I (2/2)
Но Дазай не терпел указаний. Поймав чужую ладонь свободной рукой, мужчина зубами стянул перчатку, а после с силой прикусил безымянный палец Чуи до второй фаланги. Раздался тихий хруст, и поэт невольно вскрикнул, пытаясь вырвать свою кисть из клетки белых зубов. Однако он явно забыл, что правая рука его партнера все еще продолжала разминать бархатные стенки прямой кишки. Погрузив тонкий палец рыжего в рот, Осаму губами вытянул ненавистный предмет, а после выплюнул его рядом с черной лентой брошенного на траву пояса.
─ Ты изменяешь своей ненаглядной Уэно, Чуя, ─ щекоча неровность предстательной железы синеглазого Накахары, в ухо произнес Осаму, ─ никогда не забывай о том, что тебя трахает мужчина, ─ языком писатель нежно обвел раковину уха.
─ А ты не забывай, что я никогда не подам на развод, ─ бледные руки сминали складки ткани на широкой спине партнера, ─ можешь вставлять, мне надоели твои холодные пальцы, ─ в его глазах Дазай видел полосы треснутого льда.Рыжеволосый поэт помог ему избавиться от одежды, собственноручно развязал широкий оби. Осаму раздвинул костлявые ноги Чуи, а после резко вошел, сорвав с языка ругательство. Непризнание. Даже здесь, во время интимной близости, оно беспощадно накрывало его. Кожа терлась об кожу, жар наполнял задний проход Накахары. Чуя не смотрел на прозаика, отводил взгляд и постоянно старался как-то спрятать лицо. Писатель прижал тело партнера еще сильнее к земле, подложив под его поясницу скомканное кимоно. Рыжий согнул колени, тем самым обхватив ногой Осаму за обнаженное плечо. В голове прозаика, как не к кстати, всколыхнулись мысли о чуть более грубом соитии, чем сейчас.
Он помнил день, когда впервые встретился с Чуей у издателя и когда они уже вдвоем, влекомые непонятным чувством, поцеловались под дождем. В руке поэта тогда намок окурок сигареты.─ Это Накахара Чуя, наш японский, но почему-то так и не печатаемый дальше самиздата Рембо, ─ старческим голосом тогда представил редактор рыжего, ─ вы не знакомы с его ?Песней козерога?? ─ рябая рука поправила круглые очки.─ Tu n'es pas Rimbaud, mais un clown rouge*, ─ саркастично улыбнувшись, пусть без всякого произношения, но все же по-французски проговорил Дазай, ─ конечно, я даже написал отзыв на его стихотворение.─ Au moins, je n'essaie pas de me tuer vingt-quatre heures par jour, sept jours par semaine**, ─ пальцы Чуи провели по корешку потрепанной книги, ─ ах, простите, Осаму-сан, должно быть, я спутал ваш отзыв с мусором, и отдал своей супруге для топки бани, ─ черная одежда слишком явно контрастировала с волосами цвета огня.
─ Вы женаты?Молодой поэт прикрыл глаза в знак согласия.─ Не волнуйтесь, в вашем возрасте это еще можно исправить.Пот тонкими струйками стекал по шее прозаика, а Накахара, притянув к себе его голову, мазнул замшеем обкусанных губ по щеке партнера, приблизившись к уголку его вечно сухого рта. Мужчина не так часто проявлял первым инициативу к поцелую, но время от времени все же позволял себе что-то в этом роде. Их языки снова переплелись, как делали уже десятки раз. Удивительно, но именно в такие моменты в двух творческих, но таких противоположных по характеру натурах возникало так называемое единство душ, полное понимание желаний друг друга. Это как в танце, где партнер только-только протягивает руку вперед, а второй уже начинает кружиться. Своеобразная гармония неуловимой на слух мартиновской песни Льда и Огня. Но все же Осаму очень хотелось увидеть своего партнера в несколько другом, более беспомощном виде.
Сибари, эстетическое связывание тела, у него всегда ассоциировалось с искусством. Рядом с берегом колыхалась на мелких волнах Тамагавы лодка, на дне которой можно было найти немало джутовых веревок. Головка члена Осаму выскользнула из разбухших мышц ануса Накахары, и писатель оттолкнул от себя партнера. Рыжему крайне не понравилось последнее действие оппонента, он поинтересовался в грубой форме, почему тот решил так сразу прервать половой акт, ведь в следующий раз у него может не получиться на весь день оставить супругу.
