Часть 2 (1/1)

По-весеннему припекало солнце. Швейк и поручик Лукаш сидели на скамейке у лазаретного барака и дружески беседовали о разных вещах. Вернее, Швейк читал вслух колонку объявлений в местной газете, подробно останавливаясь на всем, что находил более или менее любопытным, а поручик, укутанный поверх застиранного больничного белья в Швейкову шинель, слушал, хотя и не слишком внимательно, и даже пару раз усмехнулся. Он все еще кашлял, но чувствовал себя лучше и мог немного пройтись.—?Нашедшего в трактире ?У фонаря? черный котелок просьба вернуть его по такому-то адресу. Надо же, а я там не был ни разу. Объявляется набор на курсы конторских служащих. Смотрите-ка, мировая война?— самое время. Пусть только не удивляются, когда всех ихних слушателей оптом погрузят в поезд и увезут на русский фронт. Продается щенок пинчера…—?Швейк,?— решительно прервал его Лукаш,?— обойдемся без пинчеров.—?Простите, господин обер-лейтенант, это у меня привычка. В газетах всегда первым делом смотрю объявления о продаже собак. Хорошая сегодня погодка, осмелюсь доложить,?— переменил тему Швейк и принялся набивать трубку.—?Замечательная,?— отозвался поручик.От свежего воздуха у него кружилась голова и все плыло перед глазами. Он давно не выходил на улицу и теперь, облокотившись на спинку скамейки, так увлеченно созерцал заплеванный двор, будто это был английский розарий у замка в Конопиште, а что до Швейка?— тот не мог налюбоваться своим обер-лейтенантом, живым, не лежавшим в неестественной позе на грязных брезентовых носилках, и все глядел на него с грустной нежностью: у Лукаша, по-солдатски обритого налысо, забавно торчали уши, чего никак нельзя было предположить раньше, да и весь он, долговязый, отощалый, одетый в казенное тряпье, казался Швейку кем-то вроде товарища по бараку для симулянтов, и Швейк улыбался этой нелепой мысли. По затылку и шее поручика красными точками разбегались укусы насекомых. Лукаш чесался, по привычке каждую минуту нервно лез рукой под рубаху и трогал повязку, но вши его больше не донимали, хотя и не исчезли совсем. Назавтра после первого своего визита Швейк явился к нему с банкой какого-то снадобья, которым аккуратно растер ему все тело, сокрушаясь над его худобой, а остатки великодушно отдал измученным той же бедой соседям. После Швейк стал навещать его каждый день и заботился о нем с терпеливой и ненавязчивой деликатностью, выдававшей умение ходить за лежачими больными. Когда Лукаш спросил его об этом, Швейк ответил спокойно:—?Папашу моего незадолго до смерти разбил паралич, а в хозяйстве от меня большого толку не было, вот я с ним и возился.—?Теперь еще и со мной возитесь,?— удрученно сказал поручик Лукаш, ковыряясь в лазаретном обеде, на удивление вкусном: узнав, что обитателям соседней палаты по какой-то причине вместо всегдашнего жидкого бульона достался наваристый суп с мясом, Швейк при поддержке ходячего артиллерийского офицера устроил скандал, и супа тут же хватило на долю остальных.—?Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я был бы счастлив, если бы вы были целы и здоровы, но вышло уж то, что вышло,?— возразил на это Швейк и наклонился за упавшим костылем соседа. —?Хуже всего, если что-нибудь оторвет, как одному капралу из добровольцев?— он, я слышал, остался без уха и без мизинца, но пожелал вернуться на фронт, где на другой раз ему все-таки оторвало голову,?— а у вас все на месте, и с виду вы совсем не такой страшный, как накануне. Хотя, конечно, тем барышням, что приходили к вам ночевать в Праге, вас до поры лучше не показывать.

