Часть 2 (1/1)

Мать уезжает. Загрей ставит корзину с выращенными в ее саду плодами в ладью молчаливо ожидающего Харона: Персефона везет Деметре гостинцы.- Не грусти, Загрей, я скоро вернусь, - она дотрагивается до его щеки, и он не раздумывая подается навстречу ее руке, улыбаясь глупо и искренне и не зная, как выразить благодарность за ласку. Он жаден до ее прикосновений, добрых слов, тихой гордости, с которой она на него смотрит.Если бы только этого было достаточно. Если бы он мог быть хорошим сыном - таким, какого она заслуживает, - если бы мог вычеркнуть Аида из своего сердца так же, как тот вычеркнул его самого. Оставить только привязанность к матери: чистую, понятную, удовлетворимую, - и не требовать любви от того, кто не способен ее дать.

Он как можно аккуратнее отодвигает голову от ладони Персефоны.- Я буду скучать. Иногда я думаю, что было бы здорово взять тебя с собой - если бы ты захотел, конечно, - Персефона приглаживает его непослушную челку. - С тобой это место стало бы не таким унылым. И матери пришлось бы делить внимание между нами двумя - может, так ее опека была бы выносимой.Загрей задумывается, взвешивая за и против.Стало бы легче, если бы он мог отправиться с ней? Не видеть отца, провести больше времени с матерью, с бабушкой, с остальными богами.Развлекать их, быть всеобщей диковинкой, быть в центре их внимания, когда больше всего хочется спрятаться и закрыться. Смог бы он вообще с ними поладить, с олимпийцами, многие из которых обладают крутым нравом и сомнительными моральными принципами? Как бы он чувствовал себя во владениях Зевса, который заварил эту кашу, так дорого обошедшуюся отцу и матери, и Деметре, и тысячам смертных, павших жертвами ее несправедливого гнева? Зевса, который десятилетиями трусливо делал вид, что ни к чему не причастен, а после вышел сухим из воды стараниями других?

Визит на Олимп был бы тем еще испытанием.- Я хотел бы тебя сопровождать, мама, - говорит Загрей, просто чтобы ее порадовать. - Но ты же знаешь, это технически невозможно.Персефона хмурится, без сомнения, вспоминая множество раз, когда он умирал у нее на руках, но твердо говорит:- Должен быть способ избавить тебя от этого проклятия. Для начала было бы неплохо выяснить, что именно тебя держит: то, что ты наследник Аида, или твое чудесное воскрешение... мы займемся этим, когда я вернусь, хорошо? - она коротко обнимает его и тут же отстраняется: - Мне пора, Загрей. Береги себя.- Ты тоже. Я люблю тебя, мама.- И я тебя люблю! Присмотри за отцом, чтобы он совсем не извел себя работой, хорошо?- Не беспокойся, я буду вытаскивать его на поверхность и заставлю хорошенько размяться!Персефона смеется. Загрей задается вопросом, понимает ли она, насколько кровавы и жестоки их с Аидом схватки. Он ничего не имеет против сражений с проклятыми, с гидрой, с обитателями Элизиума, однако необходимость убивать тех, кто ему дорог, по-прежнему вызывает протест. Мег не держит на него зла, отцу все равно - но самому Загрею не по себе, даже спустя столько раз.Он машет уплывающей с Хароном матери, пока ладья не скрывается из виду, и бредет обратно домой. Чувства спутываются в беспорядочный комок, и что-то гложет его изнутри, что-то прогрызает в нем дыры, но он не может определить, что именно.Он так хотел бы снова быть в порядке, но невольно закрадывается мысль: а был ли он хоть когда-нибудь в порядке? Он всегда чувствовал, что не принадлежит этому месту, но, быть может, дело не в месте, а в нем самом?- Мальчик... Загрей.Загрей останавливается перед отцовским столом, переступая с ноги на ногу под внимательным тяжелым взглядом Аида. Неуютно. Он чувствует себя маленьким, незначительным, возможно, в чем-то провинившимся, хотя в последнее время не делал ничего, чтобы заслужить выговор.- Мама уже уплыла, если ты это хотел спросить, - торопливо говорит он. - Я могу идти?Аид разглядывает его так пристально, что Загрей напрягается еще больше.- Что у тебя с лицом? - спрашивает Аид наконец.- А что с ним? Вроде на месте, - вяло огрызается Загрей.