Часть 8 (2/2)

Я отодвинул от себя дрожащую девушку и, всё ещё продолжая держать её за плечи, тихо сказал:

- Не стоит. Элиза, тебе лучше уйти. Прости, но я не могу тебя проводить.

Она была больше чем шокирована. Но быстро истолковала всё в свою сторону.

- Д-да. Мне пора. Только, пожалуйста, будь осторожен.Всё правильно, девочка. Я хотел бы поговорить с Хибари наедине.Элиза, пошатываясь, вытирая дрожащей рукой слёзы, покидает переулок. Нет, ну какая актриса! Я смотрю на Кёю. Его трясёт. Чем дольше он будет всё это держать, тем громче и ужаснее будет буря. Буря, которая не может не случиться. Ведь так не бывает.Я задаю ненужный вопрос. Применяю жестокую пытку, заранее зная, что это станет последней каплей. Я знаю, что он ненавидит такие вопросы: намёки на слабость. Он избегает их как огня.- Ты в порядке, котик? – в моём голосе звенят слезливая мерзкая жалость и забота. Кёя срывается.- Не лезь в мою жизнь. Ты здесь для того, чтобы я забил тебя до смерти. И не смей думать иначе! Ты мне никто. Никто, понял!

Каждое слово точно удар, резкий, чётко выверенный, хирургически аккуратный. Ни единого слова лжи. Одна неприкрытая, бестолковая правда, которую я итак знал. Но вот что странно. Я с точностью знал, что он мне скажет. Проверял не раз, не два. И никогда не строил иллюзий. Но реакция на его слова поразила даже меня самого.Боль в каждом вдохе.

«Как ему удалось так глубоко меня ранить такими простыми словами? Они ведь не должны что-то для меня значить. Он – всего лишь авантюра. Я – всего лишь эгоистичный мафиози, которому однажды стало скучно. Он не моя семья. Я – не его. Тогда почему, почему мне больно?» - так я должен был думать. Но у меня не получается. Я вижу то, чего нет. Я слышу то, что он в свои слова не вкладывал. Я тешу себя мыслями… о чём? О том, что он просто убил бы меня, будь всё так, как он говорит?Отрицать бессмысленно.Я ненавижу его настолько, что, кажется, люблю.

Выговорившись, смотрит мне в глаза, ожидая упрёков. Или удара. Я дожидаюсь момента и, когда тишина становится действительно невыносимой, тихо говорю:

- Пошли уже куда-нибудь.И отворачиваюсь, медленно пробираясь к следующему переулку.Он идёт следом. Долгие минуты тянутся в тишине. Я с наслаждением впитываю в себя прохладный воздух улиц, заглядываю в тёмные проёмы окон, слежу за отражением в витринах. Плыву по течению и впервые так откровенно радуюсь тому, что иду куда-то зачем-то почему-то не один.

«Ты молчишь. И я молчу. Так начинается всегда. Ты никогда ни о чём не спросишь. А я буду сидеть и рассказывать. Ты поймёшь, я знаю».Он идёт рядом, отставая на каких-то полшага. Они кажутся мне одной или двумя бесконечностями, но я не обрываю этого расстояния. Всё будет так, как удобно тебе. Это моя тебе уступка сегодня. За твою истинно самурайскую гордость, не позволившую тебе убить невинного человека. Я поздравляю тебя, Кёя! У тебя нашлось достаточно силы, чтобы преодолеть проклятье Венецианских Львов. Празднуй, аллилуйя!- Ты хочешь мне что-то сказать?

