Бонус глава "Братья" (1/1)

- Эй, братец! - Саймон напоминает ураган. Саймон вообще живой, даже истекая кровью, с температурой тридцать восемь и восемь, с гнойной раной. И более того, он умудряется бегать за пивом в соседний магазинчик, заигрывать с кассиршей, под толстовкой отстраняя от телафутболку, пропитанную кровью, вытирая рукой испарину со лба, и даже сквозь боль улыбаться. Ему надо в больницу, срочно, без промедления, пока он не умер от заражения крови, которое наверняка уже пошло. Миллиарды микроорганизмов в его крови бегают по венам и по малому кругу кровообращения, как забег на стометровку, что я делаю по утрам. Сейчас я и они убиваем Саймона. Такие, как я, всегда делают из сильных людей слабых. Слабые люди убивают сильных. Я люблю Саймона, чтобы он ни говорил, и если это последние дни его жизни, то я рад, что проведу их с ним, что он будет рядом, что он умрет на моих руках, думая о том, какое же я дерьмо. -Эй, братец, я пива принес, хватит молотить по груше, пошли, расслабимся, – но от этих слов попахивает весёлостью покойника, как будто из его уст сочится трупный яд. Сегодня мне снилось, как его полуразложившийся труп трахает меня, кусая губы оголенными клыками, стояк утром был нереальный. Учитывая, что мы спим на одном матрасе, мне весь день стыдно смотреть в глаза Саймону. А брат делает вид, что даже не почувствовал, как мой член упирался ему всю ночь в поясницу.Я сажусь рядом с братом и беру бутылку холодного пива. Мой персональный сутенёр подкладывает подушку себе под спину и немного морщится, расстегивает толстовку дрожащими пальцами, потом задирает футболку и отдирает промокшие бинты. Рана кровоточит, края вздулись и покрылись белой плёнкой.-Что думаешь? Дело дрянь? – говорит Саймон, поворачиваясь ко мне. Мне противно, но я оценивающе смотрю на его живот. Рана слишком близко к татуировке, что её край как раз гиперемировал розочку и теперь это уродливый цветок с гноем по краю лепестков. Меня тянет блевать, и пиво льётся по подбородку обратно изо рта. Саймон с недоумением смотрит на меня и смеётся, опуская бинты и футболку в пятнах на место.- Один шанс из ста, а скорее меньше, -я откровенен.Я чувствую себя частью его жизни, первый раз чувствую, первый раз я значим. Первый раз я любим. Я не пустое место, я тот, с кем он проведёт остаток своей жизни, эти несколько часов до того, как скажет последние слова - я уверен, это будет «пошёл нахуй, Ал» - и его зелёные глаза закроются. Я буду сидеть рядом и не находить, как сообщить Колли, что отец её детей умер, так и не разведясь с той испанкой на которой был женат, и не женился на ней. Это она перенесёт намного тяжелее, чем саму потерю.Я смотрел на большие руки брата, на мелкую дрожь в крупных пальцах, она казалась мне неестественной. Мне казалось неестественной вся эта ситуация: после смерти матери мы, впервые за много лет, просто так сидим рядом, молчим о главном, и я чувствую его руку у себя на колене. Его бесит, когда я улыбаюсь без повода, но сейчас он смотритв потолок и не видит, как я улыбаюсь, глядя на его пястные кости.- Чего лыбишься?- Просто.- Зубы выбью, – огрызается Саймон.- А у тебя, что, комплексы? – мне становится смешно, и я отворачиваюсь, чтобы ещё шире улыбнуться. Я знаю, Саймон тоже улыбается.- Улыбаешься как мать, – говорит он, прогибаясь немного в спине, я чувствую какой он горячий. Температура денатурации белка сорок градусов, интересно, сколько белков денатурировалось сейчас в моём брате? Он немного сжимает моё колено и отпускает, расслабляя руку. Первый раз с момента смерти матери мы заговорили о ней. Когда директору бара позвонил знакомый коп и сказал, что, кажется, его девочку нашли задушенной в одном из отелей, мы сидели с Саймоном наверху, и он помогал мне собирать портфель в школу. Директор вернулся через несколько часов, в школу я так и не пошёл.- Ваша мать мертва, вы должны быть на опознании, собирайте вещи и выметайтесь, щенки, – он сказал это с особой грустью, и мне кажется, что мы нравились ему.Тогда я первый раз увидел, как тряслись руки Саймона, но он не плакал. Он не плакал, он лишь надел кроссовки и сказал мне идти с ним. Я ревел всю дорогу, пока он тащил меня за руку.