Часть 7 (загружена заново) (1/2)
Всю ночь я провёл в кабинете. Наутро мышцы затекли, шея поворачивалась с трудом, а на все виды умственной деятельности было наложено чёткое табу.Чувство вины, отчаянного, горького стыда и отвращения к себе съедали меня живьём. Я был слаб. Груб. Отвратителен в своей отчаянной попытке отторгнуть одиночество. Я был, по сути, обыкновенной пьяной свиньёй, которая, уже ни черта не соображая, решила вылить свою боль на единственное живое существо поблизости. Парадокс в том, что я даже сейчас лгу себе: я всё прекрасно помню. И тогда, хоть и действовал на рефлексах, всё отчётливо осознавал.И до сих пор боялся стереть с губ ощущение от прикосновения к чужим, но почему-то отчаянно желанным губам…И потому не жалел. Ненавидел, да. Боялся? Возможно. Но жалеть – нет.Глупо жалеть о чём-то таком странном и новом, что я не понимал, но отчего-то отчаянно хотел испытать.
Самое странное было то, что Кёя так и не уехал.Следующие три дня я усиленно избегал его общества. Не имею ни малейшего понятия, что он чувствовал в тот момент, списал ли он моё поведение на алкоголь и оставил ли в памяти зарубку перед отъездом хорошенько вбить меня головой в стену…Но я здраво рассудил, что его терпение небезгранично, и по возможности не показывался ему на глаза. Отговорки типа: «мы же взрослые люди», «один поцелуй ничего не значит», «он наверняка не обратил на это внимание» не работали вообще. То есть, даже мысленно их проговаривая, я ни в одно слово не верил. Потому что до сих пор помнил, как приятно было опускаться в порочную сладость безумия. Ведь было в этом интимном, больном, отчаянном жесте что-то, что волновало воспоминания, увеличивало темп сердцебиения, приносило боль, так приятно граничащую с наслаждением.Но время, изгибаясь, благосклонно даруя мне отсрочку, тем не менее, неумолимо приближало день, который я мечтал бы вычеркнуть из своей жизни. Из жизней тех, кто стоял тогда рядом со мной. Я, кажется, ещё никогда так страстно не желал оказаться в Японии, как тогда.
Я был в панике. Хотя, чем больше я начинал волноваться, тем ровнее и спокойнее становилось моё поведение. И даже то, что Хибари час до места назначения ехал со мной в одной машине, не пробило эту плотину спокойствия. Действуя от противного, я всё больше убеждался в практичности этого метода: никаких опрометчивых шагов с Кёей, никаких ненужных слов, ничего, кроме внутренней бури, достигшей размера цунами.Мы оставили машины у входа в огромный, даже по местным меркам, фруктовый рынок и дальше пошли пешком. Это была идея Реборна, которую я охотно поддержал. Нужно создать впечатление, что мы отнюдь не собираемся на войну. Хотя, на мой взгляд, так оно и было.Пробираясь между рядами прилавков, мы выглядели крайне нелепо: в классических костюмах среди местного колорита пёстрых тканей и ярких цветов. Люди недоумённо оглядывались на нас, многие смеялись. Дети беззастенчиво показывали пальцами. Тсуна, конечно же, покраснел и стал спотыкаться вдвое усерднее, чем обычно. В этом он превзошёл сам себя, валясь на прохожих чуть не каждую минуту.
Вокруг гудела, шумела, переливалась всеми оттенками радуги разномастная толпа. Люди качались, словно в десятибалльный шторм. Крики, ругань, весёлый детский смех и раскатистые звуки какой-то старой песни из динамиков – всё это оглушало, давило, но странным образом абстрагировало от житейского хаоса, что творился повсюду.
Я шёл между рядов, ведя за собой всю группу, заглядывал людям в лица, отвечал на улыбки девушек, пробегался взглядом по ярким витринам. Вдыхал тяжёлый, густой воздух, насыщенный фруктовым ароматом.
В глаза светило яркое, игривое солнце, где-то сбоку оглушительно кричала полная женщина, приглашая отведать свои товары. Повсюду кипела, варилась, цвела жизнь в самом буйном и непредсказуемом её проявлении.Толпа молодых, горячих, влажных, крепких тел несла нас по своему потоку. Мне в ней маневрировать было легко. А вот Тсуна, похоже, не устоял и, в очередной раз падая, повалил за собой ещё и прилавок с яблоками.Женщина, смуглая, сутулая с глазами навыкате, уже возмущённо кудахтала вокруг Савады. Из отменной кучи ругательств я едва ли различил пару нормальных слов. Она с такой любовью и заботой посылала его к такой-то матери, что я успел даже подивиться её словарному запасу.Савада, сильно смущенный, сконфуженный, пытался поднять яблоки, но те постоянно укатывались в сторону. А те, что возвращались на прилавок, были уже совершенно негодными, испачканными в земле. Ситуация принимала самый нежелательный оборот. Толпа зевак и просто прохожие уже собирались полукругом вокруг горланящей женщины, и оттесняли нас с Ямамото, Реборном и Гокудерой прочь от Тсуны.
