Глава 22. (1/1)

Ганс Гюнше попадался мне на глаза чаще, чем хотелось. Он был не только одним из немногих ответственных за общий порядок в лагере, но и, как мне казалось, охранником десятого блока, в котором я постоянно находился. Намного позже мне стало известно, что охранные услуги в десятом блоке он оказывал лишь мне. Более того, когда мне разрешили выходить на улицу, он практически всегда сопровождал меня лично, каждый раз приговаривая, чтобы я помалкивал и следовал указанию врачей. Он был рядом практически всегда, когда я покидал свою палату. Как я говорил раньше, он был очень высоким мужчиной, физически сильным и выносливым, несмотря на возраст,?— настоящим военным, коих в английских рядах можно было посчитать на пальцах. Пронзительно молчаливый, он буравил взглядом каждого и, кажется, видел всех насквозь. На его лице читалось отвращение к людям и жизни, предположительно от большого опыта, к слову, не самого приятного. Его ничем нельзя было удивить. Он был вездесущим и, видимо, страдал бессонницей, а, возможно, и совсем не спал. Его можно было увидеть и днём, и ночью, всегда с иголочки одетого и в том же бодром состоянии с застывшей жестокостью на лице. Я видел его постоянно, и сначала не был рад этим частым встречам. По сравнению с истеричным капитаном?— Ральфом, нанесшим мне ранение, Гюнше вёл себя подчёркнуто холодно. Либо молчал, либо ограничивался несколькими словами. Если бил кого-то из узников, то обычно забивал насмерть, минуя многочисленные подходы, которые практиковали другие охранники. Частой забавой среди последних являлось избиение, на протяжении которого человека доводили до потери сознания, обливали ледяной водой, приводили в чувство и избивали вновь, повторяя этот круг снова и снова. Но они узников убивали нечасто. Сводили с ума?— да, но до смерти доходило редко. Гюнше практиковал иное?— старался убивать сразу. Цыган и евреев, что были посмуглее, он нещадно пытал вне зависимости от пола и возраста. Если хлестал плёткой, то рассекал кожу до костей, а если бил по лицу, то неминуемо вылетали зубы. За умерщвление людей офицерам полагался дополнительный пищевой паёк. Уверен, у него пайков было достаточно. На моей памяти, он дважды убил человека просто так, вернее, за то, что он не вовремя открыл рот. Оба раза его хвалили и ставили в пример молодым офицерам. Также Гюнше был примером адской выдержки. Он мог часами наблюдать за тем, как пленные стоят на ночном холоде, без возможности двигаться и даже сходить по нужде. Провинившихся заставлял вставать по стойке смирно, доводя эту экзекуцию до рекордных двадцати часов в сутки. После подобного стояния тела узников распухали и не могли прийти в норму несколько дней. Он не жалел их и часто добивался того, что за ночь в крематорий уносили до дюжины тел. Я часто задавал себе вопрос: что лучше, когда он бьёт узников или вот так заставляет стоять на холоде? Он не жалел и меня. Я проходил положенные метры, иногда с тычками и матерными словами с его стороны. После того, как Генрих заявил о необходимости постоянных нагрузок на ногу, этот Ганс заставлял меня обходить наш блок по несколько раз, тем самым давая мне возможность наблюдать за тем, как издеваются над людьми, а также как расстреливают некоторых узников между нашим и соседним блоками. Его было бесполезно вызывать на разговор. Он высказывался только тогда, когда желал сам, но если говорил, то говорил по делу, мало, сухо и грубо. Касательно расстрелов он говорил лишь: ?заслужили?. Вначале он показался мне отвратительной личностью. Меня подташнивало, когда я видел его светлые скотские глаза, неизменно холодные и изучающие всё на своём пути. Долгое время передо мной стояла ночная картина убийства того ребёнка, и я испытывал к немецкому офицеру отчаянное презрение и отвращение. Как будто назло мне, он всегда был бодр, подтянут и готов к действиям. Был неизменно опрятен. Не припомню, чтобы хоть один раз он позволил себе выпить лишнего. Я каждый раз мысленно проклинал его за всё, что он делал со взрослыми и детьми, и особенно с Денни, но, со временем освоившись в Аушвице, я быстро понял о чем говорила Марта, я понял причину тех убийств. Постепенно мирясь со своим положением и наблюдая за окружающими меня работниками лагеря, и в частности за Гансом, я увидел другую сторону его личности. Иногда мне казалось, что он охраняет меня и следит за мной с целью оградить от нависшей опасности. Пару раз я встречал того командира?