#17 (1/2)

тьма тянется к тьме. За несколько дней на природе что-то меняется. Что-то меняется в самой Эмили или во всех остальных. Сначала под звуки ночных птиц и сверчков уснуть практически не получается, как будто они тонкие стены гостиницы обволакивают собой полностью. Потом девчонки из группы поддержки долго-долго что-то обсуждают и смеяться начинают, пока не услышат гулкие шаги наблюдателей, — надзирателей — сухой кашель, эхом по пустому коридору разносящийся. За секунду становится тихо, как будто бы Эми сама болтала без умолку.

Теперь она разговаривает со всеми. Это не всегда бывает интересно, точно уж не с каждым. Кроме того, те же девочки зовут на вечеринки чаще, чем получается вовремя лечь спать. Обычно всё проходит весело, даже круто, но здесь, сегодня, посреди глухого леса и в этом здании, где у третьего этажа, точно со стороны лестницы, если встать западнее, можно слышать, как ветер воет, — контрабандная выпивка, громкая музыка, темнота, нелепые танцы, а дальше, как правило, все обжимаются по углам.

— Я не знаю, — на выдохе произносит Эми, лёжа затылком у Микеланджело на коленях. Сегодня ночью Донателло в грубой форме выставил его из своей комнаты и тот громко-громко смеялся почти на всю гостиницу. Сейчас, разве что, с Майки спокойно и не так, как со всеми. — Там весело должно быть, но потом они опять начнут обсуждать футбольную команду. Ах, какие они сильные! Ах, как играют! Да ну!

Микеланджело, облокачиваясь на спинку наскоро застеленной кровати в своём номере, нарочито пренебрежительно качает головой и едва ли не фырчит. Эми не выдерживает и смеётся. Ещё она думает, что это нормально, — им обниматься так часто.

— А Рафи-бой в футбольной форме такой лапочка.— Ну нет.

— Ты серьёзно? Какой он сильный! А видела, как играет?

— Прекращай! — одёргивает его улыбающаяся Эми, ладонью холодной касаясь горячей шеи парня. Дёрнуть бы его за серьгу-колечко в ухе.

Майки зевает, лениво пальцами перебирая её волнистые светлые волосы. Мягкие, даже если растрёпанные, схожие по оттенку с его. Он осторожно пряди кладёт друг на друга и кое-как получается немного неряшливая, но вроде милая коса.

— Слушай, хорошо, классный там только Раф, — сдаётся Эмили. — Он и играет неплохо, иногда даже удивляюсь, как у него так хорошо это выходит, — Микеланджело хмыкает невольно, девушка замечает, как на тонких губах лёгкая ухмылка возникает. — Он очень даже... наверное. Но они-то все его в школе замечают, таким, знаешь, равнодушным, суровым, а я же вижу прекрасно, какой он с Брюсом. Как вообще можно на Рафа с другой стороны теперь смотреть?

Задумавшись, она замолкает ненадолго, невольно тот вечер припомнив.

— Просто делай вид, что тебе интересно. Повторяй то же, что и они. Прям фразу за фразой.

— В смысле?

— Просто кивай и говори: ?Да?. Но не на все просьбы.

— Не будь таким удобным, Майки. Ты не кресло.

— Чего? — Он вздёргивает брови, и Эми замечает снизу, какие же всё-таки у него длинные ресницы. — Ты вообще-то на мне лежишь!

Прикрыв яркие глаза, девушка устраивается поудобнее, как будто бы и не слыша, что он пытается возмущаться.

— Не надо было меня впускать к себе в комнату.

— Но я рад, что впустил, — говорит Микеланджело, вдруг до ужаса серьёзный и сосредоточенный. Секунды на две, Эми практически ведётся. А потом, где-то через несколько мгновений, когда на часах время приближается к полудню, вместе начинают хохотать.

Ух, он же просто пошутил, как обычно. Майки ведь слишком-слишком смешно, почти из-за всего — такая привычка, ужасно странная и дурацкая. Разве что, во взгляде отчётливо растерянность ключом бьёт, когда Эми за окном гостиницы ловит медленно опадающие листья, чтобы не чувствовать себя неловко от гудящих мыслей в голове блондинистого друга.

