Глава 9. Тень Ательстана (2/2)

- Ты стал настоящим мужчиной, Альфред, - медленно начал он, осторожно подбирая слова. Больше всего король боялся, что Альфред возненавидит его за правду; несмотря на решимость, которая владела им, когда он обещал Джудит раскрыть её секрет, сейчас он несколько оробел, что случалось с королём крайне редко. – Достаточно сильным, чтобы узнать правду. То, что я скажу тебе сейчас, очень важно. Ты должен принять это и хорошенько подумать надэтим.

Конечно, эти слова насторожили и, быть может, даже напугали юношу. Наконец он повернулся к деду, пристально вглядываясь в его лицо.- Что я должен узнать, милорд?

Эгберт сам пододвинул себе обитый бархатом табурет и сел так, чтобы его глаза были напротив глаз юноши. Набрав побольше воздуха в грудь, он заговорил. Его размеренный голос громом отдавался в ушах Альфреда, жестокие слова против его воли проникали в его разум. Юноша был уверен, что слышал имя Ательстана и раньше – походя, ведь этот странный благочестивый и, вместе с тем, удивительно непостоянный человек был частью многих воспоминаний. Слыша это имя, он задумывался лишь о том, как может монах, да и вообще любой христианин переметнуться к язычникам, принять их веру вместо единственной истинной веры, и какая кара уготована ему на небесах после смерти. Но узнать, что этого отступника любила его мать, прекрасная и верующая принцесса, любила настолько, чтобы упасть в его объятия и понести от него дитя… это был слишком болезненный удар для Альфреда. Он ощутил отвращение к самому себе, когда понял, что плодом этой о всех смыслах противозаконной любви стал он сам. А его мать? Что он должен был почувствовать к ней? Её чистый образ навсегда исказился, испачкался для него. И как мог его отец, благочестивый принц, прежде всего любящий Бога, принять падшую жену и её грешный плод? А король – мог ли теперь Альфред звать его дедом? – всё говорил и говорил, так, словно эта ужасная история не зацепила ни одной струны в его душе.

- Ты не должен судить свою мать, - назидательно проговорил Эгберт, вероятно, легко прочтя все чувства Альфреда по его лицу, - её давно простил и твой отец, и я. Она понесла наказание, быть может, более жестокое, чем она того заслуживала, и тебе совершенно незачем выказывать ей своё презрение. Прежде всего, она остаётся твоей любящей матерью.- Но я больше не могу её любить, - сдавленно просипел Альфред. Он покраснел из-за того, каким ужасно детским, плаксивым был его голос, но он ничего не мог поделать со своими эмоциями. К вящему стыду юноши, глаза его защипало от слёз. – И я больше не могу звать отца… Этельвульфа… своим отцом, а Этельреда – братом… Теперь я бастард, безродный ублюдок! А всё из-за неё! Из-за её сластолюбия я потерял всё, что имел! – воскликнул юноша.Разглядывая Альфреда, король думал, был ли в числе того, о чём он так сожалел, уэссекский трон. Эгберт вздохнул, поражённый плодами этого разговора: Альфред так ничего и не понял, зато едва ли не возненавидел Джудит. Он покачал головой, разъясняя терпеливо, как школяру, суть сказанного им.- Не изменилось ровным счётом ничего, Альфред, и не изменится, если ты сам того не пожелаешь. Этельвульф не станет меньше любить тебя, и Этельред тоже, а твоя мать и подавно, если ты только сам не отстранишься от них, считая себя грехом или чем-то вроде того. Ательстан… он был особенным человеком, умным, хоть и своеобразным человеком. Порой я даже надеялся, что ты станешь на него похож, - осторожно произнёс он. Альфред вскинул на него полный негодования взгляд. Но Эгберт решил быть честным с внуком до конца. – Это лишь сделало бы тебе честь, Альфред, поверь мне. Я и сейчас думаю, что ты сможешь стать таким же, как он. Я рассказал тебе это не за тем, чтобы причинить тебе боль, но за тем, чтобы показать… - король замялся, подбирая слова. – Я хотел показать тебе, что порой стоит проявлять гибкость, чтобы достичь своих целей.

