о чужаках и обещаниях (жильцы) (1/2)
В тесной каморке душно и солнечно. В маленькое окошко проникают яркие осенние лучи, подсвечивают витающую в воздухе пыль и слепят глаза. Последние оранжевые деньки перед серым и промозглым октябрём пропитаны ускользающим летом, местная дворовая шпана забегает в магазин в расстёгнутых школьных рубашках и с криво завязанными галстуками. Мальчишки пытаются урвать последние тёплые вечера между уроками и подготовкой к ним, а девчонки забегают спросить, не завалялось ли за прилавком старой ?резиночки?.
Эдик приближающейся осени не страшится. Прижимается теснее к твёрдой крепкой груди, голову назад откидывает и вздыхает довольно, когда Жила тут же пользуется недвусмысленным предложением. Губами касается шеи, ведёт языком до ключицы, носом утыкается под челюстью, запуская руки под кромку мягких штанов сидящего на его коленях Эдика. Старенький продавленный диван скрипит натужно под двойным весом, кренится опасно назад хлипкая опора из пустых коробок, и они оба фыркают смешливо, когда спинка опрокидывается назад, увлекая их за собой.Эдик руки успевает подставить, чтобы не придавить, и нависает довольно сверху. На локти облокачивается, колено дразняще пихает между чужих ног и склоняется для поцелуя. Чувствует, как улыбается довольно Жила ему в губы, и рукой одной зарывается в непослушные, растрёпанные своими же стараниями волосы.
В груди что-то мурлычет счастливо, и Эдик прикусывает игриво чужую губу, тянется приподнять кофту, чтобы почувствовать ладонями тёплую кожу, но тут со стороны общего зала слышится нетерпеливый стук в дверь. Замолкает, и повторяется громче через пару секунд. Эдик мычит недовольно что-то, уткнувшись лицом в плечо Жилы, и с сожалением встаёт. Смотрит на старенькие часы с подбитым стеклом и понимает, что время обеда закончилось.
– Да бля, я этому стукачу сейчас руку вырву нахер.
Жила ворчит несерьёзно, развалившись на спине. С задранной кофтой, покрасневший и растрёпанный. У Эдика от этого вида пропадает всякое желание работать, но ему и так в прошлом месяце зарплату урезали, так что выбора особого нет. Он быстро и кое-как шапочку на волосы натягивает, щурится подслеповато в поисках очков и дёргается от неожиданности, когда тёплые пальцы касаются ладони. Держат мягко, пихают в руку знакомую оправу, и Эдик улыбается благодарно. Чмокает мимолётно до чего достаёт и выходит из каморки, на ходу завязывая фартук.
Дверь входную открывает, переворачивает табличку и тут же натыкается на недовольное лицо баб Люды из пятого подъезда его дома.
– Ты где шляешься-то? Обед кончился семь минут назад.
Эдик смотрит в ответ невыразительно в её водянистые голубые глаза. Она знает, весь их дом знает о его постельных предпочтениях, и потому взгляды злобные, полные отвращения, от неё видеть привычно. Подстебнуть хочется неимоверно, и Эдик показушно вытирает большим пальцем уголок рта. Облизывается похабно и ровно отвечает:
– Глотал, Людмила Прокопьевна. – Видит кривящееся морщинистое лицо и добавляет невинно, проходя к прилавку. – Обед глотал. Что вам нужно?
Он смотрит довольно, как борется в баб Люде желание уйти с необходимостью купить то, что ей нужно, и не торопит. Специально медленно обслуживает её, облапывая каждый продукт, и с улыбкой машет рукой на прощание. Через три секунды после закрытия двери вокруг талии обвиваются знакомые тёплые руки, и Эдик облокачивается расслабленно спиной о чужую грудь. В магазине никого, а снаружи ничего особо не видно.
Жила посмеивается тихонько на ухо, говорит нарочито строго:– Вот доиграешься когда-нибудь с поведением своим, Эдуардо.
Эдик пихает его несильно в ответ. Просил же так не называть.
– Ну а что она, кляузу напишет на меня? Жилин всё равно не примет.
– Из-за меня?
– Из-за себя.
Жила вздыхает картинно обиженно, дышит в шею, начинает усами чувствительную кожу щекотать, и Эдик смеётся, вырываясь из объятий. Чужие руки отпускают, но не потому, что он сильно вырывается, а потому что скрипят натужно петли открывшейся входной двери. Эдик напрягается, но, посмотрев на вошедшего, расслабляется тут же. Жила рядом глубоко вздыхает.
– Ля, пацан, ты чё здесь? У тебя же школа.
Толя, мальчишка-шестиклассник, живущий в общежитии местном с пропойной матерью, хмурится и смотрит упрямо из-под отросшей чёлки.
– Дядь Жил, ты обещал мне показать пистолет, если я пятёрку получу.
– Обещал.– Показывай.Жила из-за прилавка выходит, смотрит недоверчиво, становясь рядом. Возвышается над мелким Толей так, что тому приходится голову задрать, чтобы смотреть в лицо, и Эдик едва улыбку сдерживает от этой картины. Как бы сильно Жила не ворчал, что терпеть не может детей, Толю он пригрел быстро и не колеблясь. Помогает теперь по возможности, вон мотивирует на учёбу, хоть стимулы и довольно странные.