— Донни назвал меня ?милым? сегодня.

До неё не сразу доходит, что это за рандомные фразы, но потом она глядит на чуть покрасневшие кончики его ушей и понимает, что Майки нарочно с темы на тему перескакивает, чтобы она не подловила, не пристала к его словам.

— На самом деле, — блондин давит из себя улыбку, — он сказал: ?Ты меня раздражаешь?, но я стараюсь концентрироваться на позитиве.

Если смотреть снизу вверх, точно из такого положения, то у Микеланджело невероятно красивые скулы. Очень выразительные, как и глаза. Это, наверное, от старшего брата переходит, поэтому понятно, почему у Майки получается так легко обращать на себя внимание.

Эмили краснеет.

?Отдых?, — строго напоминает себе она, чувствуя, как ладонь Микеланджело заботливо ведёт по её локтю выше. Становится легче, отпускает мгновенно.

— А я не понимаю, почему Дон злится, — говорит она внезапно очень быстро, едва ли не тараторит, лишь бы поскорее уйти от путаницы в голове. — Он попросил купить кофе, я купила...

— Один пакет? — скептично переспрашивает Майки и хмыкает. — Эми, милая, это ему только на понюхать и чихнуть хватит.

А Эмили возмущается негромко, пихая его в живот. Жмурит носик забавно и мило, отчего Микеланджело к приоткрытой в коридор двери отворачивается сразу же.

— Бросай ты уже своё беспокойство, это только мешает. Знаешь, что лучше, Эми? — дразнит Майки с лукавой улыбкой, касаясь пальцами её светлых волос. — Футбольная команда! Я тебе уже говорил.

...

Не то чтобы дышать становится легче в одночасье, но чистый загородный воздух, словно бы небольшое спасение, — ни суеты тебе, ни шума, ни метаний из стороны в сторону. По крайней мере, здесь, на природе, всё кажется волшебным. В Нью-Йорке листья опадают незаметно, теряются в серости стен, в сырости луж, исчезают под колёсами автомобилей.

Там — горечь и уныние, думает Кейт, взглядом обводя внушительное здание гостиницы и отвечая для себя, что в таких местах отдыхают обеспеченные люди. Хотя, помнится прекрасно, как Донателло говорил, что странно будет, если на таком отдыхе школа как-то решит сэкономить. Потому что здесь лес, кажется, только-только окрасился в жёлтый, красный, и сами листья опадают редко, лишь с резкими ноябрьскими порывами ветра.

Стены гостиницы выполнены из тёмного дерева, идеальная симметрия заставляет восторженно хлопать глазами, не произнося при этом ни слова. Иногда даже сердце замирает от того, как ночами негромко хлопают окна в чьих-то комнатах, как выключается огромная многоярусная люстра в зале на первом этаже и как наблюдатели тихо задувают свечи перед тем, как проверить учеников на наличие совести, а потом просто уйти к себе и не мешать более. Вероятно, сегодня они даже не заглянут к ним — знают же прекрасно, что ребятам надо отдохнуть и хоть немного, самую малость порадоваться жизни под громкую музыку.

В Нью-Йорке воздух пропитан ядом и бензином. Здесь, на фоне неритмичных шорохов и скрипа, будет лязгание бутылок и звонкий-звонкий смех учеников — девчонок, как правило.

Кейт иногда просит передать ручку или сталкивается локтями в столовой и буквально слышит обрывки фраз, даже почти сами мысли. Одна переживает, что позволила какому-то парню себя поцеловать, а он уже неделю не пишет. Другая, кажется, хочет расстаться, но из жалости и слова сказать не может. Третья, похоже, будет ныть из-за того, что парням только одно и нужно, мол, ?Детка, честно, только поцелуй, ничего большего? — и всегда лгут.

— Чего смотришь? — зло выцеживает одна из таких девчонок, отбрасывая жевательную резинку куда-то в сторону. На самом деле, почти в сторону Кейт. — Дура.