- Не стоит волноваться об отъезде твоей матери. Она скоро снова будет с нами.- Я и не... - Загрей теряется. - Ты что, меня утешаешь?- Ты не ребенок, чтобы тебя утешать, - сухо говорит Аид. - Тем не менее, тебе следует верить, что Персефона сдержит слово и вернется.- Я знаю, - Загрей глубоко вдыхает и выдыхает, пытаясь сосредоточиться и понять, что вообще заставило отца начать этот разговор, и, кажется, ему удается. - Это твои страхи, не мои.По лицу Аида проходит едва уловимая судорога, после чего он возвращается к прежнему мрачному выражению - может, чуть мрачнее обычного.- Следи за тем, что говоришь, мальчик, прежде чем обвинять меня в недоверии царице.Раньше после такого они бы поругались. Сейчас Загрей с трудом подавляет улыбку. В идеальном мире он бы сейчас подошел к отцу, колючему и встревоженному, вынужденному терпеть разлуку с той, которая только вернулась, и обнял бы его, сказал бы: не волнуйся, скоро она опять будет дома, она больше не покинет тебя на годы.На долю секунды Загрей хочет так и поступить: да, Аид в негодовании его оттолкнет, велит убираться с глаз долой, но, наверное, ему станет чуть легче.Однако, подстегнутое фантазией об объятии, всколыхивается еще одно желание, куда более темное и эгоистичное, безумное: скользнуть под стол и опуститься перед Аидом на колени. Шепнуть: я помогу тебе отвлечься, помогу расслабиться. Помогу забыть ту, о ком ты тоскуешь.Никто не увидит: в приемной и впрямь пусто, Гипноса нет, Орфей у Эвридики, даже подрядчик - невиданное дело - отлучился, а группка теней у купальни Стикс слишком занята собственной беседой. Будь Загрей достаточно нагл, он бы мог, огладив дернувшиеся от неожиданного прикосновения бедра, забраться ладонями под хитон отца, тронуть твердый живот, распустить завязки на штанах и...Он понимает, что слишком долго молчит и пялится. Хуже всего, что Аид смотрит на него в упор, и возникает ощущение, что он видит сына насквозь со всеми постыдными желаниями.- Да кто тебя в чем обвинял, - выдавливает Загрей и панически отступает, пока твердеющий член не стал заметен под одеждой.

Оказавшись в своей спальне, он приваливается спиной к двери и закрывает руками горящее лицо. Напряжение в паху становится отчетливым, образ самого себя у ног отца не меркнет.Сдавшись, Загрей обрушивается на кровать и, со стоном облегчения сжав изнывающую плоть, позволяет себе вообразить продолжение начатого сценария. Представляет, как, скрытый массивным столом от возможных свидетелей, высвобождает еще мягкий член Аида из одежды и касается его губами, слыша прерывистый выдох наверху. Может быть, отец попытался бы оттолкнуть его, но Загрей бы перехватил его руку и попросил, заглядывая снизу вверх в лицо, все еще находясь так близко, что дыхание оседало бы на чувствительной коже:- Позволь мне.И Аид не смог бы отказать, не смог бы отказаться. Положил бы ладонь на затылок сына, сжал волосы, словно собираясь отстранить его от себя, но не довел бы дело до конца, позволяя Загрею дразнить его прикосновениями пальцев и губ.Загрей как наяву ощущает солоноватый вкус и гладкость крупной головки под языком. Насколько глубоко он сможет взять в рот? Он никогда этого не делал, это вряд ли будет легко, но он будет очень, очень стараться. Когда Аид трахал его в рот пальцами, это было неприятно и заводило в первую очередь чувством беспомощности, использованности. С членом оно должно быть еще сильнее - мысли об этом посылают горячие волны в пах.Какая жизнь без боли? Спасибо Мег за неоценимый вклад в то, что теперь он смотрит на это именно так.Вот только ее в его голове сейчас не хватало.Ее образ вызывает вину, горечь и тщательно подавляемую злость. Мег такая, какая есть. Они больше не вместе, и это к лучшему; а шрамы со временем сгладятся - или перекроются новыми, куда глубже. Последнее вероятнее.Спасаясь от цепочки рассуждений, ведущей к еще большему отчаянию, Загрей снова соскальзывает мыслями в выдуманный мирок, где Аид любит и хочет его. Хорошо, что возбужденное тело позволяет разуму легко переключиться и думать об отце, трахающем его в глотку.

Загрей тихо скулит, зажимая себе рот свободной рукой, представляя, как давится и старается не закашляться, как стекает по подбородку слюна пополам со смазкой, и Аид тихо говорит:- Глупый ребенок. Жадный, - кончиками пальцев очерчивая контур его прилежно втянутых щек, прежде чем вновь толкнуться в горло. - Умница. А теперь глотай.Когда все заканчивается, отец снисходительно треплет его по волосам, гладит распухшие мокрые губы, размазывая по ним влагу и собственное семя, пока Загрей пытается отдышаться.

Оргазм прошивает все тело, докатываясь, кажется, даже до кончиков пальцев. Загрей дрожит и выгибается, упираясь пятками в кровать, выдаивая последние капли спермы. Возбуждение уходит, уступая место глубокому отвращению к себе.Если бы он выкинул такое в реальности, Аид остановил бы его еще на попытке залезть под стол, проехался бы по его умственным способностям и отправил восвояси.Загрей вцепляется в простыню, комкая ее с силой, почти разрывая. Он хочет так же вцепиться в себя, растерзать себя, уничтожить: почему он не может быть ни достаточно хорош, чтобы Аид хотел его, ни достаточно нормален, чтобы не мечтать об этом?Он лежит, содрогаясь от ярости и слез, пока не выбивается из сил. Потом поправляет одежду и встает.Темная поверхность Зеркала Ночи показывает растрепанное отражение с припухшими от слез веками. Все же он пошел скорее в отца, чем в мать: темные волосы, упрямый разлет бровей, правый глаз с черной склерой. Но в чертах лица, пусть они и более угловатые из-за его пола, просматривается сходство с Персефоной. Будь он чуть более похож на нее - возможно, будь он девушкой, - был бы он более привлекателен для Аида?Загрей утыкается лбом в холодное стекло. Какой смысл об этом думать. Он мог бы быть копией матери, но отец все равно выбрал бы оригинал. И тот скоро вернется: Деметра не оставит внука без матери, а ту - без сына.Опять хочется что-то сломать. Пора делать обход. Может, если он умрет от руки Аида сотню раз, то сумеет его возненавидеть.***Без матери Дом холоднее, словно она забрала с собой немалую долю уюта. Ее присутствие оживляло мрачные залы, пропитывало ароматом весеннего цветения застывший воздух Тартара. Загрей прежде не обращал на это внимания, но теперь, когда ему известна разница, стены Дома давят на него как никогда раньше.После нескольких побегов, только усиливших душевный раздрай, он выбирается из купальни Стикс с намерением сделать хоть что-то как надо.- Отец... можно тебя ненадолго?- Я занят, - Аид равнодушно продолжает переносить столбики цифр с одного куска пергамента на другой.- Я могу помочь тебе с работой?Рука, держащая перо, замирает. Аид поднимает голову, чтобы смерить сына скептическим взглядом.- Не могу сказать, что я верю в твой успех, но ты можешь попробовать. Жди меня в административном зале. И не вздумай надоедать теням.Что ж, Аид не прогнал его сразу. Хотя бы первая часть плана увенчалась успехом.Загрей входит в административный зал и встает у кулера, оглядывая полупрозрачных клерков, которые, в свою очередь, украдкой косятся на него в ответ. Наверняка некоторые из них помнят, как Аид с позором его уволил.Он правда такой тупица в бухучете и администрировании? Или, если подучиться и набраться опыта, он сумеет стать хорошим помощником? Может, если он наловчится разбираться с проклятыми бумажками, отец перестанет считать его никчемным?Загрей мрачно скользит взглядом по горам свитков. Это место навевает безрадостные воспоминания о временах, когда вся его жизнь сводилась к вялым попыткам вникнуть в тонкости документооборота, тренировкам и сну, когда от остального начинало тошнить. Он чувствовал себя ущербным рядом с друзьями, нашедшими свое призвание. Сейчас это чувство притупилось, но не ушло совсем. Да, он побеждал отца даже без помощи олимпийцев, он умеет сражаться, но какой от этого толк?Загрей так глубоко вязнет в тягостных размышлениях, что даже не замечает, как открывается дверь, впуская Аида. Лишь ощущение от его присутствия - древняя сила, давящая тяжесть его власти над царством мертвых, - и замершие в благоговейном ужасе силуэты теней подсказывают, что сюда явился их владыка.