого, не думал о таланте, репутации, возможностях, просто — приперло, выражаясь некуртуазно, просто в голове почти испуганно билась единственная мысль “где он?” Сумрак вышвырнул его вон, как тряпку, пожеванную игривым щенком, выпил все силы, почти до дна, почти досуха, но честно дал исчерпывающий ответ — там Коленьки не было, Ни на одном из слоев.И не было. Никогда.

Неделю Яков Петрович отлеживался в постели. Просто не было сил встать на ноги, идти, что-то делать. Сил не было и на то, чтобы думать. Все, что он мог — это открывать рот, когда его кормили с ложки бульоном, как маленького. Проще было тянуть силу, но Гуро принципиально не держал подле себя Иных, а с человека много не возьмешь, особенно с его Гришки. Тот и так добровольно готов был отдать все, привязан был почти потусторонне, словно Гуро был вампиром, которому мальчишка клятву крови дал. Он и своей кровью его отпаивать был бы согласен, всю бы отдал, до последней капли. Гуро не знал, чем заслужил такую преданность. Никогда не спрашивал. Пытался как-то увидеть в мыслях — и остался в еще большем недоумении. Гришка совершенно точно не был в него влюблен. Точнее как разбыл — но не плотски. В его лице мальчишка нашел себе кумира, которым совершенно искренне и чисто восхищался. Это льстило и немного пугало одновременно — роль божка Гуро никогда не прельщала. Но в быту Гришка был дьявольски изворотлив и полезен, поэтому расставаться с ним Гуро не спешил. И потом — век человека так короток...— Ну вот что вы разболелись-то, барин? Не время сейчас совсем! На улицах вон шумят, с винтовками туда-сюда каждый день ходют! То с фронта, то на фронт… Агитируют, то “пораженцы”, то наоборот, не разберешься. Может это, барин, вернемся в Париж? Или в Вену хоть… — Гришка, шельмец, подтыкивал ему одеяло и заискивающе заглядывал в глаза.В чем-в чем, а в чутье гаденышу нельзя было отказать. Нехорошо становилось в городе, да и в стране вообще. И мутили явно Светлые, Гуро нюхом чуял. Стоило лишь немного оклематься от тоски “смутного времени” как Иные принялись за старое. Прав был Гришка— не время болеть, но и в замятню Темных и Светлых лезть тоже было не время. Все свое время сейчас Гуро намеревался посвятить одной цели — поискам, и начинать нужно было действительно не с Питера.— Окрепну, поедем. Можешь пока собирать вещи.

Хитрющее Гришкино лицо засияло счастливой улыбкой.

— Так это мы зараз, барин! Быстренько! Вы поправляйтесь только!***Париж изменился. Не так сильно, как Петров град, но тоже очень заметно. Все менялось удивительно быстро, буквально на глазах: жизнь, вещи, люди… Яков Петрович смотрел по сторонам из окна автомобиля и раздраженно кривил губы. Он любил Париж, старый спокойный город, и его категорически не устраивало происходящее.Они поселились в давно облюбованном Яковом Петровичем домике на Монмартре. Гуро вечерами ходил в кабаре, днем сидел у окна с чашкой чая. Гришка тоже, судя по всему, отлично проводил время. По крайней мере не жаловался, что ему достаются только вечера, а днем он вынужден тихо сидеть в своей комнате и ждать, не понадобится ли что-то барину: сигареты, газета, шоколад, тапочки… В этом они сейчас уравнялись — Гуро тоже ждал.

Дни шли за днями, 1916 год сменил 1917, зиму сменила весна, в кабаре давно оставляли за ним столик… Он делал им неплохую выручку.— А ты настырный, Яков.Мягкая кошачья поступь, бритвенно-острый взгляд, насквозь лживая улыбка на бледном лице — Яков Петрович, понял, что успел соскучиться, как-никак почти сто лет не виделись.— Здравствуй, Жан.

Жан-Антуан д’Англере — один из немногих Иных, кто смел величать его на ты и по имени. Кому было позволено. И кто позволял Якову называть себя настоящим именем.