?Я хочу быть на её месте, чтобы Леонардо замечал хоть иногда?, — тоскливо думает она же, в сумке нащупывая пачку сигарет. Хочет пройти мимо, нарочно зацепив Кейт плечом.

Да вряд ли идея хорошая насчёт ?быть на её месте?, и мысли вкрадчивые в голове Кейт так и складываются в одну простую картину. Девчонки не злобные, девчонки всего лишь влюблённые, ничего здесь особенного нет.

Дон не советует ей находиться больше пяти минут в компании таких особ — просто разворачиваешься, Кейт, и уходишь. Поэтому она пробует общаться с одноклассниками, мягко улыбается и слушает. Да и само собой Донателло даёт правильные советы. Кто ещё так может? Точно не кто-то из его братьев. Было бы очень странно слушать наставления от таких людей, как Рафаэль или Микеланджело. Это было бы стрёмно.

Да и Раф — не вариант. Его здесь нет, во-первых. К тому же, иногда он на редкость психованный — что, если честно, не самое ужасное, это даже немного горячо. Как будто, вот, прикоснёшься к нему и обожжёшься немедленно. А Майки — это Майки. Слишком Майки. Такие, наверное, вообще серьёзными быть не могут. На прошлой неделе хотел откосить от теста и просил Кейт врезать ему хорошенько, чтобы не ходить и отсидеться в медицинском пункте.

Такая ерунда. Ну и денёк будет — снова думать ночь напролёт. Поступила, называется, в частную академию.

Когда Кейт поднимает взгляд, смотрит за силуэты девушек, то одними лишь губами произносит ?он?. Сердце почти пропускает удар в ответ. И она безумно хочет, чтоб оно заткнулось — эй, сердце, ты столько дней молчало, сейчас тебя никто вообще не спрашивает.— Свободны, — на выдохе флегматично произносит Леонардо, одним только своим появлением вынуждая всех девчонок затаить дыхание. — Кейт, останься.

Девчонки перестают казаться бесстрашными, замолкают, смотрят тёмными взглядами на Кейт ещё некоторое время, а потом уходят. От сильного вкрадчивого голоса её бросает в лёгкую дрожь, но почему-то рядом стоящему Донателло она не может не улыбнуться. Тот кивает благосклонно и свободным движением руки сигарету кидает в урну, даже не промахивается. Только Кейт поздно начинает чувствовать на себе пристальный взгляд, поздно замечает расстёгнутое пальто, бледно-голубую рубашку, скрещенные руки на груди. Она поздно поднимает взгляд, чтобы вновь начать терять себя. В синих глазах, когда Лео смотрит так. Смотрит обычно. А Кейт никогда не наблюдала за кем-то такое долгое время. Но задавалась вопросом: зачем наблюдать, если можно ещё и общаться? Например, так было с Эмили, Микеланджело и даже Донателло. Труднее было со Стефани и Рафаэлем. А с Леонардо изначально что-то было не так.

— Почему ты здесь одна? — первым ожидаемо начинает говорить именно Дон.

Донателло поправляет очки, когда не знает, что сказать ещё, и этот незначительный факт внутри вызывает что-то непонятное. Не буря, конечно же, но что-то необычное. И если так присмотреться, то можно заметить много мелочей. Белый капюшон толстовки из-под тёмной куртки, еле заметные синяки под глазами, тонкая линия губ, сосредоточенный взгляд. И волосы перепутаны от осеннего ветра, оттенок на лёгком проблеске солнца каштановый, светлее. Дон вновь поворачивается, серые глаза обжигают холодом, но всё же смотрят больше взволнованно и настороженно.

— Сегодняшнее утро прошло без приключений? — прервал тишину Леонардо. Его взгляд зацепился за руки девушки, крепко сжимающие ткань куртки.

Кейт всё ещё не могла смотреть людям в глаза долго, поэтому упрямо продолжала оглядывать желтеющие верхушки деревьев.

— Благодаря вам теперь, кажется, всё хорошо.

