Глава сорок пятая (1/1)

Гонец из Иерусалима примчался в возвышающуюся над морем крепость глубоко за полночь. Темные волны бились о подножие плато, искажая протянувшуюся до самого горизонта лунную дорожку, на улицах спящего города лишь изредка звучали негромкие разговоры стражников, а у ворот прецептории тамплиеров мерили шагами истоптанную землю двое караульных из числа сержантов в черных сюрко с красными крестами и устало потирали ладонью глаза.

Ричарда Гастингса мучила бессоница. С годами его сон сделался совсем коротким и беспокойным, и, едва смыкая глаза после вечерней трапезы, старый рыцарь просыпался задолго до ночной мессы и подолгу читал мудрые трактаты клириков при свете одинокой свечи. В прежние годы, будучи магистром Ордена в Англии, Ричард позволял себе проводить за чтением едва ли не всю ночь, не боясь выговора от других братьев, но, лишившись столь высокого поста, ожидаемо столкнулся с необходимостью жить со смирением простого рыцаря. Поначалу его не слишком беспокоили такие мелочи, и он посвящал ночные часы размышлениям о путях Господа, благодаря небеса за то, что на закате жизни ему все же довелось вдохнуть жаркий сухой воздух Святой Земли, но со временем заскучал. И испытал странное чувство, когда встретился взглядом с серыми глазами маршала — глазами, в которых осталось так мало от взгляда совсем юного мальчика, называвшего Ричарда своим наставником, — и услышал вопрос, заданный негромким проницательным тоном. — Вам что-то нужно, мессир? Мне показалось, вас что-то беспокоит. — Я уже немолод, — нехотя признался ему Гастингс, вместе с тем понимая, что Уильям и сам прекрасно видит, насколько изменился его давний учитель. Мальчик превратился в мужчину за те годы, что они не виделись. А мужчина — в старика. — В моем теле осталось меньше сил, и ему уже не нужно тратить столько времени на отдых, чтобы восстановить их. Теперь я почти не сплю по ночам, и был бы рад изредка получать свечу, чтобы читать. Ричард и сам не знал, какого ответа ждал, но уж точно не позволения взять у интенданта крепости медную лампу для масла и зажигать ее хоть каждую ночь, если у него возникнет такое желание. — Это... расточительно, — не согласился он с подобным разрешением, пусть оно и могло исполнить его единственное желание, и увидел, как всегда суровое лицо Уильяма в одно мгновение переменила появившаяся на его губах улыбка. — А Устав предписывает не быть расточительными, верно? Расточительность порождает жажду наживы, ибо тот, кто не в силах довольствоваться малым, как честный христианин, однажды пожелает слишком многого, — заметил Уильям, откладывая в сторону перо и посыпая законченное письмо мелким песком. И процитировал Устав. — Если какой брат в силу должности или из чувства гордыни возжелает красивого или лучшего, пусть за такое желание он непременно получит самое дешевое. Ибо не должно рыцарям Храма поступать по собственному желанию, а следует лишь исполнять приказания магистра без промедления. — Это так, — кивнул Гастингс, подумав, что он бы уже не вспомнил этих строк с такой точностью. — А потому... — Один мой друг, — невозмутимо продолжил Уильям, поднимаясь и подходя к распахнутому окну, чтобы сдуть в него песок с пергамента, — однажды сказал: Устав писали для святых. И должен заметить, за эти восемнадцать лет я еще не встретил ни одного рыцаря, что сумел бы безукоризненно следовать всем пунктам Устава и ни разу не нарушить хотя бы один из них за время своего пребывания в Ордене. Я не требую от рыцарей быть святыми, мессир. Вы верой и правдой служили Ордену еще до моего рождения, и я не вижу причин отказывать вам в столь незначительной просьбе. До чего же странных друзей он заводил все эти годы, думал Гастингс, покинув маршальскую келью. Без сомнения, чудны?е дела творились в Святой Земле, если здешние тамплиеры относились к Уставу с таким пренебрежением. Быть может, потому Господь и разгневался на королевство франков, что Его верные рыцари сделались слишком вольнодумными, забыли о важнейших своих заветах и сопровождали даже те караваны, в которых магометанских купцов было больше, чем христианских. Да разве же этого хотел Гуго де Пейен, нарекая их едва созданный Орден Братством бедных рыцарей Храма Соломонова? Они не помнили о смирении. Они отказались от послушания, ибо даже простые рыцари смели поносить за глаза своего магистра. Они... грешили с женщинами. И то были женщины самого худшего толка. Ричард был готов поклясться на самом Животворящем Кресте, что лишь следовал Уставу, предписывавшему открыто говорить о грехах других братьев, если таковые станут известны. Ежели сам рыцарь не в силах сознаться и покаяться в своих прегрешениях, обязанность поведать о них ложится на плечи его друзей и всех, кто любит его.