Словарный запас женщины всё никак не желал исчерпаться. Её громкий, неприятно высокий голос заполнял пароходной сиреной уши, шёпот, прокатившийся по толпе прохожих, добавлял шума в общий хаос. Тсуна пытался что-то объяснить, извиниться, попросить прощения, но его знания итальянского ограничивались одним-двумя словами. Японский же здесь мало помогал. Злосчастные яблоки уже оказались в руках продавщицы. Она замахнулась и с силой запустила сочный плод в рёбра Тсуне. Толпа охнула, зашумела.
Воодушевлённая сомнительной поддержкой женщина, не медля, запустила второе яблоко в голову Тсуне. Я чертыхнулся.Тсуна съёжился, ожидая удара, но его не произошло. Всеобщий вздох удивления быстро сошёл на нет. Яблоко, небрежно опираясь на одну ногу, держал в миллиметрах от лица Тсуны Хибари.Мрачным, на редкость недовольным взглядом он обвёл толпу, и люди, словно разом подавившись, испуганно затихли. Низкая, басистая тёмная энергия, волнами исходившая из его высокой строгой фигуры, опутала всех вокруг.К моему удивлению он, вежливо поклонившись оторопевшей женщине, на чистейшем итальянском, без намёка на акцент, попросил у неё извинения за Тсуну. Итальянский лился из его уст чистой, безупречной музыкой. Бархатный тембр, плавные переходы и скользящие согласные – я, кажется, впервые почувствовал такую страсть, скрытую в каждом слове родного языка.Кстати, не только я был очарован его знанием языка. Все вокруг были просто поражены тем, с какой непринужденной лёгкостью, изяществом, смолистой красотой он преподносил формальности извинения. Он говорил недолго, но нескольких слов вполне хватило, чтобы покорить сердца всех присутствующих. У меня в мыслях даже мелькнуло воспоминание о тёмном силуэте на фоне белого окна, с лежащими на клавишах пальцами. Сейчас было похоже, что он играет словами, выуживая из интонаций колоссальной силы и красоты образы.В конце концов, он аккуратно положил несколько купюр на прилавок и пошёл прочь. Никто не сказал ему и лишнего слова. Лишь расступались, словно отброшенные порывом ветра, и безмолвно, с каким-то отчаянием смотрели вслед.
Я, не теряя времени, дёрнул подлокоток Тсуну и повёл его прочь, пока обыватели не очухались от мистического наваждения и не вспомнили о злополучных яблоках.
Прямо от второго входа в рынок, к которому мы, петляя по бесконечным рядам прилавков, наконец, вышли, шла длинная пешеходная улица. Люди здесь были тише, спокойнее. Неспешным прогулочным шагом они мерили расстояние от густого тенистого парка до рынка. Удивительно, как за какие-то метры менялась обстановка: рынок был воплощением простой, безыскусной жизни; люди там не стеснялись быть шумными. Казалось, они все излучали яркий, режущий глаза свет, на который смотреть было почти больно, но отчего-то приятно. Он грел и сиял, ярким огоньком привлекая не глаза – души.
Здесь словно и люди были другие. Они с отвращением закрывали носы, проходя мимо входа в рынок. Они разговаривали тихо, но чинно. Важно вышагивали, как цапли по своему болоту, преисполненные гордости за свои наряды и гаджеты.
После пешеходной улицы шла центральная площадь. Она была, вообще, достаточно далеко от рынка, чтобы считаться условным центром города.Я был здесь всего два-три раза, но до сих с закрытыми глазами мог назвать число статных гранитных львов на фронтонах, количество охранников в тёмно-вишнёвой форме, каждое слово на латыни, высеченное на мраморе у входа. Я шёл когда-то сюда, с живым наивным интересом разглядывая эти мелочи, и не отдавал себе отчёт, почему отец был так напряжён. Я просто не понимал этого.
Сейчас на моём месте был Тсуна. Окружённый друзьями, он смотрел на это элегантное, наполненное духом старины и величия, здание и излучал немой восторг.Я отвернулся от его счастливого, растерянно-недоумённого лица и обомлел.
Хаято с выражением ужаса смотрел на каменную балюстраду.Широко распахнутыми глазами он оглядывал здание Совета. Его трясло мелкой дрожью, руки бессильно сжались в кулаки, дыхание хрипами слетало с обескровленных губ. Он понял, в какую мышеловку они попались.
- Эй, Гокудера-кун, ты в порядке?Тсуна обеспокоенно заглядывал ему в лицо. Гокудера моргнул, с трудом отвёл взгляд от балюстрады и с выражением полного шока посмотрел на Тсуну. Вся та гамма эмоций, которую я испытал, впервые узнав причину прибытия Хранителей, промелькнула у него в глазах. Страх, нерешительность, почти боль и жуткое оцепенение, сковывающее лицевые мышцы. Примерно так же тогда Кёя видел меня.- Конечно, Дечимо! Мне просто показалось, что я видел в окне своего знакомого.- Серьёзно?Тсуна поднял голову и стал всматриваться в оконные проёмы. Гокудера нервно хохотнул и бросил: Нет-нет, этого не может быть. Он давно уехал в Вашингтон. Просто показалось.Хаято безмятежно улыбнулся, и Тсуна удовлетворённо отвернулся. Ногтями Гокудера впивался в кожу рук, а брови сошлись на переносице, выдавая крайнюю степень напряжения. Но стеклянная улыбка так и не сошла с его лица.