— Ральфа, он пытался обругать меня, высмеять моё состояние и возобновить конфликт, не смотря на то, что ему действительно попало тогда, но Гюнше давал понять, что лучше этого не делать. Его бдительность была поразительной. Многие офицеры его боялись и выругивались, когда он заступал на пост. Через некоторое время я и вовсе переменил своё мнение на его счёт. Вскоре я стал его уважать. После того, как узнал, что творится в десятом блоке я быстро понял причину того зверского убийства. В Аушвице и особенно в лапах доктора Менгеле было счастьем закончить жизнь как можно быстрее. Иная судьба сулила пытки и голод, и неминуемо приводила в газовые камеры. Когда?— было вопросом времени. Смерть для того сбежавшего изувеченного экспериментами ребёнка была избавлением. Понаблюдав за Гансом ещё, я понял, что он может относиться лояльно и к заключённым. Как-то раз он стоял у входных дверей, я стоял рядом, чуть ли не зубами вгрызаясь в костыли и издыхая от попыток вступить на больную ногу. Препараты, которыми меня регулярно накачивали, в какой-то период, кажется, только усиливали боль. По ощущениям мне становилось только хуже, но внешне нога восстанавливалась, рана постепенно затягивалась, цвет кожи приходил в норму, только нестерпимая боль преследовала меня повсеместно. От этого я был крайне раздражителен и даже огрызнулся на него, когда он заставил меня пройти лишний метр. —?Заставь его двигаться,?— подначивал Генрих, наблюдая за нами из окна. —?Не ленитесь, Бертрам Вустер, а то пользы от лечения не будет. ?Как же, лечение?,?— подумал я и подавил очередной стон. Мимо нас гнали толпу людей. Не смертников, их точно гнали не в камеры, а куда-то на полевые работы. Рядом с лагерем располагались поля, на которых рабский труд использовался в полной мере. —?Быстрее! Что ползёте, как гусеницы,?— слышались голоса охраны, периодически махавшей винтовками. Мимо семенили тощие бледные мужчины, еле-еле переставляющие ноги. Я по сравнению с ними, беря во внимание не рассасавшиеся до конца синяки, был похож на живого. Они же напоминали оживших мумий. —?Чего встал, пошёл! —?опять проорал офицер одному заключенному и потом отсалютовал Гюнше в знак уважения. Пока происходил ритуал приветствия один из пленённых мужчин, увидев Гюнше, подмигнул ему. Лицо Гюнше осталось бесстрастным, он только достал сигарету и, подкурив её, бросил себе под ноги. Пока командир орал на оступившегося узника, подмигнувший нагнулся и подобрал сигарету. Гюнше проделал этот трюк ещё пару раз, другим тоже кое-что досталось. —?И какова ценность сигарет? —?спросил я, когда толпа прошла, а положенные мне метры почти закончились. —?Суточная порция корма,?— словно о скотине ответил он и, поняв, что я стал свидетелем его человечности, уже более сердито сказал. —?Шагайте, как сказали,?— отобрал у меня костыли, я свалился и больно шмякнулся ногой о булыжник. Из-за этого падения мне пришлось лежать в постели два дня. Боль была адской. Сначала я подумал, что он относится лояльно ко всем работникам полей, но потом понял, что только к светлокожим заключённым. В основном к полякам, русским, французам. Все, кто имел смуглую кожу, особенно цыгане, пробуждали в нем особую ненависть. Ещё одно интересное наблюдение было сделано мной случайно. Я пришёл в процедурную и долго ждал, пока Генрих распакует бутыли с солевым раствором. Руки у него тряслись, скорее всего из-за того, что он вчера перебрал с алкоголем. Алкоголь здесь был обязателен.

Напряжение, которое я видел в лицах практически всех людей, служащих здесь, командование лагеря щедро снимало ежедневными, включёнными в меню порциями вина и рома, поэтому вечером можно было видеть изрядно гульнувших офицеров. Но я был уверен, что они делали это не из-за желания пить, а для того, чтобы заглушить звенящий в их ушах голос совести. Но я отвлёкся. Я стоял в процедурной и терпеливо ждал, пока Генрих распакует бутылки и смешает их содержимое с заветным препаратом. Генрих старался, но у него ничего не получалось. Не знаю по какой причине, но мне вдруг захотелось посмотреть на Ганса. Я ожидал заметить на его лице торжество или хотя бы ехидство, но абсолютно не то, что увидел. Он внимательно следил за Генрихом, в то время на него не смотревшим, и чуть ли не любовался, наблюдая за его безуспешными попытками вскрыть наполненные раствором бутылки. Если бы я не был болен, то ойкнул или позволил бы себе какой-нибудь возглас удивления. Я был абсолютно уверен, что Ганс Гюнше ненавидит этого молодого врача и относится к нему как к неумелому ребенку, полезшему в дела взрослых, но на лице Гюнше было написано другое. Кажется, у персонала Аушвица были сложные межличностные отношения. Я доподлинно знал, что Генрих думает только об Ирме?— своей сестре, которая в свою очередь проявляла интерес к Беппе.

