— 9 — (2/2)

— Хорошо, — Брайт принимается широко улыбаться. — Ей лучше, но частые головные боли не дают радоваться жизни.Ромашка опирается спиной об стену, обхватив себя за плечи, а я снова бросаю взгляд на свои руки, опуская наш диалог в привычное, но весьма неловкое молчание.

— Можно?.. Я могу взглянуть на твою руку... — произносит Санни, выпрямляясь, а затем добавляет: — Если ты, конечно, хочешь...Пожимаю плечами, поджимая губы, и вытягиваю правую руку вперёд, поднимая взгляд на девушку. Саманта делает аккуратныеи тихие шаги ко мне, опускаясь на стул рядом, а затем обхватывает мою ладонь своими тонкими и теплыми пальцами.

Я ожидал встретить холод, но она отдаёт мне тепло... Как Солнышко.

— У тебя тёплые руки, — слетает с моих уст.

Странная констатация факта. Вообще странно то, что я произнес это вслух.— С-спасибо, — отвечает как-то шумно, и улыбка на её лице становится ещё шире.

Нелепая тишина снова давит на стенки гортани, и есть лишь звонкое молчание, когда остается только смотреть, потому что сказать нечего, а порой слова и вовсе не нужны. Делаю глубокий вдох, понимая, что внутри по-странному завязывается какой-то узел от, казалось бы, обыкновенных касаний Брайт своими теплыми пальцами к моим рукам. Дженни Харт никогда не брала меня за руку, она морщилась от того, что руки у меня все время были в грифеле и красках. "У тебя грязные руки", — говорила она. А Санни все равно на ниточки, стягивающие мои шрамы от порезов на широкой ладони. В нос забивается запах ромашек, который я раньше не замечал. Или замечал, просто не придавал этому значения. Брайт пахнет цветами, которые я так ненавидел. Всей душой не мог терпеть. Это не приторно сладкая карамель, от которой все внутри окутано дурманом. Это как глоток свежего воздуха, и дышать становится так легко и свободно, как будто там, под рёбрами, у тебя находятся минимум несколько пар лёгких. Мята и ромашка.

На щеках Санни Брайт проступает румянец, и она начинает широко улыбаться, поднимая на меня свой взгляд этих васильковых глаз. Девушка, сотканная из цветов. Она всегда улыбается, когда нечего сказать или когда ситуация становится до невыносимого неловкой. Как вот сейчас, например. Когда не знаешь, что сказать — улыбайся, всегда прокатит. Ловлю себя на мысли, что рассматриваю выбившийся светлый и вьющийся локон у её виска, который почему-то до зубодробления захотелось заправить за её ухо. Щурюсь, понимая, что её руки все ещё сжимают мою ладонь, не брезгливо, а открыто и искренне.

— Скоро я снова начну рисовать, — быстро выдавливаю из себя, дабы нарушить эту неловкость между нами.

Санни отпускает мою руку, затем удивленно спрашивая:— Ух-ты, ты рисуешь?

Хмурюсь, анализируя её вопрос.

Что?

Это... Это шутка?

— Э-э-э... — тяну, не зная, что толком ответить. — Д-да, я рисую. Ты же видела мои рисунки, Санни.Улыбка медленно тает, и выражение лица становится непривычно хмурым и задумчивым.

— Д-да, — произносит как-то неуверенно и немного испугано, — точно... Да, я помню... Видела.— Все хорошо? — спрашиваю, внимательно наблюдая за реакцией Санни. Солнышко отводит взгляд ниже, словно рассматривает какую-то точку в пространстве сквозь мою футболку да и тело в целом.— Да, все отлично, — отвечает с улыбкой. — Извини, мне нужно идти... — Брайт несколько резко поднимается на ноги, снова улыбаясь. Она всегда так делает, когда не знает, что сказать. — Бабушка просила...

— Ладно, — слетает с моих уст.

Провожаю девушку недоуменным взглядом, рассматривая её улыбку. Она всегда улыбается. Но только сейчас я замечаю, что за улыбкой Санни Брайт что-то скрывается. Что-то, чего я никогда раньше не замечал, ровно как то, что она пахнет ромашкой и мятой, ровно как и то, что у нее тёплые руки, как солнечное тепло, как свет, как улыбка.

Она уходит, оставляя меня в замешательстве с размотанным бинтом и тоненькими шрамами на правой ладони. Ладони, которая все ещё словно чувствует это тепло ее рук. Солнечное тепло.

***Правая рука все ещё саднит от приложенных усилий, чтобы катить колёса вперёд, но эта боль становится привычной. Чувствую странную ломку по рисованию, четыре дня без выплеска собственных эмоций на бумагу. Четыре дня скопившихся остатков боли внутри, которые нужно из себя вырисовать.