– А ты как вообще понял, что я здесь?
– Не уходи от темы!– Эй, уважаемый отличник! Ну ка обороты сбавь. Чё за предмет хоть?
Толя улыбается довольно, взгляд короткий и гордый бросает на Эдика, тут же возвращаясь к лицу Жилы.
– Математика.
– Ниху…Ничего себе. Молодец. Ну, раз обещал, значит, покажу. На улице подожди.
Пацан кивает, выходит за дверь, переминается воодушевлённо с пятки на носок. Жила фыркает ему вслед и глаза закатывает. Подходит ближе, опирается ладонями о прилавок. Сообщает фальшиво недовольно:– Не, ну ты видел? Какая молодежь нынче пошла.
– Ты пистолет-то ему не давай.
– Разберусь, не дурак. – Жила отмахивается лениво, склоняется ближе и целует коротко, тут же отстраняясь. – Ты до полуночи?
– Ага.– Я встречу.
– Да не над-…– Встречу. – Жила обрубает жёстко, но тут же смягчается, сжимает ласково свисающую с полочки ладонь Эдика и отходит спиной к двери. Начинает смешливо кривляться. – И помни, Золушка, что ровно в полночь твоя тыква превратится в арбуз.
– Карета в тыкву, дуралей.– Да насрать.
Слышится скрип закрывающейся двери, два силуэта исчезают за поворотом, и Эдик остаётся в магазине один. Вздыхает тяжело, рассматривая унылые полупустые полки, и принимается расставлять товар ровными рядками, чтобы занять себя хоть чем-то. Народу сегодня немного, и до самого вечера приходится обслужить всего несколько человек. Эдик скучает. Смотрит лениво, как сменяется постепенно день, как темнота медленно вступает в свои права, и ёжится от холодного ветра, когда очередной покупатель заходит в магазин. Погода ухудшается, а это значит, что по дороге домой он замёрзнет в своей рубашке тонкой – с утра тепло было, вот кофту и не взял.
На улице слышатся редкие крики ребятни и рабочих, устанавливающих новую колонку взамен разбитой хулиганами. В магазине негромко играет старенькое радио, шипит помехами и время от времени само перескакивает на другую волну. Эдик его не трогает – работает и ладно. К одиннадцати часам подсчитывает выручку, складывает стопочками удобными купюры и мелочь высыпает в баночку, чтобы отнести потом в маленький сейф, спрятанный за шкафом в подсобке. Скоро должны Железные зайти за долей, и нужно завтра отсчитать им отдельную сумму.
Эдик посматривает на часы, ёрзает нетерпеливо, испытывая глупое желание, чтобы время текло побыстрее. Не виделись с Жилой уже несколько часов, а уже хочется встретиться опять. Эдик как раз заканчивает возиться с деньгами, когда слышит скрип открывающейся двери. Взгляд поднимает и напрягается тут же.
Вошедшие мужики Эдику не знакомы. А если он их не узнаёт, значит, не местные совсем. Обритые почти под ноль, крепкие, заходят вальяжно, осматриваются, будто у себя дома. От каждого веет такой опасной аурой враждебности и чувства грубого превосходства, не понаслышке Эдику знакомой, что тот незаметно коробочки с деньгами продвигает поглубже за прилавок, и прячет инстинктивно руки, складывая их на груди. Предчувствие проблем зудит опасно под рёбрами.
Эдик в лица им не смотрит, взглядом скользит по плечам и шее того, что стоит ближе остальных. Голос у него низкий и хриплый, когда он в приказном тоне и нарочито доброжелательно проговаривает:
– Коньяк давай. Самый хороший. И самый дорогой.
Голосу не доверяя, Эдик просто кивает и тянется к полке с алкоголем. Достаёт не глядя, отвернувшись вынужденно, и чувствует, как сердце замирает, когда видит, что мужик этот по-хозяйски через прилавок проходит. Останавливается и улыбается замершему с бутылкой в руках Эдику. К себе жестом подзывает, но тот не подходит.
– В-вам за прилавок нельзя.
Улыбка мужика тут же гаснет. Мелькает в глазах опасное и бешеное нечто.
– Рыбонька моя, мне можно куда угодно. Сюда иди. – Он снова жестом к себе подзывает, и Эдик инстинктивно делает шаг назад. Это бесполезно, сзади только каморка, на двери которой и ручки-то нормальной нет, не то, что замка. – Ещё хоть раз шагнёшь, и я тебе ноги вырву, сука. Иди сюда.
Эдик замирает. Стоит пару мгновений, косится на стоящих рядом ещё двоих, оглядывающих его с мрачным удовлетворением, и заставляет себя сделать шаг вперёд. Останавливается, прижимая бутылку к груди, и мужик коньяк забирает. Отдаёт одному из своих и руку правую поднимает, кладёт тяжело на плечи, прижимая к себе. Он выше и гораздо крупнее Эдика, который даже на фоне поджарого Жилы выглядит худым. Дышит перегаром в лицо, сжимает плечо до боли и интересуется пытливо: