12. без/дна (1/1)

Лиза пнула пивную крышку. А потом ещё раз. И ещё. Пока крышка с жалобным звяканьем не исчезла под машиной. Девочка убрала руки в карманы старенького, но такого любимого ярко-рыжего платья. Школьная сумка больно ударяла её по ногам всякий раз, когда Лиза делала шаг. Значки на ремешках бряцали отголосками брони падших рыцарей. Равнодушный ветер продувал сквозь одежду, сквозь тонкую бумажную кожу, каждый миллиметр которой покрылся мурашками, и даже потёртая тёмно-синяя куртка брата не спасала. Уроки давно закончились, ещё в три часа дня, но Лиза петляла по тошнотворно знакомым улицам вплоть до наступления темноты. Петляла бы и дальше, но улицы города имели нехорошее свойство меняться с приходом сумерек. Не в лучшую сторону. Надо убираться, пока её ноги окончательно не опутал кислотно-монотонный, словно скринсейвер из девяностых, лабиринт улиц-кишок. Она должна покинуть завихрения пищеварительного тракта из кирпича и бетона, чтобы весь вечер блуждать по трубам ссылок и html-страниц, (вроде как, для учёбы, но, на самом деле, чтобы сбежать от реальности), а потом растерянно бродить по залу кривых зеркал, когда, наконец, сомкнёт уставшие глаза. Тоска, которую удавалось игнорировать на протяжении дня, теперь полностью завладела Лизой, от кончика вздёрнутого веснушчатого носа до носков красных туфелек. Она обрушилась на Лизу как будто бы всей убийственной ледяной тяжестью мирового океана. Все мгновенно стало удушающе-бессмысленным, вторичным, никчёмным. За несколько секунд Лиза устала на несколько лет вперёд. Синие очертания невнятной улицы к вечеру холодны и безжизненны. А может, они были такими всегда? В отчаянии Лиза запрокинула голову к хмурому вечернему небу. Она хотела найти там хотя бы один ответ на хотя бы один неизречённый и необлечённый во фразу вопрос из легиона тех, что роились в её голове. Но её взгляд упёрся в насмешливо громадный рекламный щит. На нём красовалась полуголая девушка, к которой было неумело прифотошоплено смазливое лицо корейского поп-идола*. А вензелястый карамельно-розовый шрифт снизу призывал купить парочку-другую ?Почти Хороших Идей?. Это гениально или омерзительно? В любом случае, так выглядело гадство. Лиза злобно зашипела сквозь стиснутые зубы и зашагала снова, опустив голову. У неё не было сил, чтобы хотя бы разозлиться. Квартал сменился кварталом, таким же мертвенно-синим, монотонным. Улицы становились пугающе безлюдными после восьми, но всегда ли было так? Фонарные блики распадались на песочные пиксели перед мокрыми глазами. Хотелось сгрести их в охапку и швырнуть от себя прочь, за борт, в равнодушную стеклянную гладь цвета индиго. Вечер пах ацетоном, агорафобией и чем-то ещё. Инфрафины терзали, как стая голодных сорок. Граффити на кирпичной стене справа предостерегало: ?Ты только не оборачивайся?. Надпись съезжала вниз, но нажим был жирный. Настолько, что чернота букв светилась в кобальтовой мгле вечера. Лиза послушалась. И свернула в переулок. Она срезала путь. Вдалеке завыла полицейская сирена?— Лиза почувствовала малиновую вспышку мигалки своей кожей. Но не обернулась.*** Лиза скинула туфли, не зажигая в коридоре свет. Из дверного проема гостиной в коридор вываливались лиловые, сиреневые и бледно-зеленые вспышки телевизора. Квадраты химозного света не разрезали темноту, но послушно ложились на неё, словно на холодную постель. Бессменный телемаэстро Кент Брокман*, судя по звуку, лопал пузырь мятной жвачки. Лизе не нужно было заглядывать в комнату, чтобы понять, что на экране будет выжигать сетчатку зрительского глаза именно его лицо. Кент Брокман в новостях, в бессменном брючном костюме; в вечерних говорильнях, со скорбно-суровым лицом ангела, с огненным мечом в одной деснице и венком цветов в другой; в магазине на диване, с нелепым макияжем и пышным белокурым париком; а после одиннадцати будет ?