Загрей вдруг обращает внимание на удары собственного сердца. Оно всегда колотилось так бешено? Он вытирает об себя вспотевшие ладони. Какое задание он получит? Зачем он вообще вызвался помочь, он же опять все перепутает, опять не справится, и отец будет смотреть на него как на идиота. Только отступать уже поздно.Аид проходит к стеллажам с бумагами и застывает в раздумье. Загрей смотрит на его крепкую спину, на широкий разворот плеч. В памяти всплывает день, когда Аид точно так же изучал полки, прежде чем обернуться и выгнать сына с работы, запретив ему появляться в административном зале.Загрей вдруг осознает, что нервно кусает губы.Аид выгребает из ящика гору разномастных бумаг, обрывков папируса, свитков, и разворачивается, чтобы бесцеремонно вывалить их ему в руки.Загрей пытается ничего не уронить и понимает, что подсознательно ждал раздраженного окрика: надо же, как глубоко отпечаталось неудачное завершение карьеры, хотя тот эпизод ничем, в общем-то, не примечателен. Отец все время недоволен - и Загреем, и остальными.Он опускает взгляд на охапку бумаг, которую едва удерживает. Ему плохеет от перспективы остаться с ними один на один без малейшего представления, что от него требуется.

- Это что, доносы? - он различает криво накарябанную на куске пергамента просьбу от некой тени принять меры относительно другой, отказывающейся обращаться к первой с должным почтением.- Это жалобы и предложения, поданные населением Элизиума за последние несколько лет.- Похоже, героев многое не устраивает, - хмыкает Загрей, плотнее прижимая ношу к себе.- Твоя задача проста: перебрать их и избавиться от заполненных не по правилам либо противоречащих здравому смыслу... Хотя я догадываюсь, что с последним могут возникнуть сложности, поскольку для этого требуется наличие здравого смысла. Придется посадить тебя рядом, сомнительные места будешь зачитывать вслух. Если после сортировки что-то останется, отдашь на рассмотрение мне. Вопросы?- Пока на удивление понятно.- Тогда пошли.Проснувшийся от звука шагов Гипнос провожает их изумленным взглядом. Аид отсылает подрядчика, и Загрей занимает стол, за которым когда-то сидел - еще до побегов и увольнения, будто целую жизнь назад.Он честно старается, разбирая кипу жалоб и предложений, пока отец одного за другим выслушивает выстроившихся в очередь просителей. Дело идет не так плохо, как он думал, но, если представить, что он будет заниматься подобными задачами большую часть времени, как отец, накатывает тоска. Он взвоет уже через пару дней (ночей?).Но награда за скуку - это возможность поговорить с отцом. Загрей осмеливается зачитать отрывок из прошения тени, требующей ввести в Элизиуме сухой закон - не потому, что не знает, что эту записку придется отправить в мусорную корзину несмотря на похвальность инициативы, а просто потому, что это забавно. И Аид не шикает на него, чтобы не тратил время на всякую чушь, но издает тихий смешок, отзывающийся теплом в груди Загрея. Тот опускает голову, пряча улыбку, быстро переходящую в болезненную гримасу.Он так хочет быть ближе к отцу, даже если это ранит сильнее, чем держать дистанцию.Наконец он выкидывает последний листок и берет немногие прошедшие проверку бумаги, выпрямляясь и вставая. Спина затекла: ему уже давно не приходилось так долго сидеть, как Аид это выдерживает?- Я закончил, отец. Вот что осталось, - Загрей подходит к Аиду и кладет бумаги на стол слева от него, невольно залипая взглядом на расслабленно лежащей руке, бицепс которой окольцован браслетом. Очень хочется дотронуться, проследить окружность пальцами. Загрей не смеет.Аид кивает и начинает просматривать переданные ему документы. Загрей стоит тихо, пытаясь прикинуть, за что его вот-вот начнут отчитывать. Он был слишком медленным? Наделал ошибок?- Признаю, я не ожидал от тебя такой усидчивости, - говорит Аид. - Я был уверен, что ты сбежишь, не выполнив задачу и наполовину, но ты довел дело до конца. Вот эта просьба от короля Тесея попадает на мой стол уже не впервые, и я не впервые ее отклоняю, но в остальном результат выглядит адекватно.