Я чувствовал, как он тяжело дышал, почти задыхался от спазмов в лёгких, я думаю, он отказывался верить в то, что мама умерла. И когда нам показали её синий, с коричневыми губами труп, Саймон ничего не сказал.- Да, – он сказал это в абсолютной тишине и стоял как вкопанный на месте, тайком под простынёй сжимая холодные и мягкие пальцы на руке трупа. Я боялся касаться её, я ревел и бился в истерике, и лишь когда он приказал мне успокоиться, резко замолчал.- Ты видишь сейчас её в последний раз, неужели ты хочешь не запомнить ничего? Неужели тебе важнее реветь? И огорчать её. Что бы мама сказала на твоё поведение? -Врачи смотрели на нас, в глазах читалось жалость, а может и презрение. Каждый из них знал, что теперьбудет. Несовершеннолетние дети шлюхи, которую задушил клиент. Моя жизнь именно в тот момент приобрела краски. Теперь всё было не так идеально, как казалось, теперь была лишь боль.Я хотел что-то сказать, а потом просто гладил маму по волосами, и вот именно они были такими же мягкими, как и всегда. Твёрдая желтовато-синюшная кожа, впалые глаза и щёки. Она была лишена своей красоты. Трупы не бывают красивыми…Нам позволили просидеть в холодильнике не один час, и даже когда Саймон подпёр двери, усаживаясь ближе к матери, обнимая меня одной рукой и выдыхая пар изо рта, я верил ему. Тогда мне казалось это хорошим решением, я был "за" умереть прямо там. К сожалению, они нас оттуда вытащили и выкинули на улицу, как щенков. Как щенков нас выкинул и хозяин борделя, и, когда мы сидели у мусорных баков морга, я первый раз видел, как по щекам Саймона катились слёзы. Он никогда не плакал при мне. Казалось, он вообще не умеет этого делать. Я видел, как он плачет, и мне хотелось умереть.Мне было восемь лет, когда я первый раз в жизни подумал, зачем я родился. Зачем? Она могла сделать аборт? Она могла отдать нас? Зачем она готовила нам завтраки? Укладывала спать? Варила суп, когда мы болели, и журила за несделанные уроки и грязную одежду? Зачем делала журавликов из бумаги и рисовала над кроватями узоры? Лучше бы её не было сразу, сразу ничьи, сразу чужие друг другу. У меня бы не было Саймона и он бы не умирал на моих глазах. Его глаза были закрыты, руки безвольно лежали одна на моём колене, другая на матрасе, уронив бутылку пива. Жёлтая жидкость проливалась на домик клопов, и я снова просто смотрел.Яжалок. «Слышишь, Альфред?! Ты жалок!» Я кричу это своему подсознанию.Убираю горячую руку с колена и выхожу на улицу. Вдыхая воздух полной грудью, бегу. Я долгое время не мог понять куда я бегу, пока не упёрся в крыльцо морга, где тогда лежала наша мать. Я открыл двери с силой схватил первого попавшегося врача, первые, попавшиеся на столе инструменты для трупов, и силой запихал этого мудака в такси. Я вёз его к Саймону, приказав заткнуться. Тогда я ещё не знал, что это было бесполезно…Через несколько дней брат открыл глаза, и первая его фраза была «Пошёл нахуй, Ал». Я готов расцеловать этого придурка!- Заметь, превратности судьбы: рука, что резала нашу мать, спасала мне жизнь, – лежал этот кусок дерьма весь в татуировках и жрал яблоки.- Думаешь, он?- Знаю, я его запомнил…- Ты помнишь, какой шорох навёл тогда в холодильнике, когда там заперся? Ты жалел когда-нибудь, что нас оттуда достали? Ну, что нам не дали умереть?- Нет, не жалел.Я не нашёлся что ответить, я всегда глупее. Я всегда слабее, мне не хватает внутреннего стержня, что был в нём. Вроде я не хлюпик и большой мальчик, но что-то всегда во мне будет не так, несовершенство гусеницы перед бабочкой, хотя по сути одно является стадией другого. Вот только я - тот самый маленький глупый брат, тот самый мальчишка который не в силах что-то изменить: спасти друга, помочь брату, стать лучше, выбраться из этого дерьма. Я дерьмо! Критичность у меня сохранна.- Чего бы ты хотел?- Кроме главного?- Ну да, кроме главного, – Саймон доедает яблоко и кладёт голову удобнее на моих коленях. Он ещё слишком слаб, чтобы ходить, я персональная нянька моего сутенера.- Не знаю, - я пожимаю плечами.- У меня, кажется, есть идея чего бы ты хотел.