Лолита? Кубрика. В главных ролях: Кент Брокман, Кент Брокман и несравненный Кент Брокман в роли малышки Лолиты.?В эфире ежевечерние новости для деби-и-и-илов!?. ― О, ну это для меня, ? лениво протянул за стенкой Гомер. И засмеялся с неестественностью аниматроника из семейной пиццерии. Лиза и Барт как-то раз ходили в такую, когда ей было шесть, а Барту восемь. У аниматроников были пустые стеклянные глаза, даже хуже, чем у трупов; кровожадные зубастые улыбки и скрипящие механические клешни с облупившейся краской. Поход в ту пиццерию был первый в её жизни, он же последний. Потому что из-за короткого замыкания в кафе неожиданно начался пожар. Лиза никогда не забудет, как глаза щипало от паники и едкого дыма; как нарастал инфернальный гул в ушах, смешавшись с криками и рёвом пожарных сирен; багряные длиннопалые ладони комкали балки и доски, сжимали свои кулаки и вышибали стёкла в окнах, мучительно гладили кривыми трясущимися пальцами почерневшую вывеску; не забудет крупную дрожь, истерику в вечернем небе, ругань отца, платье матери, ситцевое, в мелкий горошек, промокшее от пота и слёз. А ещё не забудет полное искреннего детского веселья ?Ух, круто? голосом брата. Лиза никогда не была в восторге от аниматроников. Барт, насколько она знала, тоже. ?Пломбир из мяса и пюре?— прекрасная замена жидкого мыла!? ? промурлыкал Брокман. ― Запиши, а то забудешь, ? пробурчал Гомер, отхлёбывая пиво и обращаясь, по всей видимости, к Мардж. Лиза закрыла дверь в свою комнату на ключ.*** Лиза закрыла глаза. Потом открыла снова. И опять. Она никак не могла понять, что именно кружится против часовой: комната или всё же её голова? Она лежала на аккуратно заправленной постели с розовым покрывалом в окружении мягких игрушек. Лежала без движения, но по ощущениям она безуспешно пыталась вырваться из-под толщи холодной хлорированной воды в бассейне, а вода не выпускала Лизу из себя. Упругая прозрачная плёнка пружинила Лизу внутрь себя, облепляя её лицо. Затыкала рот и нос, не позволяя сделать вдох, заталкивая на безжизненный мелкий кафель дна. Стены мелко подрагивали, как подрагивают от напряжения крепко закрытые веки?— коснись кончиком пальца побледневших обоев в цветочек и вздрогни. Вздрогни им в ответ. У Лизы словно были проблемы с видеокартой: матричные пластины плясали перед глазами ритуальные танцы всякий раз, когда девочка приоткрывала глаза. Глаза. Чахоточно-жёлтая лампа выжигала их, мучительно, но лениво, будто делая одолжение. Стены тонкие, как лист нории, пахли морской капустой и продавливались внутрь, если надавить на них рукой. Воздух был неестественно прозрачен, прозрачна была кожа Лизы, обтягивающая щуплое тельце маленькой пташки, внутри которого циркулировала вода. Старые вещи, напоминающие о прошлом*. Они появлялись на полках и на стеллажах, прямиком с пыльного чердака или из маминого шкафа, маячили на периферии зрения, как огни святого Эльма, а потом пропадали, если оглядываться и вглядываться. Красная куртка снегоуборщика, висевшая на спинке стула, а потом пропавшая после того, как Лиза чихнула?— уместно, как запёкшаяся кровь на глазном дне. Вой призраков и конфетные фантики. Какая-то чушь. Лиза нехотя встала с постели. Села на стул перед компьютерным столом. Но она всё ещё не находила себе места. Стены проказливо ходили ходуном, растекаясь краской по полу, который прогибался навстречу к наростам на потолке, но Лиза этого не видела, так как всё это находилось за её спиной. За окном простирался пейзаж заднего двора, нарисованный шариковой ручкой. Знакомый до боли, но при этом пластмассовый. А потом Лиза вскочила со стула от изумления. Она увидела, как за окном скрюченная фигурка брата тащила длинный, продолговатый мешок из чёрного полиэтилена. Мешок выминал за собой широкую полосу на газоне. Так, спокойно. Это просто мусор. Просто мусор. Никто