Но когда Ричард на закате последовал за покинувшим прецепторию маршалом — последовал, услышав, что того вновь ждет за стенами города посланец из Иерусалима, — то никак не ждал, что выбранная Уильямом тропа приведет его к разведенному на самом берегу моря костру. И с песка возле этого костра поднимется высокая женщина в длинном темном одеянии, трепещущем на холодном западном ветру. Волосы ее были чернее беззвездной ночи, а лицо не счел бы красивым ни один франкский мужчина, издавна отдававший предпочтение белоснежной коже и прозрачным светлым глазам. Сарацинка, милосердный Боже! Сарацинка, упавшая в объятия тамплиера и порывисто схватившая его лицо в ладони. Одного взгляда, которым они обменялись — долгого, неотрывного, восторженного и тоскующего одновременно, — было достаточно, чтобы понять: Ричард не зря предупреждал его в прошлом. — Ты не должна быть здесь, — донесся до Гастингса едва различимый за шумом волн голос Уильяма, и женщина мелодично рассмеялась в ответ. — Ты говоришь это каждый раз, когда я прихожу к тебе. Уильям, любовь моя, — сказала она дрожащим от нежности голосом, бесстыдно гладя пальцами его лицо. — Я так скучала по тебе. И прильнула к нему в страстном поцелуе. Смотреть дальше Ричард не пожелал. В его-то годы красться, словно вор, прячась за скалами и поворотами тропы? Да и к чему, если увиденного было вполне достаточно. Должно быть, эта же женщина предупредила его о смерти маленького короля. Но кто допустил неверную к постели мальчика? И уж не она ли свела его в могилу? Уильям вернулся в прецепторию еще до того, как взошла луна, но как смотреть ему в глаза, Ричард не знал. И почти перестал спать, проводя долгие ночные часы в раздумьях. О подобном следовало немедля рассказать капеллану и Великому Магистру. Если сам маршал согрешил с женщиной — и, верно, не единожды, — то об этом должен был знать капитул Ордена. Но разве же для этого...? Господь, — беззвучно молился в тишине своей кельи старый рыцарь, — я мечтал увидеть, как он станет благороднейшим из рыцарей Ордена. Братья зовут его своей Честью, и я вижу, за что. Я знаю, он отважен и великодушен, но неужели...? Дьявольские силы искушают его, но я видел его взгляд и понимаю, что меня он не услышит. Укажи, как же мне спасти его? Он не спал и в ту ночь, когда в крепость примчался посланец в белом плаще с красным крестом. А потому вышел из кельи, едва заслышав голоса в коридоре.