Альфред и вправду был умным: после этих слов он понял, какую цель преследовал король, так глубоко раня его.- Это из-за этой северной девки? Из-за того, что я сказал, что её место на костре или виселице, вместе с остальными варварами?

Эгберт только кивнул.- Тебя любят и уважают многие в городе и стране, и они с удовольствием примут твою точку зрения, тем более, что она совпадает с их желаниями. А это поставит под сомнение мою волю, волю короля, понимаешь? Я не могу этого допустить. Я не призываю тебя любить её, но говорю, что христианин, если он достаточно умён, может быть терпелив с язычниками, если то ему нужно. А эта девчонка нам нужна, Альфред, может статься, что она станет единственной нашей защитой от викингов.Юноша рассеянно кивнул. Он даже думать не хотел и не мог сейчас о чужеземной принцессе, томившейся в их темнице; он чувствовал сейчас по отношению к северянке лишь ненависть, ведь, чтобы защитить её, оправдать её помилование, человек, которым Альфред восторгался всю свою жизнь, только что нанёс ему почти смертельную рану. Принц лишь отчасти понимал всё, что не относилось к истории его рождения, поэтому для него оставались загадкой мотивы короля. Ясно ему было лишь одно: давние слухи о том, что король Эгберт слишком благоволит диким гостям из-за моря, оказались правдой. И он, Альфред, заплатил за это собственным спокойствием, счастьем, уважением к матери, любовью к отцу. Возможно, на самом деле девчонка-воительница была в этом и не виновата… Но он уже знал, что никогда этого ей не простит.

***Заслышав шум, Бьёрн поднял голову от меча, который натачивал. Ему, как конунгу, полагался слуга, который и должен был присматривать за его оружием, но мужчина никогда не доверял свой меч никому, кроме самого себя. Другие мужчины, сидевшие подле него у костра, насторожились, подняли головы. Но вскоре до них донеслась знакомая речь и беспечный смех, тогда как рог, который должен был бы предупредить их об опасности, всё ещё безмолвствовал. И вправду, из-за густых зарослей какого-то кустарника показался небольшой отряд, возглавляемый Сигурдом и Хвитсёрком. Он спешил к братьям, кто-то из его людей тащил за верёвку какого-то перемазанного кровью мужчину, другие были нагружены драгоценностями, украденными, вероятно, в какой-то церкви. Сам Бьёрн в подобных вылазках не участвовал, но предоставлял своим братьям развлекаться, как им будет угодно, в ожидании матери, без которой дальнейшая судьба их набега решиться не могла. Сигурд, Хвитсёрк и даже Ивар охотно пользовались негласным дозволением старшего брата и то и дело совершали мелкие, но дерзкие набеги на ближайшие к Йорвику городки и поселения.

Приблизившись к костру, оба брата громко потребовали пива и тут же залпом осушили по кружке. Ивар, до тех пор пребывавший в тихой задумчивости, подтянулся на руках и уселся на какую-то колоду; глаза его жадно блестели, в искривлённом рте Бьёрн легко угадал зависть к более удачливым братьям, которую младший сын Рагнара не мог в себе задушить. Напившись вдоволь, Хвитсёрк вытолкнул на середину круга пленника. Это был высокий мускулистый мужчина в богатом воинском облачении. Даже грязь и кровь, которыми он был испачкан с ног до головы, не могли скрыть величавой осанки, горделивого взгляда – по всему он принадлежал к высшей саксонской знати до тех пор, пока не повстречал братьев Бьёрна. Он не боялся их, а прямо-таки излучал презрение и ненависть.

- Кто это? – равнодушно спросил мужчина. Он и в самом деле мало интересовал Бьёрна: пленником больше, пленником меньше. Но Сигурд и Хвитсёрк, видимо, гордились тем, что схватили его.- Это саксонский жрец… - начал Хвитсёрк.- Воин-жрец, - подсказал ему брат.