не выносит мусор в это время. Барт принципиально не выносит мусор в любое время суток. Сколько там мусора, что он приминает траву? Чёрт. Ты себя накручиваешь. Маленький сгорбившийся гремлин с мешком для трупов блеснул жёлтыми глазами. Лиза пролетела пулей по ступенькам, по узкому коридору, за пределы фонаря и не обнаружила на заднем дворе ни единой души. Никого и ничего. Даже следов на траве и буро-коричневой черты на кафеле. Только пустой, безжизненный двор и слабо поскрипывающие летние качели. Качели, поскрипывающие при отсутствии даже малейшего сквозняка. За забором завыла собака, да так тоскливо и яростно, что у Лизы по спине пробежали мурашки. Она с трудом подавила грузный ком в горле и побежала в дом без оглядки.*** ― Чокаво, королева Елизавета? Лиза потянулась, чтобы включить свет в своей комнате, но… ― Я, кажется, задал тебе конкретный вопрос. Барт сидит на её постели по-турецки, трупно-зелёный в чахлых лучах больной, кислой луны. Его грязные, потертые кеды и раны на коленках оставляют комки черной пластмассы на её розовых простынях. Он наклоняет голову набок, щурит горящие желтые глаза, словно кот. С его колен стекает и тянется тонкими нитями расплавленный алый пластик. Барт улыбается чеширской улыбкой, а она так и норовит уехать влево, за ухо. ― Это же риторический вопрос? Я н-не знаю, что тебе на него ответить, ? голос Лизы дрожит, как лёд в стакане парализующего страха. ― А чё это вдруг? Ты же обычно такая болтливая, ? он растягивает гласные с механическим треском и мелким режущим слух эхом, пока его оскаленный рот пытается выйти за пределы веснушчатого лица. ― Что ты делаешь в моей комнате? —?Лиза медленно пятится назад, розовые нити нервов под кожей хотят порваться, как натянутая струна. ― Да так, в куклы играю. Он смеётся, как марионетка в руках чревовещателя. А-ха-ха-ха-ах. Без интонационных выделений, на одной ноте. В детских пальчиках сверкает ножик?— лезвие отбрасывает кисло-зелёный блик. На шее Барта ожерелье из кукольных голов: пергидрольно-блондинистые, рыжие и головы брюнеток со счастливыми одинаковыми лицами и пустыми нарисованными глазами нанизаны на тонкую проволоку. Ожерелье, как у папуасов. Вместо бусин и камней?— стеклянные глаза и пластмассовые ручки. Пластмасса только пока. ― А ещё собаку кормлю. Совмещаю приятное с полезным, так сказать. Пёс у кровати ощетинился, таращится красными глазами на Лизу, остервенело рычит, как сумасшедший. Впрочем, почему как? Пёс мотает головой из стороны в сторону, ядовитая пена капает из его пасти на ковёр, и там тут же прорастают чёрные сорняки. Сквозь стиснутые зубы пса торчат кукольные тела?— то, что не вошло в ожерелье. Барт подмигивает, как пироман подмигивает бензобаку на заправке, швыряя спичку на горючий асфальт. ― Бу.~ Лиза с визгом выбежала из комнаты. Надо что-то сделать, надо что-то сделать, но что?! ― Пап, там… Там Барт в комнате!.. Гомер развалился на диване бледным слизняком, густой жир стекает с диванных подушек на паркет. Огромный сгусток слизи с трупными пятнами, поросячьей щетиной на обрюзгших руках. Слюна капает из уголка безразмерного тонкогубого рта по лестнице пяти подбородков. От него воняет потом, перегноем и тухлым мясом. Он не обращает на дочь никакого внимания, а его тупые рыбьи глаза устремлены в пустоту. Гомер пустил многокилометровую корневую систему в каждый миллиметр старого дивана. Хлюпает пивной мочой из банки и омерзительно рыгает. ― Чё те? Мардж зовёт к столу из кухни. Под звуки сирены монстры выбираются из своих укрытий и собираются за семейным ужином. Лиза ищет поддержки хоть у кого-нибудь. Брокман на экране телевизора восседает в окружении алых портьеров и тяжёлых кресел. Стен нет, лишь алый занавес. Он смотрит Лизе прямо в глаза, скрестив в воздухе морщинистые кисти. Из динамиков льётся мурчанье джаза.M E A N W H I L E..будь бесстрашной