Это не похоже на брань. Это похоже на... похвалу?Аид хлопает его по плечу - одно краткое прикосновение. Этого недостаточно. Загрею мало. Он хватает отца за руку и возвращает ее на прежнее место, придвигаясь ближе, почти забыв о том, что они находятся в приемной, заполненной праздно шатающимися тенями.Аид отдергивается, как от огня.- Не надо, мальчик, - говорит он ниже и холоднее, и в его голосе звучит едва уловимое предостережение. - Загрей. Оставь прошлые ошибки в прошлом.- Я тебя понял, - выдавливает Загрей и опускает взгляд. Линии напольных плит расплываются перед глазами, и он сердито моргает, пока зрение не проясняется. Он не будет плакать перед отцом, потому что тот не хочет его касаться. Это слишком унизительно: будто он избалованный ребенок, не понимающий разумных доводов.Он так хочет отца себе, целиком и полностью. Но это технически невозможно.***Он прихватывает бутылку с собой, чтобы не шокировать посетителей комнаты отдыха и не вызывать вопросов. Ему никогда не приходилось пить в одиночестве, чтобы забыться, но все когда-то случается впервые.План проваливается. В бутылке остается едва ли четверть содержимого, но разум Загрея сохраняет обидную ясность. Он сидит на мягком ковре, купленном давным-давно, во времена первых побегов, и скользит взглядом по обстановке своей комнаты, медленно раскачивающейся, будто он плывет в лодке. Дионис лукаво подмигивает ему с плаката и, кажется, пьет в его честь. Нарисованная Афродита сохраняет загадочное выражение лица.- Леди Афродита, - бормочет Загрей. - Я не знаю, как это выдержать.Плакат молчаливо сопереживает. Когда Загрей поднимает руку, чтобы откинуть челку со лба, движения заторможены. Он не уверен, что сумел бы встать и не рухнуть обратно. Горе, которое он пытался залить, лишь разрастается, ширится, поглощая прочие чувства, будто он плеснул масла в огонь.Бесполезный бог, не имеющий предназначения, не имеющий оправдания для того, чтобы существовать. Нелюбимый, ненужный. Обуза для отца. Как скоро и мать в нем разочаруется?Загрей обнимает колени, задевая бутылку, и темное вино выплескивается на ковер. Да, это единственное, что ему хорошо дается: устраивать беспорядок, проноситься разрушительным ураганом по мирам мертвых, не оглядываясь на устроенный им погром, делать то, что не следует. Больше он ничего не умеет.Он не хочет здесь оставаться. Не хочет в трехсотый раз бросаться в битву, чтобы боль от ран и азарт сражения отогнали мысли, что его работа не так уж необходима, что ему разрешили делать обходы только затем, чтобы он не слонялся по Дому без дела.Загрей пьяно смеется, срываясь на всхлипы. Ему нет здесь места, ему невыносимо здесь находиться, невыносимо даже просто быть собой: опустошенным, с больной исступленностью жаждущим отцовского внимания.Может... может, если он смог бы сбежать достаточно далеко, то сумел бы начать все заново? Мойры решили, что он должен был родиться мертвым. Значит ли это, что они не задумывали для него никакой иной судьбы? Если так, то он мог бы попытаться создать свою собственную.Но куда бежать, если он не может покинуть Подземный мир?Загрей сворачивается калачиком на ковре, водит пальцами по пахнущему виноградом пятну, впитавшемуся в ворс, и прикрывает глаза, позволяя колеблющемуся миру себя убаюкать.На самой границе между явью и сном он вдруг понимает, к кому может обратиться.***Загрей ныряет в бархатно-синее пространство, усыпанное колкими точками звезд, и приземляется на кипенно-белый мрамор парящего посреди темноты фрагмента колоннады без крыши. Пространство вокруг подрагивает, по нему идет рябь, словно дует окрашенный синим ветер, завиваясь полупрозрачными потоками, как легкая газовая шаль.- Ты вновь пришел в мою обитель в смятении, сын Аида, - шелестит бесплотный голос Хаоса, чье лицо проступает из темноты. - Что вызывает у тебя такие сильные чувства? Отвечай.- Любовь, властелин Хаос. Это просто любовь.- Я не испытываю страстей, но концепция любви мне понятна, - медленно кивает Хаос. - Мир стоит на любви и смерти, их переплетениях и вариациях. Если тебя это утешит, то, что бы ни терзало тебя, такая ситуация едва ли является уникальной в масштабах вселенной. Другие проходили через подобное, проходят и будут проходить.