Поручик едва не опрокинул тарелку и, морщась от боли, долго смеялся, чего с ним давно не случалось.Пражские дамы о нем не вспоминали?— в конце концов, у Австро-Венгрии хватало щеголеватых и удачливых молодых офицеров, чья очередь ехать на фронт еще не подошла, ну а поручик Лукаш теперь мог разве что поведать своим приятельницам о злоключениях, постигших его на пути в тыл и перемешанных с горячечным бредом,?— неважное начало для светской беседы. Единственным, кто вносил разнообразие в казенную тоску больничной палаты, был Швейк, и, хотя его склонность влипать в истории по-прежнему внушала опасения, Лукаш радовался гостю, сам расспрашивал его обо всем и однажды, уставший от разговоров и чем-то встревоженный, сразу притих и уснул, стоило только Швейку взять его за руку, а Швейк все сидел рядом, не решаясь уйти, и ласково сжимал шершавую, обветренную, всю в трещинках ладонь.—?Пойду, пора мне,?— наконец шепнул он виновато и прибавил:?— Я завтра вернусь, мой хороший, книжку вам какую-нибудь раздобуду.Швейк приносил поручику газеты, обстоятельно и подолгу рассказывал новости, давал питье от кашля, перед уходом украдкой подсовывал в тумбочку булку или кулек со сластями?— и за неделю поставил его на ноги. Лукаш стал узнавать его шаги, переживал, если Швейк задерживался, и с облегчением вздыхал, слыша, как тот степенно разъясняет кому-то в коридоре: никакой он не бездельник, а вовсе даже ротный ординарец, и он не шляется зазря, у него здесь раненый обер-лейтенант, которого он обещался навестить, и вообще, не пускать его, Швейка, сюда никто права не имеет,?— и дежурный, чья голова уже шла кругом, сдавался под натиском этих доводов.Полк вскорости снова отбывал на фронт, и Швейк, занятый делами в канцелярии и всякого рода беготней, не приходил целых два дня. За это время поручик Лукаш, успевший всерьез по нему соскучиться, сам добрался до уборной, измерил нетвердыми шагами коридор, написал длинное письмо тетке в деревню и за неимением денег проиграл в карты артиллерийскому подпоручику с соседней койки все спички. На третий день в барак явились Юрайда и Марек, оба слегка навеселе: узнав от Швейка о том, что господин обер-лейтенант просят чего-нибудь почитать, они принесли, помимо порции рулета с офицерской кухни, эзотерическую брошюрку, журнал ?Вестник религиозно-философского общества? и потрепанное немецкое издание Шопенгауэра.?Мы часто стараемся разогнать мрак настоящего расчетами на возможную удачу и создаем тысячи несбыточных надежд, из коих каждая чревата разочарованием, наступающим тотчас же, как только наша мечта разобьется о суровую действительность. Гораздо лучше было бы основывать свои расчеты на великом множестве дурных возможностей?*,?— прочел, раскрыв книгу наугад, поручик Лукаш, после чего им овладел столь бурный приступ нервного смеха пополам с кашлем, что один сосед спросонья кинул в поручика пустой спичечный коробок, а другой попросил одолжить ему ненадолго этот сборник анекдотов, однако, увидев обложку, пренебрежительно отмахнулся. Так закончилось, толком и не начавшись, знакомство обитателей офицерской палаты с немецкой классической философией. На следующий день, едва завидев Швейка у порога, Лукаш нетерпеливо потребовал:—?Пойдемте на улицу.И вот теперь они вместе сидели на солнце и радовались каждый своему, по очереди отламывая куски от одной краюшки солдатского хлеба. Налетевший ветер смял газетный лист, и Швейк озабоченно повернулся к поручику, поправил сползавшую с его плеч шинель, застегнул пуговицу на воротнике.—?Не простудить бы вас, а то сляжете опять, этого еще не хватало.—?Мне кажется, вы слишком обо мне печетесь,?— вздохнул поручик,?— а я между тем боюсь лишь одного?— как бы вы не выкинули какую-нибудь штуку.—?Вы мне родной,?— просто ответил Швейк, не услышав, как водится, вторую часть фразы. —?