— Да брось, — усмехается Донателло. — Мы просто вечно оказываемся в нужном месте и не можем пройти мимо, поэтому не благодари.

Кейт смотрит на обоих и закусывает губу. Как обьяснить, что они не просто оказываются рядом в нужный момент и в нужное время? Они спасают, и поэтому она ужасно благодарна.

... Бей. Бей-бей-бей-бей.

Внутри дьявол сидит или того хуже? Рафаэль не знает, но бьёт — у него хорошо получается. Что ещё остаётся мальчику, и родителей-то собственных в лицо не видевшему? Он родился, когда научился разбивать, иначе бы и не выжил. Что бывает с мальчишками, которые не могут постоять за себя? Ответа нет, и Рафаэль в очередной раз кулаком ударяет по чёрной боксёрской груше, но никогда не убегает: от проблем, от обстоятельств, шпаны на улице, припозднившихся прохожих, растеряно глазами хлопающих, от полиции даже — от кого угодно. Голос в голове пронзительно радостно напоминает: ?Терпи-терпи-терпи?.

Рафаэль едва не вздрагивает, останавливается, спешно снимает бинты с рук. Брюс рядом видит, что те пропитались кровью. Подходит ещё ближе, и Раф замечает, как пёс осторожно сжимает полотенце в зубах. И когда холодный шершавый нос утыкается в тёплую кожу, парень изумлён так, что кашляет. Ему впервые приносят полотенце, и он впервые задумывается — надо притормозить. Если он не рождён, чтобы разбивать?

Эта мысль задерживается, заглушает надоедливый голос. Рафаэль умеет бить, но мог бы научиться уворачиваться. Только как смотреть в небо, выше самых высоких облаков? Мальчику, который умеет разбивать, никогда не остановиться.

Рафаэль смотрит в тёмные глаза добермана, хмурится на мгновение, слегка покачивая головой.— Нет, Брюс, в этот раз у тебя ничего не выйдет.

Голос вырос, как вырос сам Рафаэль. Голос хриплый, тоскливый, шуршит ржавыми нотками и змеиным шёпотом вплетается в воздух. Пёс выглядит неожиданно спокойным, садится напротив и смотрит-смотрит-смотрит на Рафа, который белое полотенце вешает на шею и голову склоняет вниз, к полу спортивного зала особняка. У него голова гудит от тяжёлого запаха очередного блюда. Уолтер совсем распоясался с кухонными экспериментами.У Брюса очень гладкая шерсть, короткие чёрные волосинки на голове и острые уши, как будто антенны. У него невероятно серьёзный, спокойный взгляд и мокрый нос. Шершавый язык касается ладони Рафаэля, доберман морду кладёт ему на колено и прикрывает умные глаза, когда пальцы парня чуть цепляют ошейник.

6:00 pmМайкиНу как Брюс поживает? Никого не убил ещё?

Рафаэль не так часто позволяет себе смешки, но очень часто усмехается, печатая ответ.6:02 pmРафТебя ждёт. Приезжай, очень скучает.

Микеланджело — совсем другой мальчик, он не бьёт и не разбивает — уворачивается-избегает-убегает. Но по-другому никак, как будто кадры в фильме сменяются.

?Без разницы?, — думает Рафаэль и поднимается с места.Он знает эти катаны, видит их каждый на этих стенах и не понимает, почему чувствует себя таким мелким рядом с ними, как будто не семнадцать, а двенадцать? Сам лишь головой мотает. Сколько угодно, но не двенадцать — это идиотизм. В отражении катаны у него глаза карие, как будто разбитые и заспанные, но нет. У него короткие волосы, тёмные брови и хорошо выраженные скулы. И откуда столько мелких царапинок? Он разбивал так часто, что, кажется, потерялся в себе.Брюс слишком далёк от того, чтобы хотя бы настороженно глянуть на Рафаэля, когда катана рассекает воздух и с пронзительным лязганием вонзается в противоположную стену, точно в полуметре от раскрытой двери, где стоит Хамато Йоши.