25. g, флафф. (1/1)

— Я видел твои работы. Почему ты никогда не рисуешь лица? — Тайлер заглядывает через плечо так внезапно, что Джонатан, по памяти набрасывающий Джет в летящем белом платье, не сразу прикрывает зарисовку ладонью, дает украдкой увидеть статную даже на бумаге фигуру, вскинутые утонченные руки, гордо вздёрнутый подбородок и штрихи коротких волос чуть выше. Это именно она, хотя нет ни проницательных глаз, ни аристократичного носа, ни рта, изогнувшегося в добродушной насмешке,

— Почему ты копаешься в моих бумагах? — парирует Джонатан, изящно уходя от ответа, и сгребает горстку салфеток, мятые заметки, выдранные из ежедневника Кейт страницы, которые он случайно загреб и решил потом не отдавать, отодвигая всё в угол стола.

Тайлер пожимает плечами с недоуменным видом, будто он ничего и не сделал такого ужасного. Солнце щекочет ему нос, заставляя поморщиться, и Джонатан мягко улыбается, рассматривая морщинки на лбу. Окей, один дом на двоих, одна кухня на двоих, одна постель на двоих, но может все-таки стоит оставить немного пространства для себя? Джонатан слишком долго сам себя затыкал, чтобы сейчас не отвоевывать личные границы. Они близки, но всё-таки разные люди. Он тоже не любит, когда ему лезут в душу.

— Они у меня не выходят, практиковаться не хочу, замкнутый круг, — машинально лжет он, поднимая брови.

Тайлер всё считывает, как и всегда: по взгляду прямо в глаза, по дрогнувшему на ручке простого деревянного кресла мизинцу, по ноге, которую закидывают на другую. Он наклоняется и почти тыкается лицом в лицо, кончики носов всё-таки соприкасаются, только вот Джонатан не чувствует никакой угрозы — запускает руку в волосы и треплет непривычно короткие прядки. Виски после машинки еще не отросли и потому колются, но это как собственная щетина, ничего необычного.

— Неправда.

— Правда-правда, — Джонатан небрежно щелкает Тайлера по лбу, перемещает руку на грудь, чуть погладив поверх майки, и как бы шутя отталкивает эту убийственную махину, гору мышц от себя, выскальзывая из кресла и уходя. — Прости, я просто прервался, а так я занят.

***Джонатан сначала смотрит на зеркало. Потом на ручку. Потом снова на зеркало. На синей шариковой ручке царапины около стержня, а раму зеркала надо протереть от пыли. Теперь он смотрит на стол. Его стоит поменять.

Рисовать себя оказывается сложнее всего. Вообще его специализация — это пейзажи, но сонный Тайлер, ироничная Кейт, ликующая Джет, торопящаяся куда-то Ева и закатывающая глаза Тесса слишком хорошо выглядят, чтобы не запечатлеть. Отдать никому работы Джонатан не отдаст, но для себя он малюет с удовольствием на всем, что попадается под руку. Он даже двоих из ларца, Джея и Грегори, нарисовать может. Но не себя.

Джонатан вздыхает и проводит одну линию, вторую, очерчивая контуры лица и еще прямыми примерное расположение на нем рта, носа и глаз. Мелочей больше, но сначала стоит создать совсем азы. Он поднимает голову. Надо ж хоть раз посмотреть страху в глаза.

Страх лупает на него из зеркала длинными ресницами и нервно крутит ручку, почти на грани того, чтобы воткнуть её себе в ладонь. Крови много будет, знаем, проходили, так что лучше сегодня без этого.

Джонатан наклоняет голову, смотрит за тем, как напрягается шея, удовлетворенно выдыхает и снова принимается набрасывать. Штрихи не хуже утюга выявляют пряди, заложенные за уши, морщины вокруг смеющегося рта, точки щетины и волевой подбородок. Джонатан улыбается, довольный тем, что у него выходит, и снова смотрит на себя, гораздо более самовлюблённо, чем раньше, проводя ладонью вдоль бьющейся на шее венки. Дорисовывает нос. С носами и пальцами у него принципиально беда, но попытка не пытка.

Остаются глаза.

Джонатан глупо хлопает ресницами, думая, как бы подступиться, а потом, взбесившись, хватает ручку, замазывает всё, что вышло, откидывает, принимается за лист и с какой-то холодной жестокостью разрывает пополам, прямо между так и не намеченными глазами. А потом еще раз и еще, пока не остается груда клочков. Уж лучше опять пособирать-поразбирать пистолеты на скорость с закрытыми глазами, чем такой дурью маяться.

***

У Тайлера нет тяжелых век, но изобразить их хочется. Он слишком сладко сопит в объятиях одеяла и в солнечном луче под заботливо открытым — Джонатану всегда душно — окном, чтобы не устроиться перед кроватью в кресле с салфеткой. Так-то Тайлер заслуживает холста как минимум, а лучше — фрески, но Джонатану лень. Он царапает рвущуюся бумажку идеально отточенным карандашом, бесится и берет блокнот.

Половина тела готова, есть даже складки на простыне, когда Тайлер шевелится и, машинально потянувшись, переворачивается на другой бок. У Джонатана есть возможность снова перечеркнуть линию взгляда, но вместо этого он вовсе не неохотно нависает над ним, вздыхает, хмурится, рассматривает и возвращается к каляканью.

— Когда я познаю твою душу, я нарисую твои глаза, — шепчет Джонатан в никуда и начинает старательно выводить ресницы. Он прекрасно знает, что Тайлер уже не спит.