— Это вы, мессир? — сказал один из встретивших посланца рыцарей, еще совсем молодой мужчина с узким лицом, шапкой черных кудрей и один-единственным пронзительно-голубым глазом. Лотарингец, кажется. И усмехнулся в густую курчавую бороду. — Не желаете ли присоединиться к нашему разговору? Вам, пожалуй, будет полезнее других услышать о подвигах магистра де Ридфора. Издевка в его голосе была почти осязаемой, но Гастингс предпочел пропустить ее мимо ушей. — Дурная идея, — заявил второй, тот светловолосый аквитанец с рыжеватой бородой, что, помнится, так бесстыдно поносил Великого Магистра на глазах у едва вошедшего в прецепторию Аскалона Ричарда. — Вилл не оценит. Поднятый с постели Уильям медленно омыл лицо принесенной ему водой, низко склонившись над деревянной кадкой — замер на несколько долгих мгновений, прижав мокрые руки к лицу, — и сел за свой стол, не потрудившись даже набросить котту из некрашенного полотна. Вот он, корень всех бед, вдруг подумал Ричард, взглянув на него глазами не наставника, но мужчины, увидевшего перед собой во всем превосходившего его соперника. Посмотревшего на то, как тонкая льняная камиза обтянула широкие плечи и мускулистые руки, на видневшийся в незашнурованном вороте шрам на правой стороне груди, на породистое загорелое лицо с аккуратно подстриженной бородой и на падающие на плечи густые медно-каштановые волосы. Слишком длинные для храмовника волосы. Да и сам он, пожалуй, слишком высок и слишком уж красив для смиренного слуги Господа. Женщины, верно, восхищались им и были убеждены, что он способен победить любого врага. Неудивительно... что он не устоял. Если и сам Адам позволил Еве искусить себя, за что был изгнан из Эдема, то чего уж было ждать от мужчины, рожденного в полном грехов земном мире? — Все мертвы, — заговорил лотарингец без лишних предисловий. — Все, кто выехал с де Ридфором в Тивериаду и все рыцари из окрестных Назарету крепостей. Уцелел только этот безумец и еще двое братьев. И, уж простите, братья, но меня это не удивляет. Посланец сказал, что сарацин было несколько тысяч. Против сотни рыцарей. Чудо, что хоть трое уцелели. — Известно, где он сейчас? — спросил Уильям, неторопливо расчесав пальцами едва спутавшиеся волосы, и распечатал присланное ему письмо. — До Тивериады не дошел, — ответил аквитанец. — Лежит в одной из крепостей и стонет от ран. — Пока сарацины красуются под стенами христианских городов с головами наших братьев на копьях, — процедил лотарингец.

— Да, — мрачно согласился Уильям, пробежав глазами послание. — По словам Тома, Тивериада впала в ужас при виде такого... зрелища. Сохрани нас Господь. Не от мечей, но от командиров-глупцов. — Брат Томас в Тивериаде? А брат Генри? — решился спросить Ричард, помня, что из всех рыцарей, покинувших Англию вместе с Уильямом, в живых осталось лишь двое.