Твой голос стынет в морозной тишине и льдинками срывается вниз, так и не успев обратиться в слова. Я знаю, о чём ты меня попросишь. Я не знаю только одного: почему ты это сделаешь.- Будь с ней осторожен.Я улыбаюсь. Несколько нахально, быть может. Я схожу с ума. Теряю рассудок. Падаю в бесконечность и творю в ней, размазывая кляксами чёрные дыры. Я романтик. Последний из ныне живущих. Хотя нет, второй герой идёт рядом со мной.- Я знаю.Он, кажется, впервые удивлён. И это так забавно, что я начинаю тихо посмеиваться над недоумением, так отчётливо проступившим на лице.- Элиза, если ты заметил, в меня влюблена. Но, увы, ответить взаимностью я ей не могу. Поэтому она очень хочет привязать меня к себе. Наверняка ты услышал о её планах… она, знаешь ли, никогда из них особого секрета не делала. Что на этот раз? – я с трудом подавил тяжкий вздох.- Она подговаривала Хайди убить тебя.- Признаться, неожиданно. Принцип: «не мне – так никому» в действии?

- Она ей угрожала.

Я покачал головой.- Я уже давно понял, что Элиза перешла допустимую черту. Но мне казалось, что, пока я могу не обращать на это внимание, всё хорошо. Оказалось, нет. Сегодня я встретил мальчика… ему где-то тринадцать. И его подсадили на морфин примерно полгода назад. И на его руке был такой же знак, как на любимом кулоне Элизы. Она говорила, что все свои вещи так помечает. Судя по всему, она хотела, чтобы я увидел вас и сделал свои, неправильные выводы.- Так почему ты это не прекратишь?- Я думал, однажды она успокоится. Но, похоже, надеяться на это уже нельзя.

- Ты глупец!- Потому что слишком мягок с ней? Возможно…

Маленький семейный отель. Таких полным-полно повсюду. Хотя район этот не туристический, постояльцев всегда хватало. Я частенько останавливался в таких вот уютных, маленьких, заставленных разномастной мебелью комнатках, когда хотел сбежать из дома.

Здесь всегда одинаково пахнет теплом и лёгким, ровным медовым цветом. Он опутывает каждым кусочком ткани, каждой собственноручно вышитой безделушкой, каждым засушенным гербарием в аккуратной рамке. Он манит тебя обещанием лёгкого, наполненного тихими мечтами и грёзами, сна. Это ощущение так приятно, что порой лишь в нём я нахожу спасение.Мы заходим под козырёк, я приоткрываю дверь и впускаю вперёд Кёю. Он медленно движется вперёд, оглядывается, как затравленный зверь, застывает на месте. Впервые вижу его настолько неуверенным, одиноким.Я тоже огляделся. Длинная стойка, вся усыпана танцующей, поблёскивающей пылью. Старые, с помутневшим от времени стеклом, плафоны. Столики с клетчатыми скатёрками и миниатюрными перечницами. Обои в мелкий цветочек, дверь в кухню, из-за которой тянутся соблазнительные ароматы домашнего рагу.За столиками сидят два пожилых джентльмена. Один читает газету, второй ест густой луковый суп, от которого валит пар.За стойкой стоит полная, немолодая уже женщина с волосами, оплетёнными вокруг головы причудливым венком. Смуглое, всё в морщинках улыбчивое лицо обращается к нам. Улыбка сама собой раздвигает узкие губы, глаза обращаются на Хибари.- Добро пожаловать. Желаете снять комнату? – короткий взгляд на меня – Две комнаты?Хибари затравленно молчит. Ему явно не по себе от такого откровенного дружелюбия. Я спешу исправить возникшую неловкость и здороваюсь.- Доброй ночи, сеньора. Мой бедный младший братишка до сих пор боится спать один. Не найдётся ли у вас двойного номера?- О, конечно.Вот за что я люблю людей из таких вот старых районов! У них никогда не возникнет мысль о том, что мы любовники. Они примут за чистую монету всё, что ты скажешь, невзирая на поздний час и явные различия во внешности. Они ещё не отравлены массовой болезнью пренебрежения и надменности. Они ещё умеют верить.Сеньора долго возилась в ящичках секретера, потом выудила из их недр маленький ключ с номером «13». Протянула его мне и тихо добавила:- Может быть, вам ужин принести? У нас как раз сегодня овощное рагу и суп.Я вежливо отказываюсь и тяну Хибари за локоть. Он бы порвал меня на куски за такое обращение в любой день, кроме сегодняшнего. Сегодня я – его последняя опора. Ему очень повезло с выбором друга. У меня хватит гордости, чтобы не использовать это в своих целях.Лестница под нашим общим весом ворчливо скрипела. Мы терпеливо ждали, пока сеньора преодолеет последние каверзные ступени, пока подойдёт к двери, прошуршит связкой ключей и распахнёт простую деревянную дверь, впуская нас обоих в последнее убежище.