- Вам виднее, - наверное, Хаос прав: не то чтобы влюбленность в родителя была чем-то тривиальным, но, скорее всего, Загрей и впрямь не первый и не последний, кто так влип. Хотелось бы знать, как выкручивались из этого положения другие. Но пока он может лишь пытаться выпутаться сам. - Властелин Хаос, я могу задать вопрос?- Говори, сын Аида. Я выслушаю тебя.- Каждый раз, когда я выхожу на поверхность, притяжение Стикса не дает мне остаться там надолго. Я теряю силы, умираю и воскресаю уже дома. Можно ли сделать так, чтобы я мог выжить наверху?- Тебя связывает с Подземным миром сила, к которой у меня нет прямого доступа. Я могу помочь тебе попасть туда, откуда проистекает связь, но не могу обещать, что ты вернешься живым, или вернешься собой, или вернешься вообще. Тебя выслушают, но не обязательно услышат. Приемлемы ли такие условия?Загрей смотрит в невозмутимое лицо, на котором ему чудится тень сочувствия, и думает о маленькой ладони матери в грубой лапище отца. Им будет лучше без него.- Да. Мне нечего терять, властелин Хаос.- Да будет так, сын Аида. Однажды ты хотел узнать, откуда я взялся, если до меня ничего не было. Неверная формулировка: не ничего не было до меня; до меня было ничто. Спустись же во мглу Калиго, из которой я вышел.Из открывшихся в полу врат тянет холодом - не таким, как на поверхности, это холод чего-то, что никогда не было живым. Загрей нерешительно заглядывает внутрь, но не видит ничего, кроме черноты, источающей темный дым. Обитель Хаоса похожа на звездное небо, но там, куда Загрею открыли путь, никто не озаботился сотворением звезд или хоть какого-то света.Тьма притягивает взгляд, манит подойти ближе и окунуться в нее.

- Спасибо вам, - Загрей оборачивается, пытаясь улыбнуться на прощание, но улыбка ощущается больше как спазм лицевых мышц.Не давая себе времени передумать, он шагает вниз.Краткое чувство падения, затем - невесомости, и его обволакивает липкий мрак, замедляющий движения. Ничего не видно, уши забиты плотной тишиной; воздух, густой, как туман, с трудом протискивается в легкие. Загрей обнаруживает под ногами твердую поверхность. Опустив взгляд, в свете от собственных ног он различает текстуру, похожую на камень - шершавый и чуть бугристый, неприятно впивающаяся в пятки. Пылающие ступни тусклы, словно он смотрит на них сквозь темную вуаль.Ему не по себе. Сердце стучит тревожно и часто. Он чужак здесь - живой посреди небытия, пришедший сверху, из ясного и понятного мира в другой, законов которого не знает.- Приветствую, - говорит он, вздрагивая от того, как тонет в вязком отсутствии звука голос. Он ждет ответа или хоть какого-нибудь знака, что его услышали. Вокруг все та же тишина, но шестым чувством он чует движение во мгле, чье-то присутствие. - Госпожа Калиго, меня зовут Загрей. Я сын Аида, правителя Подземного царства, которое находится над вашими владениями. Я пришел с просьбой.Он выжидает, но мгла молчит.- Подземный мир - мой дом, и я не хочу это менять. Но я также хочу, чтобы он перестал меня ограничивать. Я хочу свободу уходить, и возвращаться, и не умирать, оказавшись на поверхности. Это возможно?Чужое сознание соприкасается с его - словно сотни невесомых нитей проникают под кожу. Наверное, их владелица и не знает слов, она появилась, когда их еще не существовало.- Госпожа Калиго? - зовет Загрей, осознавая, что она не понимает его.Нити тянутся, хаотично ощупывая все на своем пути, выясняя, что за гость явился в одинокий мир Мглы. Они касаются воспоминаний, мыслей, чувств; вытягивают то одно, то другое, чтобы рассмотреть получше, перебирают Загрея, как сложный пазл, пытаясь собрать из частного целое, разбираясь в организации материи и духа, из которых он состоит.Страха нет - только неловкое ощущение открытости от того, что обнажены самые потаенные уголки его души. Забытые картинки из прошлого мелькают, повинуясь чужой воле, больше похожей на методичность механизма, чем на интерес живого существа.