В ответ Дазай усмехнулся:─ Ты слишком плохо меня знаешь.Легкая рябь пробежала по воде, едва ли мужчина дотронулся до борта весельной лодки. Солнце подсвечивало каменистую речку, теплый ветер раздувал ее волны. В детстве, будучи еще мальчишкой и живя в Аомори, он любил бросать камни в Тамагаву, а после наслаждаться плеском вод. Накахара щурился от яркого света, недовольно укутываясь в свое кимоно, что при свете дня было особенно красно. Поэт пытался на ощупь найти упавшее в складки одежды кольцо.
Писатель коснулся концом тугого жгута до усеянного веснушками живота оппонента. Полное доверие своего тела другому человеку считалось одним из самых важных условий в технике кинбаку. Чуя не желал отдавать себя под власть кареглазому прозаику, но в то же время не мог отказать самому себе в болезненно-сладком удовольствии натирания веревок о гладкую поверхность кожи, так как понимал, что подобную ?ласку? ему может доставить только Дазай. Джут обжег запястье поэта, когда Осаму затянул на его перекрещенных руках первый узел. Чуть позже он, подобно ремням военной портупеи, перетянул худую грудь партнера, заставив того наклонить назад голову. Указательным пальцем Осаму провел по ноге синеглазого мужчины, подцепив какую-то из веревок возле бедра. Прозаик не причинял особую боль своим связыванием поэту, но тот все равно почему-то дрожал. Возможно, из-за холода чужих рука, возможно, из-за страха. Лизнув бардовый след чуть выше колена, Дазай склонился к покрытому курчавыми волосками паху.
─ Может, уже закончим на этом?
Грубые волокна веревки натирали лодыжки Накахары. ***Под звуки шелеста листов, ругань редактора и сплетни секретарш Дазай вышел из печатного дома. К осени их отношения с Накахарой практически остыли, и рыжий просто не желал больше видеть Осаму, не признавал его. Он очень коротко постригся, шляпу выбрал еще более темную, чем носил раньше. В издательстве синеглазый мужчина не пользовался популярностью, но все-таки пару-тройку его стихов опубликовали в местной газете. Накахара не сказал ни слова кареглазому писателю, когда как-то раз столкнулся с ним возле редакции, лишь сильнее натянул на свои светлые брови шляпу, после чего скрылся в тени высохших вишен. Накахара словно прятался от дневного света и прикрывал тканью уже черных перчаток свои уши, едва ли раздавался гул машин. Его поведение казалось более чем странным. Неудивительно, что вскоре он переехал на юго-запад равнины Канто.А Осаму тем временем купался в очередной волне непризнания, разгребал стопку гневных писем и всерьез задумывался о смерти. Вдохновение оставило его еще в августе. Он не мог придумать ни одного произведения, выудить из себя даже строчку. Красный шарф не сильно сдавливал горло, перед глазами еще держалась рябь после очередной дозы наркотического препарата, зрачки были расширены, пульс учащен, а сам прозаик чувствовал себя кем угодно, но только не человеком. Половой тряпкой или смятым клочком бумаги. Как одиноко он волочился по мостовой, шаркал тонкими подошвами летних туфель по гальке. Он проиграл всем своим конкурентам, окончательно похоронил в своем сердце детскую мечту стать одним из самых знаменитых писателей Японии. Его рассказ ?Human Lost? так и не увидел свет, хотя задумка о проблеме ?лишних людей? была довольно актуальна в обществе.23 октября 1937 года Дазай в последний раз увидел Накахару. На его похоронах в Канагаве.Темнота плаща писателя накрыла собой пожухлую траву на пригорке, когда тот склонился к железной ограде. Сколько не сказанных друг другу слов, пропущенных касаний и невыкуренных сигарет умерло вместе с синеглазым поэтом традиционного стиля танка. Грязь, дождь и опавшие листья ─ все смешалось воедино. Бинты на ладонях Дазая окрасились в коричневый цвет, его волосы намокли, а губы скривились. В руках он держал шляпу, пропитанную запахом волос Накахары. Под зеленой, овивающей головной убор лентой был просунут срезанный бутон алой розы, любимого цветка мужчины. Но смерть невозможно ощутить на расстоянии, пропустить ее пальцы сквозь свои. Осаму чувствовал себя приколотой на булавку бабочкой, что уже никогда не сможет взлететь.
И не одно написанное Дазаем кровью на своем запястье имя Чуя Накахара не сможет вернуть его к жизни. Он угас, словно свечка в храме.Раздался шорох брошенной на еще не опустившийся холм могилы шляпы.
Даже любовь не признала писателя.