Кисть выводит сильную руку, сжатую в кулак до выступающих вздувшихся вен. Это кулак самой жизни. Она всем разбивает лицо, принося боль. Горьким опытом открывает глаза на правду. Больше тьмы. Чтоб покончить с ней раз и навсегда. Больше боли и черни, что отравляют душу, душат горло, сжимая его своими ледяными и тонкими пальцами.

А у Санни Брайт руки тёплые...Отрываю хмурый взгляд от рисунка, поднимая его на кактус. Она назвала его моим именем... Рассматриваю растение, вздыхая. Мой персональный колючий кактус. Весь в этих иголках, на вид весьма опасный и грозный.

Что ли... Что ли полить его?

Откладываю скетчбук на столик, а затем кладу руки на колёса, подъезжая к столу.

— У-ух-ты! В Кактусе-старшем проснулись материнские чувства? — с сарказмом молвит Майк.

Блондин лежит на кровати, скрестив ноги и подложив одну руку себе под затылок. Второй он придерживает книгу, из-под которой переводит на меня взгляд.

— Заткнись, — выпаливаю, начиная хмуриться, заметив на поверхности кактуса какой-то странный образовавшийся пушистый шар.

Это что ещё за нафиг? Кактус заболел? Кактусы вообще могут болеть? Или же на иголках бы тогда выросла миниатюрная омела?

Ненавижу тебя, Санни Брайт. За кактус.

За то, что заставила меня хотеть ухаживать за растением.

За то, что я нихрена не знаю об этом.

Я ненавижу тебя.

— Че-е-ерт... — растягиваю с неким отвращением, кривясь. — Черт подери, это что ещё за мохнатый прыщ на моём кактусе?

Майк издает смешок, свешивая ноги с кровати, а затем подходит к столу, чтобы посмотреть на хрень, выскочившую на кактусе.— Ты идиот? — он принимается заливаться смехом, поднимая на меня взгляд своих серых глаз. — Это же бутон.Ему смешно? А мне стремно. Стремно за мой кактус.

— Какой ещё, нахрен, бутон? — недоуменно спрашиваю, повышая тон и вскидывая бровь. А Майк не перестаёт ржать, за что мне дико захотелось его огреть его же книжкой.

Смешно ему.

— Такой, как у цветка, балда, — издает смешок, а все во мне приходит в дикий ужас. Что? Как у цветка? Что же за хрень он городит? Не нужно мне никаких цветов. — Зацветает твой кактус, — улыбка не сходит с его лица.Твою. Мать.

Вот же ж дерьмо.

Единственный кактус. По своей сути колючий, отпугивающий, грозный. С хреновой тучей колючек, такой весь нелюдимый. Скрытный и одинокий. И даже здесь Санни Брайт умудрилась подсунуть мне цветы.

Ну вообще трындец.

Ненавижу тебя, Саманта Брайт.— Они, кстати, цветут очень редко, — добавляет Майк. — Иногда могут только раз в жизни... А иногда раз в три года или даже в год.

— Боже мой, даже здесь она со своими цветами, — тяжко вздыхаю, цокая языком.

— И очень мило, — отвечает Майк. — У маленького кактуса появилась своя ромашка, — несколько насмешливо, но как-то по-доброму молвит парень.

— Ой, заткнись, — бросаю, а затем снова опускаю взгляд на растение.

Цветы. Снова.

Майк с улыбкой пожимает плечами.

— Начнём с того, что эта твоя Дженни тебе ничего не подарила. И вообще, какая-то она... Не знаю даже. Местами стерва.— Я твоего мнения и не спрашивал, — огрызаюсь, но в душе понимаю, что Майк прав.

— Хах, — он издает смешок, закатывая глаза. — А мне и не нужно твоё разрешение, чтобы его высказать, — спокойно отвечает блондин, забираясь на любимый подоконник и беря в руки книгу.Иногда мне кажется, что его вообще ничем нельзя обидеть, потому что он сделает тебе так же в ответ, и ответный удар порой поражает меня сильнее, чем ожидается. Порой создаётся впечатление, что мы с Майком знакомы всю жизнь, видим друг друга насквозь. Он так напоминает мне прежнего меня. Напоминает мне Сэма, своими словами всегда попадает в самую точку. Прямо как и мой брат.

Думаю, Майк бы понравился Сэмми. Они сошлись в том, что правильно и что рационально.

Блондин листает странички книги тонкими пальцами, и солнечный свет делает радужку его глаз оттенка зелени. Майк шмыгает носком, поднимая на меня взгляд с коротким "что?". А я в ответ молчу, качая головой.

Вновь опускаю взгляд на кактус.

Бутон. Кактус зацветет.

Как символ того, что даже во тьме может зародиться свет.

Что даже в самом безнадежном, жестоком и пустом месте возможна жизнь.

Что даже для самой разбитой души всегда будет надежда.__________________*Double-Time Feel — вид ритма барабанной установки.