Отец катает его, совсем мелкого, на плечах (Загрей и не знал, что так было, до этого момента. Это выглядит слишком нормальным, слишком радостным, слишком... семейным?), и Загрей цепляется пухлыми ручонками за жесткие гладкие волосы, пытается стянуть огненный венец - отец недовольно ворчит, но хватка ладони, которой он придерживает сына, страхуя от падения, остается аккуратной и крепкой.Никта прижимает его к груди: он не видит ее, но ощущает ее нежную обволакивающую тьму, совсем непохожую на чернильный ледяной мрак вокруг - такой же, какой окружает его сейчас. Стоп, Никта спускалась с ним сюда? Во Мглу?На незаданный вопрос разворачивается еще более смутное воспоминание: боль, вдох, крик, момент перехода из небытия к бытию. Да, это случилось здесь.С безжалостным исследовательским любопытством Мгла рассматривает его сомнения, вызванные записью в кодексе Ахиллеса, где тот называет Загрея богом крови и жизни. Но он не бог чего-то, бог ли он вообще?В ответ Мгла вытягивает из глубины ту его часть, о которой он сам не знал. У той части влажный, животный запах с привкусом железа, и она - переплетение тонких капилляров, темных вен, пульсирующих артерий, по которым течет алое, багряное, горячее.Кровь льется на поле брани и во время родов. Кровь связывает людей родством и скрепляет клятвы, течет по хрупким сосудам внутри недолговечных человеческих тел, поддерживая в них мимолетную смертную жизнь. И он - мятущееся, своенравное, беспокойное божество, пришедшее в этот мир мертвым и воскресшее вопреки всему - как никто другой подходит для того, чтобы эту жизнь оберегать.Мгла посылает импульс, краткий и четкий: хочешь? Хочешь, чтобы этот черновик судьбы стал судьбой?Если это произойдет, Загрей справится с чем угодно - уйдет из отчего дома и не пропадет, рано или поздно перерастет свою глупую страсть и, быть может, даже когда-нибудь вернется в Подземный мир - достойным, полноценным божеством, которое никто не назовет бесполезным.- Конечно, хочу.Его выпивают одним глотком - всю энергию, весь жар, все его силы. Загрей не успевает понять, как под спиной оказывается твердый каменный пол. Сил подняться нет, нет сил даже испугаться. Это хуже, чем солнце поверхности - то всего лишь отправляло его домой. Но сейчас он теряет больше, чем просто физическую оболочку.- Калиго, - растерянно зовет он и чувствует прикованное к себе внимание. - Что вы делаете?Ответа нет. Мгла молча наблюдает за умирающим юным богом. Неужели передумала? Неужели решила просто его убить? Что ж, такой исход все равно лучше, чем желать собственного отца, который любит мать и верен ей.Как же холодно. Интересно, он просто растворится без следа? Или станет частью этого места? Он не может даже дрожать и безропотно наблюдает, будто со стороны, как тает и гаснет его существо.Жаль, что из него уже не выйдет ничего стоящего.

- Спасибо, что показали, чем я мог бы стать, - шепчет он одними губами.