- Саксонские жрецы не воюют, а только молятся, - усмехнулся Бьёрн.

- О, нет, Бьёрн! У него на шее было это, - с этими словами Хвитсёрк бросил на землю перед Железнобоким золотой, украшенный драгоценными камнями крест. Пленник, увидев это, зарычал и попробовал броситься вперёд, но, конечно, сделать ему этого не позволили. – Но одет он, как воин. И ты бы видел, как он сражался! – протянул юноша. Несмотря ни на что, он уважал в этом человеке великолепного воина.

- Вы поплатитесь за осквернение креста Господнего, гнусные язычники! – воскликнул мужчина.Никто не обратил внимание на его слова.- Он повёл уцелевший отряд из Йорвика в другой город, чтобы спасти своих солдат и предупредить других людей. Но, конечно, - улыбка Сигурда была плотоядной и удивительно жутко гармонировала с его разными глазами, - мы не дали ему этого сделать.

- Отлично, - проворчал Бьёрн, осматривая мужчину. Он был действительно великолепно сложен и, должно быть, хорошо сражался, но другие качества, которые отчётливо читались на его лице, делали из него никудышнего раба. – Только что мы будем с ним делать? Видишь, он так и рвётся в бой. Чего доброго, перережет нас во сне.Хвитсёрк поспешил возразить ему:- Здешние христиане уважают его. Он может пригодиться.

Вдруг Ивар соскользнул со своего места и по-змеиному подполз к пленнику. Он приподнялся на руках, чтобы лучше вглядеться в лицо мужчины, искажённое гримасой ярости и ненависти. Юноша увидел в нём то, что отличало его самого от всех других: желание мстить до конца, до последней капли крови. Тонкие потрескавшиеся губы мужчины шевелились, с них срывались тихие непонятные слова. Ивар подумал о клокочущей, как у настоящего берсерка, ярости этого мужчины и о том, что такие воины были нужны им, а ещё о христианине по имени Ательстан, который был монахом, а стал викингом.

- Может, и не перережет. Оставь его, Бьёрн, - с улыбкой предложил он. – Он занятный, - Ивар говорил на ломаном саксонском, и с удовольствием отметил, что пленник отего слов пришёл в ещё большее бешенство. – И у каждого конунга Каттегата должен быть свой ручной христианин.

***У короля Эгберта было своеобразное чувство юмора, поэтому на рассвете следующего дня именно Альфреду приказали доставить пленницу во двор замка, где северяне должны были расстаться с жизнями. Весь минувший день принц не покидал своих покоев, старательно избегая встреч с матерью, отцом и старшим братом, и попробовал утопить своё горе в сладком заморском вине, но добился лишь того, что наутро у него разламывалась на части голова. Это, конечно, не сделало его более добродушным. Спускаясь по лестнице к темницам, Альфред старался как можно громче топать и звенеть связкой ключей, чтобы сообщить Раннхильд о своём дурном расположении духа. Это должно было избавить его от злословия и язвительных корявых шуточек девушки. Но, открыв дверь в камеру, Альфред оторопел: растянувшись прямо на холодном каменном полу, Раннхильд спала, как ни в чём не бывало. Даже скрип замков её не разбудил. Несколько секунд Альфред разглядывал её, застыв на пороге. Девушка лежала на животе, подложив одну руку под голову, а другую вытянув вдоль тела; светлые волосы её рассыпались по плечам, спине, полу и тонкому шерстяному одеялу, которым, впрочем, северянка была едва прикрыта: в полумраке темницы отчётливо белели длинные стройные ноги, обнажённые почти полностью. Юный принц почувствовал, что краснеет: из одежды на пленнице была лишь довольно короткая синяя полотняная рубаха, а кожаные штаны, тут и там испачканные кровью, и кожаная куртка беспорядочной грудой валялись в стороне. Спящая Раннхильд казалась совсем хрупкой и беззащитной, но Альфред знал, что это впечатление обманчиво. И такой прекрасной… у него перехватило дыхание, и юноша поспешно отвёл взгляд от белой кожи девушки, вспоминая, как он ненавидел её вчера. Ненависть эта никуда не делась, но к ней вдруг примешалось что-то удивительное, жгучее. Это чувство было знакомо Альфреду и в то же время ново. Испугавшись его, юноша поспешно прочёл про себя коротенькую молитву, охраняющую от соблазнов и дурных женщин. Было что-то противоестественное в её безмятежном сне в то время, как для её собратьев во дворе заканчивали сооружать виселицу. Альфреду нужно было разбудить её, но ему совсем не хотелось прикасаться к ней или даже обращаться к ней.