Пока мы оглядываем комнату, женщина скромно удаляется.В комнате темно и тихо. Чуть шуршат, словно живые, длинные, в пол, шторы цвета спелых каштанов. На подоконнике сиротливо чахнет герань. Её тёмно-зелёная листва вьётся вниз, стекая водопадом чуть не до пола. Длинный стол, зеркало в человеческий рост, старый-старый фен и стул в чехле.К стене прислонилась высокая спинка кровати, устланной свежим, нетронутым покрывалом нежно-лавандового цвета. Рядом с кроватью распахнутая дверь во вторую комнату – зеркальное отображение первой.- Welcome home, Hibari! – даже сейчас, когда у меня едва достаёт сил раздвигать губы, я нахожу внутри себя подобие радости и привычного радушия.Я обвожу приглашающим жестом комнату. Кёя медленно обходит меня, и с едва слышным стоном падает на кровать.Я знаю, что он сейчас чувствует. Я знаю. И позволяю ему ослабить защиту. Ровно настолько, чтобы я смог проникнуть сквозь неё.- До сих пор… - слова даются ему с трудом. Он выталкивает их через силу, по частичкам выуживая из недр сознания. Я не прерываю его исповедь. Стою и жду, – до сих пор жжёт в груди. В голову всякая чушь лезет. Как будто хочу крови. Навязчивое желание: с ним так безумно тяжело бороться. Их слова… их голоса в моей голове. Они сказали, что я опасен. Сказали, что моя жизнь – помеха их гордости. Они будут следить за мной. Я не могу больше…Я сажусь на кровать рядом с ним. Ткань приятно пружинит, облачка пыли взвиваются в воздух и оседают вниз.Я закрываю глаза, заставляя себя как можно полнее ощутить воспоминания. Они текут во мне, ползут заезженной киноплёнкой. Растекаются вместе с кровью и нервно бьют по венам.Я глубоко вздыхаю и начинаю тихо говорить.- Впервые я попал на собрание Совета, так же, как и ты, в шестнадцать. За три с половиной месяца до смерти отца. Он тогда сопровождал меня. Помню, перед дверьми он просил позволения сопровождать меня. Но ему не позволили. Не потому, что запрещено – потому, что хотели унизить. И он был вынужден это принять. Я помню, как и ты, всё в мельчайших подробностях. Образ двенадцати кресел, подобных тронам, вонзились в мою память, отпечатались на черепной коробке и больше трёх лет снились в кошмарах. И ещё – восьмой слева каменный лев. Когда Глава приступил к финальной части, описывая год слежки за мной, я считал каждый завиток на его гриве, лишь бы не слышать его мерзкий голос.Они признали тебя виновным в том, что ты порочишь их гордость. Сказали, что ты опасен. Что тебя нужно посадить в клетку и огладить от законопослушного общества. Мне они сказали то же самое. Я – своевольный одиночка, которого невозможно контролировать. Я опасен для всех их порядков. Я – обуза. Я официально считаюсь опасным и надо мной установлен пожизненный контроль, как над животным в заповеднике. Ты удивлён, да?Он смотрел на меня с совершенным отчаянием. Он видел, видел сейчас во мне того глупого, вольного юнца, которого я так отчаянно прятал ото всех последние годы. Он понимал, что не одинок.