— Здравствуй. Явсе же предпочитаю Шико, забыл?Жан сел за столик, пред ним тут же появился расторопный официант, и уже через пару минут стол был уставлен съестным и алкоголем. Пожрать Шико всегда любил, и даже больше, чем сам Яков Петрович, хотя такого любителя отдать честь изыскам кухни следовало еще поискать. Они и сошлись в прошлом во многом на почве любви к еде. И к интригам, конечно. Но было это так безоглядно давно, что Гуро и забыл уже.— И что привело тебя в мой город, милый друг? Погоди-ка, погоди, не отвечай, дай старине Шико развлечься… Я сам посмотрю!Шико таращился на него внимательным немигающим взглядом, склонив голову чуть на бок как пес, и Яков Петрович чувствовал себя как под дулом пистолета, не меньше.— Ну надо же… Я думал, ты не умеешь! — Шико криво усмехнулся, утащил с блюда с фруктами кисточку винограда и принялся неторопливо отщипывать ягоды, бросая себе в рот.

— Не умею что? — Гуро поинтересовался куда более раздраженным тоном, чем хотел. Манера бывшего королевского шута говорить загадками и шутками, порой маскирующими язвительные уколы, и раньше доводила до белого каления, а сейчас была и вовсе не к месту. Ему было важно получить информацию, как можно быстрее,а не предаваться пикировке. Он успел забыть, что Шико и “быстрее” вещи несовместимые. И в разговоре, и в постели…

— Любить, Яша. Любить.Яков Петрович молча налил в бокалы красного, пряно пахнущего летом вина. Выпили, не чокаясь. Было время, когда им с Шико действительно хорошо дышалосьвместе, но это время давно сгинуло. Не по вине кого-то из них, а так, разошлись дороги.Ужинали, разговаривая о всяких приятных мелочах и вспоминая давние смешные истории — Гуро знал, что без этого с Шико серьезного разговора не будет. Кусок в горло не лез, хотя повар здесь был отличный.

— Кто он, Яша? Рассказывай, я готов слушать.Когда Шико это сказал, аккуратно вытирая усы салфеткой, Яков чуть не вскрикнул “Аллилуйя!”, хотя взывать к Богу в его привычках в принципе не значилось.

— Недотепа… Писатель талантливый… — Яков Петрович никогда не страдавший от отсутствия красноречия и не лезший за словом в карман, за что Шико помимо всего прочего его и ценил, вдруг замолчал. Говорить о Коленьке было больно и странно. Тяжело. Слова не шли на язык, терялись, забывались. Словно мешало что-то, не давало говорить.— Выпей, Яш. Вот это выпей. — Шико тихо щелкнул пальцами, достал словно из воздуха пузыречек, булькнул каплю чего-то аспидно-черного ему в бокал, повторил настойчиво, — выпей.Яков Петрович осторожно глотнул вина, которое уже не пахло летним полднем, а ощутимо отдавало болотом, смирившись и поверив, допил до дна. Мир перед глазами вдруг качнулся, поплыл, Яков Петрович моргнул, а когда открыл глаза, все кругом стало неуловимо другим, и он словно был не в себе, а витал рядом. Видел все со стороны.

— Что это? — голос тоже звучал странно. Как чужой. Захотелось потрогать губы, но рука сделала это только через несколько секунд.

— Неважно, главное, что работает. Говори быстрее, у тебя есть минут пять.За пять минут Яков Петрович успел рассказать все, что смог вспомнить про Коленьку, описать ситуацию, привести итоги своих умозаключений. Потом его словно накрыло ватным коконом, и в себя он пришел от хлесткой пощечины и серьезного, почти злого взгляда Шико. Тот встал на след чего-то интересного, зверски любопытного и не собирался его упускать, Гуро хорошо помнил это выражение на его лице.— Где он, Жан? Где он может быть? Я знаю, что он не умер! Чувствую. — Гуро жадно глотал воду прямо из кувшина, не вспомнив, что можно налить в бокал. — И я помню его, он был, пусть меня и пытаются убедить в обратном.

— Мне нужно подумать. Полистать кое-какие книжонки, возможно, кое с кем переговорить… — Шико задумчиво щипал кончик уса. — Одно ясно совершенно точно, Яша, тут его нет. Совсем нет. И, можно сказать, и не было.— Не темни, Жан, ты что-то скрываешь, я вижу! Знаю же тебя, как облупленного… — Гуро почти шипел в какое-то слишком бледное лицо бывшего наставника и бывшего любовника.— Я же сказал — мне нужно подумать. Завтра, в это же время. Здесь.Шико исчез, нарушив все правила приличий и людей, и Иных, Яков Петрович точно видел, что из-за стола тот не вставал. Услышанное явно вывело его из равновесия.