У меня никого больше нет. Товарищи только, Марек вот, к примеру, да вы.—?А как же ваш брат, учитель гимназии, державший экзамен на офицера?—?Я его, осмелюсь доложить, выдумал по случаю,?— признался Швейк, и оба рассмеялись.—?Я ведь запретил вам лгать,?— напомнил поручик Лукаш и, уже не в первый раз увидев солнечный блик на левой стороне Швейковой груди, спросил:?— Отличились и молчите? За что вас, Швейк, наградили малой серебряной медалью??— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я и сам не знаю,?— чинно ответил Швейк. —?Думал я, вышла ошибка, но показали мне бумагу, а в ней моя фамилия, да и медаль прикололи в самом деле. Раз так, то дело серьезное, а значит, и ошибки тут быть не может,?— и Лукаш отмахнулся, подумав, что ему ничего не остается, кроме как справиться о Швейке и его медали у старшего писаря.—?Какие у вас косточки тонкие,?— удивился Швейк, рассматривая его запястья, торчавшие из широких рукавов,?— совсем как у культурного человека, а вы пошли в офицеры, да еще и траншеи с нами рыли.Лукаш, слегка рассерженный извечной Швейковой непосредственностью, счел своим долгом его одернуть, но вместо этого вдруг улыбнулся мягко и печально.—?Отец был музыкант, единственный скрипач на все село. Говорят, я на него похож, а я его почти не помню.**Оба умолкли. С железнодорожной станции привезли очередную партию раненых. По утоптанной дорожке застучали костыли, заскрипели в руках санитаров носилки. Последними в ворота лазарета прошли те, кто мог двигаться без посторонней помощи. Глядя на вереницу понурых людей в изорванных грязных шинелях, Швейк глубокомысленно заметил:—?От мировой войны мне надо двух вещей: во-первых, чтоб она закончилась ровно к сроку и ни днем позже, и во-вторых?— чтоб вас на ней не убило. Мы уж не пропадем, а вам отчего-то все время везет, как утопленнику, пусть вы и офицер. Хотя командира вроде вас, чтоб солдат берег, еще поискать. И до чего же вы славный, когда улыбаетесь и ни за что на меня не кричите.—?Я больше не буду вашим командиром, Швейк,?— помолчав, сказал поручик Лукаш. —?Мне приказано после отпуска прибыть в Прагу и занять прежнюю должность в школе вольноопределяющихся.По лицу Швейка трудно было понять, расстроен он или же обрадован.—?И кто же за вами будет присматривать? —?только и спросил он, ковыряя ногтем щербинку на мундштуке своей трубки. Балуон, который все еще числился у Лукаша в денщиках, на днях получил месяц строгого ареста за набег на полковую кухню и сопровождать своего начальника не мог.Поручик невесело усмехнулся.—?Думаю, я сам как-нибудь справлюсь. И буду очень без вас скучать. Ладно, Швейк, оставим это. Давайте-ка лучше попробуем прогуляться до забора.Швейк взял его под руку, и они неспешно побрели по двору. От одного барака к другому слонялись выздоравливающие, у сарая курили санитары, и хромая обозная кляча, на старости лет возившая с кухни котлы, высунула морду из стойла и мирно щурилась на солнце.***Ранним утром к платформе подогнали эшелон, которому предстояло увезти три вновь сформированные маршевые роты Девяносто первого полка на восточный фронт. На запасных путях надрывался маневровый. В жидкой толпе провожающих, опираясь для верности на раздобытую Швейком трость, стоял худой и бледный поручик Лукаш, тем же утром без завтрака выписанный из лазарета. Знакомые солдаты махали ему из теплушек. Когда состав тронулся и стал набирать скорость, поручик молча глядел ему вслед до тех пор, пока хвостовой вагон, поравнявшись с поднятым в прощальном салюте крылом выходного семафора, не скрылся в утренней дымке. Проводив эшелон, поручик Лукаш перешел на другую сторону платформы и стал ждать поезда на Прагу. В руках, помимо трости, он держал дешевый чемоданчик с бумагами, бритвенным прибором и сменой белья, а на душе у него было пусто и тоскливо.