Но, словно почувствовав его присутствие, северянка пошевелилась, потянулась с какой-то диковатой грацией, от которой жар побежал по венам Альфреда. Повернувшись к дверям, девушка увидела принца и тут же вся подобралась; впрочем, одеяло так и осталось сбитым и почти ничего не скрывало, но Раннхильд, казалось, совершенно не смущалась.

- Мне что, уже вынесли приговор? – поинтересовалась она спустя несколько секунд, в течение которых Альфред и Раннхильд в упор смотрели друг на друга. Голос её едва заметно дрогнул, нов остальном она оставалась поразительно спокойной. Не дождавшись ответа, девушка добавила: - я буду рада встретиться с моим отцом.

- Идём, - грубо бросил ей Альфред. Но, когда она стала выбираться из-под одеяла, юноша испугался. – Не забудь одеться.По губам пленницы скользнула весёлая усмешка.- Отвернись, внук конунга. Это зрелище не для твоих благочестивых глаз.

Он отвернулся, стараясь не думать о том, что повернулся спиной к пусть безоружному, но врагу, и о том, что позади него стоит девица в одной короткой рубашке… В течение минуты Альфред терпеливо слушал возню девушки. Повернулся он лишь тогда, когда она окликнула его. Молодой принц удивился, когда она протянула к нему сомкнутые в запястьях руки.- Разве ты не свяжешь меня? Твой брат вчера делал так.

У него при себе и правда была верёвка, но он совсем забыл о ней до этого мгновения. Альфред чувствовал себя полным дураком, связывая ей руки, ведь это он должен был ей приказать, а не она напоминать ему… Должно быть, про себя она смеялась над ним, хотя выражение на лице девушки было самое отстранённое. Когда они покинули камеру, юноша держал руку на рукояти кинжала, хотя что-то ему подсказывало, что она не попытается бежать или причинить ему вред.В полном молчании они добрались до двора, посреди которого уже высилась жуткая виселица. Не без удовлетворения принц заметил, как побледнела Раннхильд, но вид кучки её ободранных людей словно прибавил ей сил. Каково же было её изумление, когда Альфред повёл её не к ним, а в противоположную сторону, туда, где уже собралась королевская семья. Не глядя ни на кого из них, юноша передал пленницу двум вооружённым стражникам и занял своё место на помосте. Кто-то из солдат развязал руки Раннхильд, но то, как красноречиво они держали ладони на рукоятях мечей, должно было сдерживать её от глупостей лучше любых пут.

Ничего не понимая, Раннхильд впилась взглядом в своих товарищей по оружию. Ей обещали казнь, на деле же поместили рядом с семьёй саксонского конунга, развязали руки. А ведь она приготовилась к смерти, к путешествию в Вальхаллу, и сейчас предпочла бы оказаться по другую сторону двора и виселицы вместе со своими людьми. Они тоже заметили дочку своего конунга и выкрикивали ей ободряющие слова, уворачиваясь от тычков и ударов приставленных к ним солдат.

- Прощай, Раннхильд! – крикнул молодой Олав, получив тут же тяжёлую затрещину. – Мы передадим привет Рагнару Лодброку, но ты не спеши вслед за нами!