- Я, как и ты, едва вытерпел эту пытку. Но сил у меня нашлось лишь на то, чтобы найти достойную жертву. Помню, смотрел на прохожих и видел в детях завтрашних героев криминальных хроник. Стискивал зубы и искал любого, кто позволит мне сорвать злость.И я нашёл его. Потом я множество раз думал о том, что было бы, не выйди я на ту сторону дороги, не увидь я, как избивают какого-то слабого старика. Но раз за разом приходил к выводу, что место главаря тех бандитов занял бы любой другой.

Отец не упрекал меня тогда. Никто не упрекал. Никто, кроме меня. Но одно дело убивать ради семьи, в пылу битвы, забываясь мечтой о спокойствии, обменивая чужие жизни на свою. И совсем другое – смотреть человеку в глаза, видя в них отражение дула пистолета. Жать твердой рукой на курок и испытывать наслаждение от убийства. А потом стоять над его могилой и лицемерно говорить рыдающей от горя матери, что соболезнуешь.Я сделал паузу. Всё, всё, что я столько времени отчаянно прятал за сердце, за душу, за отражение в зеркале, лежало обнажённой, кровоточащей массой перед едва знакомым мне мальчишкой. Мальчишкой, который мог убить меня одним неосторожным словом сейчас. Мальчишкой, которого я признал как равного.- Через три месяца умер отец. Официальная версия – инфаркт. Но на самом деле он с самого своего детства считался нестабильным и опасным. Контролировать его, как и тебя, как и меня, Совет не мог. Понимаешь, о чём я? Гордись тем, что они тебе сказали. Не думай, что твои мысли – постыдны. Смирись с ними. Они называют животными всех, кого не могут покорить.

Я говорил, не потому, что наболело. Зудело, конечно, где-то над ухом, что пора бы уже выложить все карты на стол. Хоть кому-нибудь рассказать. Напомнить себе, что не все постыдные, чёрные и просто обожжённые воспоминания ещё сданы в архив. Вон, всё как налегке выложил.

Но, если честно, я мог бы и продолжать. Молчаливая поддержка иногда значит больше, чем сопливые истории детства. Но это не тот случай.Самое страшное после Совета помимо необычайной жажды убийства – одиночество. Гулкое, неприятно свежее, как ножевая рана, как дырка в черепе. Вроде бы быть её не должно, а залатать не получается. Кажется, что никому и никогда не было так плохо, как тебе сейчас. Что всё, что было до этого: первая несправедливая оплеуха, проигранный бой трое на одного, испытания Реборна и прочее, и прочее – всё такая ерунда, что даже не сравнится! А ведь тот день, по сути, ничем от других таких же не отличался. И убивал я не впервой, и лекции слушал – тоже.Только вот хуже мне ещё никогда не было, и потом не будет.

Я был просто обязан насыпать ему на горку своих мои проблемы. Чтобы пустота вдруг заполнилась чужим мусором, как всегда непохожим на свой.То, что случилось после этого, не могло не случиться. И он, и я это понимали. И ничто нас не отвлекало.

За окном, где-то там за завесой из падающих листков календаря, за водопадом ледяных секунд, текла Вселенная. Своим ходом, как всегда. Шумели люди, пели птицы. Гудели легковушки, рычали мотоциклы на оживлённом шоссе. Где-то плакал ребёнок, где-то мурлыкала кошка. Где-то там, далеко от нас, было всё это.У нас была лишь тишина. Лишь свет бледными разводами на хрустящих, свежих простынях лавандового цвета. Лишь цвета, меняющие друг друга. Поочерёдно и совершенно хаотично. Наперекор всем планам.Я не хотел его. Не в том пошлом смысле, который преподносит нам мир. Я желал его в другом – более чистом и правильном смысле. Он был тем, чего мне никогда не суждено достигнуть: он был моим прошлым, моей моралью, моей тоской и болью.

Я мог его сейчас потерять. Потерять так, как теряют время. Безвозвратно.Он никогда мне не принадлежал. Никогда не будет. Он приносит боль и забирает её. Он не мой. Но я МОГ его потерять. И это пугало.То, что произошло потом, не могло не произойти.

***