Глава 27. (1/1)

Здесь действительно ненавидели содомитов, с удовольствием унижали их, издевались, заставляли ?исправляться? в лагерном борделе, пичкали таблетками, в общем, подводили к смерти, прежде всего моральной. Марта говорила правду. Не раз я слышал рассказы Генриха о местных носителях розовых треугольников. За все время существования лагеря их побывало здесь немного, но молодой врач помнил практически всех, кого пленили при нем, и рассказывал о них с большой охотой. Особенно когда рядом был Ганс. А Ганс был рядом с Генрихом очень часто. В первую очередь, потому что Генрих много времени проводил со мной. Он до сих пор курировал мое состояние, и все полагающиеся мне инъекции ставил сам. Мы часто общались на абстрактные темы, и я подчерпывал из его доверчивых уст много полезной информации. Это касалось и моего состояния, и того, что творится в лагере. Генрих, очень словоохотливый от природы, рассказывал о своей неуемной сестре, о своей учебе в медицинской академии, о друге Беппе и его взглядах, и прочем, прочем. Он находил во мне интересного собеседника. Признался как-то, что никогда ранее не общался с британцами и был о нас худшего мнения. Думал, что мы более заносчивые и вообще, что мы все снобы, включая слуг. Во время наших разговоров я подмечал, что иногда он вел себя несколько необычно. Предположение Марты о том, что местный персонал принимает какие-то наркотики, было вполне реальным. Ранее я никогда не баловался чем-то подобным, как, например, мои оксфордские друзья. Не видел в этом чего-то особенного. Наоборот, даже брезговал. Но теперь все изменилось. В последнее время я мог отследить по своему состоянию, что периоды эйфории и спокойствия сменялись периодами тревоги и повышенной нервозности, продолжалось это ровно до введения следующей дозы. Нечто подобное, я имею в виду смену настроения и общего состояния, я наблюдал и у Генриха, только не мог судить, насколько сильно он влез в это дерьмо. Ганс, следивший за мной и всеми моими перемещениями, был неизменно рядом с нами и тоже, хоть и издалека, наслаждался обществом Генриха. Формально между ними была неприязнь. Генрих часто злил моего конвоира обидными высказываниями в его адрес. Ганс остро относился к этим выходкам, не спускал с рук ни одну обиду; и тот первый их разговор, тогда, в день моего пробуждения после операции, навсегда врезавшийся в мою память, часто повторялся в разных вариантах. Однако на самом деле между ними было что-то еще. Думаю, Ганс был влюблен в молодого Генриха, но общая обстановка вокруг, строгие лагерные правила, запрет на подобного рода отношения не позволяли ему выказывать свои чувства. Отвечал ли Генрих взаимностью, я так и не понял до конца. Иногда я слышал в их коротких разговорах явные намеки и даже заигрывания, но не более. Генрих больше думал о работе. Мне так казалось. Возможно, эти двое и встречались где-то в темных коридорах, их неприязнь в таком случае можно было объяснить показной игрой, но ничего конкретного об этом я сказать не мог. Я в этом плохо разбирался. Я знал только, что от моих частых посещений кабинета Генриха все мы получали свою маленькую пользу. Я?— информацию, а эти двое?— дополнительную возможность если не пообщаться, то посмотреть друг на друга. Помимо Марты во время своих визитов к Генриху я стал встречать в коридоре Пауля. Марта заставила его выходить из палаты и он, вместе со мной, мог постоять на свежем воздухе или просто быть рядом и слушать то, о чем я разговариваю с ней или вообще. Хотя я не знал точно, слышал он то, о чем мы говорили, или же нет. Он так ни разу и не разверз свои уста и не реагировал ни на чьи вопросы. Во время наших редких встреч Пауль смотрел на меня неотрывно. Он смотрел на меня с такой огромной тоской в глазах, что я часто отводил взгляд. До того это было невыносимо, понимать, как тяжело было этому мужчине после всего, что с ним сделали. Да я бы и не смог до конца понять это. Я думал о том, что рассказала мне Марта. Наверное, у Пауля был постоянный партнер, а может и не постоянный, какая разница. Он просто пытался жить, согласно своим взглядам и потребностям. И какое кому дело, с кем он спал и как? Для чего кому-то понадобилось заглядывать так глубоко в личные дела других людей? Конечно, подобная политика была и в нашей стране. Сам факт ее наличия вызывал у меня возмущение. Но британцев за содомию хотя бы не подвергали пыткам. Да, им грозило тюремное заключение, это было страшной участью, и химическое воздействие на организм в нашей стране тоже применяли. Но я никогда не видел таких людей и не знал, что с ними становилось. Пауль был первым. И на него после всех сделанных с ним мерзостей было страшно смотреть. Он походил на бледную тень. Хотя, что говорить, все находящиеся здесь пленники были больны и глубоко несчастны. Как-то раз, после очередного визита в обитель Генриха, я встретил Пауля в коридоре. Он ждал меня и на его лице, когда он меня увидел, появился намек на счастливое выражение. Я потихоньку подковылял к нему. Я не знал, что конкретно он хотел. Он просто расплакался, когда я подошел, и положил мне голову на плечо, а ладонями взялся за мое предплечье. Он был значительно ниже меня и больше походил на подростка. Его руки были холодными и непрерывно тряслись, так же мелко, как худые плечи. Мы были одни в коридоре, и я прижал ладонь к заплаканной щеке, пытаясь его успокоить. Мне было несказанно жалко его. Я не знал, что делать, ведь никогда ранее не сближался с мужчинами его круга. Годы учебы в Оксфорде не в счет. Но, опять же, в Оксфорде я был не в курсе всех тонкостей общения с такими людьми. Да и, собственно, было ли сейчас это важно. Он так горько рыдал, а я ничем не мог ему помочь, кроме как обнять и прижать к себе, что в итоге и сделал. Я понимал, что наши с ним представления об этом обычном мужском объятии, наверно, разнятся, но больше я ничего не мог ему дать. Из-за этого я злился на себя, на все, что здесь происходило. Пока я успокаивал его, я не заметил, как к нам подошел Гюнше. Я вздрогнул, когда увидел его, ибо это внезапное явление ничем хорошим окончиться не могло. Но Ганс, вместо того, чтобы наказать нас за такое тесное общение, лишь указал пальцем на двери. Пауль, шмыгая носом, отстранился от меня и, подчинившись безмолвному приказу, пошел в указанном направлении, пошел к себе. Ганс проследил за ним и направил меня к моей палате. Когда мы скрылись за ее дверью, он довольно грубо произнес: —?Вы даже не представляете, какие проблемы возникли бы, если бы вашу идиллию увидел кто-то другой. Я сжал руки в кулаки, все еще ощущая на своих пальцах нервную тряску Пауля. —?Вам ли об этом говорить,?— шепнул я чуть более грозно, чем хотел. Он оценивающе посмотрел на меня и добавил: —?Чтобы больше ни я, ни кто либо из охраны и медперсонала не видел чего-то подобного. Не дождавшись моего ответа, он вышел из палаты и стукнул дверью. Я же беспомощно разжал кулаки.