Теперь я знал, что Ганс тоже испытывает подобия чувств, притом абсолютно запретных. Пока я соображал и смотрел на Ганса, тот пришёл в себя и перехватил мой взгляд. Я пожалел о своей наблюдательности.

Как только я вышел на очередную прогулку между нами состоялся неприятный разговор. —?Ваш Денни,?— начал Ганс. Он долго смотрел на меня, оценивая насколько Денни является моим слабым местом. —?Что с ним? —?Пока ничего. Пока. —?Почему пока? Что значит ?пока?? —?Причины разные,?— загадочно проговорил он. —?Денни хорошо говорит по-немецки и по-английски, но что-то мне подсказывает, что у него не всё в порядке с родословной. Вы не знаете, есть ли у него родственники среди цыган? В его облике чувствуется сторонняя кровь? Он утверждает, что учился в летной академии, а я ощущаю смрадный цыганский запах полей. У меня на цыган особый нюх. Внезапная многословность, не свойственная этому человеку, была похожа на атаку. Он говорил тихо и давил на меня всем своим уверенным видом. Я знал, что он ежедневно избивал людей у дальних построек. Лишь за то, что цвет их кожи отличался от нашего. —?Он определённо точно англичанин,?— врал я. —?У него английское гражданство. —?И всё же… он слишком смуглый для англичанина. —?Среди англичан есть смуглые. Южная кровь?— везде южная кровь. —?Но он слишком смуглый даже для жителя юга Англии. Вы все бледнокожие, даже те, кто проживает на континенте. —?Я бы не сказал. Так как он? Жив? —?Жив. Он закурил, любезно предоставив мне возможность составить ему компанию. Он курил крепкие сигареты. Не часто, но всегда с упоением. Я не брезговал покурить с ним, ведь у меня была возможность выведать что-то полезное. —?Денни вычищает конюшни,?— вдруг произнёс он после паузы. —?Но я считаю, что ему повезло. —?Конюшни? —?моё туманное состояние сигналило мне, что я что-то когда-то слышал о конюшнях в этих местах, но отказалось понимать, о чём идёт речь. Он покивал и, посмотрев по сторонам, с целью проверить не видит ли нас кто и не подслушивает ли, продолжил: —?Я же говорил вам про зондеркоманды. Он достаёт остатки костей из печей и свозит, куда скажут. Говорят, он старательный малый. Только вот часто плачет, за что и получает по шее. От командира и от… сослуживцев,?— он подумал, говорить дальше или нет,?— если бы вы не перенесли операцию, он давно бы уже где-нибудь вздёрнулся. Ещё он всё время спрашивал о вас и стал смирнее, когда я сказал ему, что вы живы. Интересно, что вас связывает? От последних слов у меня душа ушла в пятки. Он испытующе смотрел на меня. Он знал, что выигрывал, и беспощадно умерщвлял все мои помыслы уличить его в чувствах, направленных в сторону молодого врача. Я прекрасно понял его намёк касательно наших с Денни отношений. Самое интересное, что я не стал бы доносить на него, ведь мои наблюдения ничем не были подкреплены. Однако он расценил сделанные мной выводы по-своему и смог предупредить их всего несколькими словами. —?Не вздумайте мутить воду, Вустер. Я сглотнул подступивший к горлу ком. —?Впрочем, не беспокойтесь за Денни, лучше беспокойтесь о себе,?— глухо произнёс он. —?Я слышал, что в Великобритании с однополыми связями дела обстоят сносно. И очень рад, что вы беспокоитесь о своём щенке. Но здесь, в Рейхе, тем более на территории этого лагеря, шутить с этим опасно. —?Не понимаю, о чём вы. Денни?— мой коллега. Мы проработали вместе несколько лет. —?Я за вас очень рад, мистер Вустер. У вас прекрасный молодой коллега. И конечно ваше обоюдное стремление увидеть друг друга и узнать друг о друге как можно больше, вполне объясняется тесными прежними рабочими связями. Однако не все работающие здесь люди столь понимающие, как я. У некоторых могут возникнуть вопросы, если вы будете стремиться узнать о Денни больше. С чего бы этому человеку думать о том, что я интересуюсь мужчинами? Я прислушался к своим ощущениям. Нет, никогда я не чувствовал влечения ни к Дэну, ни к мужчинам вообще. Но почему Гюнше думал по-другому? —?То есть, я никак не могу посодействовать улучшению его положения? Ведь меня вы содержите лучше многих. —?Вы?— другое дело. Что касается его положения?— оно не улучшится. Уверен, только ухудшится, если выносливость его подведёт.