- Если Боги позволят, я сделаю всё, чтобы саксы подольше не забывали о вас! – ответила им Раннхильд. Она заметила, как напряглись солдаты рядом с нею, но они не знали языка и не могли понять её угроз. Это нравилось девушке.

Северяне одобрительно загомонили. Чтобы перекрыть этот весёлый шум, отнюдь не подобающий тем, кто скоро умрёт, саксы приказали бить в барабаны. А когда тяжёлый бой смолк, саксонские воины повели северян к виселице. Никто из них не сопротивлялся, принимая свою судьбу из рук Богов. Трусы, услышала Раннхильд откуда-то сбоку женский голос, и кулаки её сжались сами по себе. О, будь её воля, она бы показала саксам, какие они трусы! Но она больше не принадлежала сама себе – сами Боги оставили её в живых, а, значит, она нужна была им для иной, высшей цели. Но ей было не по себе от того, что её люди шли на смерть связанные, как бараны. Она должна была позаботиться о них в последний раз. И, воспользовавшись тем, что её надзиратели засмотрелись на то, как на шеи остальным пленникам накидывают верёвочные петли, девушка угрём проскользнула между ними и в несколько шагов оказалась прямо перед седовласым конунгом. Женщина, сидящая рядом с ним, тихо вскрикнула, её муж, сын конунга, схватился за меч, и лишь принц Альфред отвёл взгляд.

- Конунг Эгберт! – заговорила она по-саксонски, старательно подбирая слова. – Ты, как победитель, волен распоряжаться нашими жизнями, и я не прошу у тебя милосердия для своих людей, но прошу одного: дай моим людям меч или кинжал, хотя бы самый тупой и плохой во всём твоём королевстве, чтобы они могли умереть, как подобает мужчинам, и отправиться в Вальхаллу. Или же ты боишься их, связанных? – отчётливо, так, чтобы было слышно в каждом уголке двора, спросила она.

Готовящие её людей к казни солдаты приостановились, вопросительно взглянув на своего поведителя. Сам же конунг снисходительно ухмыльнулся.- Я был бы дураком, если бы сделал это! Продолжайте!Тотчас спохватились прозевавшие её маленький побег стражники и, схватив её под руки, уволокли девушку на прежнее место. Раннхильд пробовала сопротивляться, хотя и понимала, что они её не выпустят из своих цепких лап.

- Тогда хотя бы развяжите им руки! – в отчаянии воскликнула она. – Если они умрут пленниками, то могут не добраться до Вальхаллы!Ответом ей было молчание. Меж тем, по сигналу конунга солдаты взялись за свободные концы верёвок. Девушка затаила дыхание, и, как ей показалось, все до единого люди во дворе затаили дыхание вместе с ней. В последний миг перед тем, как ноги тех, с кем ей довелось проделать этот длинный путь и воевать плечом к плечу, оторвались от земли, Раннхильд подалась вперёд и крикнула:

- Прощайте! Я отомщу за вас!

Если кто-то из них и хотел что-то ответить своей принцессе, то все их слова превратились в сдавленный предсмертный хрип. А в следующую минуту храбрые отважные мореходы, великолепные трупы превратились в двадцать три безжизненных тела. Саксы все, как один, осенили себя крестом, и дородный мужчина в богатых одеждах вышел вперед и стал нараспев произносить какие-то незнакомые Раннхильд слова. Конунг, а вслед за ним все мужчины и женщины принялись повторять их. Чужая молитва окутывала, засасывала северянку, и больше всего на свете Раннхильд хотела сейчас оказаться среди них на пути в Вальхаллу. Лишь цепкая хватка стражников конунга Эгберта сдерживала от того, чтобы метнуться к виселице. Девушка боялась, что её оставили в живых лишь затем, чтобы подвергнуть пыткам и куда более жестокой и изощрённой казни.

Ей было страшно, как никогда в жизни.Она осталась одна.