— Нет, Хэл по-прежнему в Триполи, — качнул головой Уильям, сворачивая пергамент обратно в свиток и кладя его на полностью скрытый под документами стол. Потом подался вперед и сцепил пальцы в замок, уперевшись локтями в столешницу. — Мне приказано отправить в Иерусалим столько рыцарей, сколько я могу выделить без ущерба для гарнизона крепости. Сдается мне, там собирают единую армию. — Он шутит?! — возмутился лотарингец. — Если сарацины выступят со стороны Египта, мы будем первой крепостью, которую они осадят! И откуда, скажи на милость, нам знать, какое войско они приведут?! — Ты прав, — согласился Уильям и невесело усмехнулся в короткие рыжеватые усы. — Боюсь, я буду вынужден напомнить магистру о том, как важен Аскалон. Мы не можем обескровить гарнизоны крепостей лишь потому, что де Ридфор жаждет реванша. В прецепториях должны оставаться рыцари, готовые защитить окрестные поселения. — Ты полагаешь, — сухо спросил Ричард, вновь недовольный таким открытым неповиновением, — что Великий Магистр может потерпеть еще одно поражение? — Нет, мессир, — ответил Уильям ровным голосом, но глаза у него неуловимо посветлели до светло-серого цвета. Как и всегда, когда он испытывал раздражение или злость. — Невозможно предсказать исход боя, когда не знаешь ни места, ни численности войск, ни даже погоды. Но сарацины, увы, куда сильнее нас. При таком раскладе нам остается только закрыться в крепостях. Пусть они гибнут при штурме, в Аскалоне достаточно стрел и кувшинов с маслом. Как и провианта. — Ты готов к осаде, но... — Эта крепость — врата в Египет, мессир. А вокруг нее целый город. В нем нет королей и принцев, но есть сотни христиан. Кто будет защищать этих людей, если я отправлю рыцарей в Иерусалим? Ричард помолчал и осторожно спросил: — Могу я... поговорить с тобой наедине? Уильям на мгновение нахмурил широкие темные брови — не то задумался, стоит ли говорить со стариком, который, верно, виделся ему редкостным глупцом, не то просто недоумевал, к чему клонит Ричард, — и кивнул одновременно повернувшимся к нему друзьям. Те обменялись одинаковыми недовольными взглядами, но покорно вышли из кельи один за другим, притворив тяжелую дубовую дверь. — Вы желаете отправиться в Иерусалим? — спросил Уильям, и Ричарду померещилось сожаление в его голосе. — Да. Я предпочту послужить Великому Магистру. Но я, увы, не знаю, что мне ему сказать. — И о чем же? — не понял Уильям, удивленно приподняв левую бровь. — О женщине, что приезжала сюда чуть более месяца назад. На несколько долгих мгновений в келье повисла жуткая, будто мертвая тишина. Лицо Уильяма застыло равнодушной маской, и заговорил он на удивление ровным и спокойным голосом. Но заговорил не сразу. И глаза стали совсем светлыми, словно расплавленное серебро. — Вы следили за мной? Что ж, меня предупреждали, что де Ридфор послал вас сюда лишь ради того, чтобы шпионить за мной. Но я молился, чтобы это оказалось ошибкой. Вы вправе рассказать ему о том, что видели, мессир. А я не в силах вам помешать. Я лишь прошу вас не бросать тень на честное имя этой женщины. Она не заслужила подобного позора. Такой покладистости Ричард не ждал. А вот подозрения его возмутили. Он лишь следовал Уставу и не заслуживал того, чтобы его поступки выставляли в дурном свете.

— Я... ничего толком и не видел. Но... Бога ради, Уильям, я понимаю, что каждый может оступиться, но магометанка?! — Она не магометанка, — качнул головой Уильям, и его лица коснулась волнистая прядь волос. — Еще ребенком она была крещена в Храме Гроба Господня и с тех пор исповедует католическую веру с рвением, какое я редко видел и у тех, кто был рожден во Христе. — Ты... давно ее знаешь? — спросил Ричард, сам не понимая, зачем. Что изменится, если он узнает, мимолетна эта постыдная связь или нет? — Пятнадцать лет. Мы встретились у Храма Гроба Господня, случайно, конечно же. Вскоре после этого я... оказал ей услугу, как храмовник. Спустя четыре года судьбе было угодно столкнуть нас вновь. И мы стали любовниками. Я знаю, о чем вы думаете, мессир. Как знаю и то, что я должен был прекратить это много лет назад. Я пытался. Но как бы далеко я ни уезжал, служа Ордену и Иерусалиму, я так или иначе возвращаюсь к ней. Вы были правы, когда говорили, что мужчинам в моей семье слишком нужны женщины, — при этих словах голос у него сделался почти мечтательным. Непозволительный для храмовника тон не понравился Ричарду даже сильнее, чем само признание в столь долгой связи с женщиной. — Мой дед прижил ребенка от иерусалимской сарацинки, барон де Шампер был готов убить даже принца Англии ради моей матери, а я... Что ж, я, видимо, унаследовал черты их обоих. Она сарацинка, и каждое свое сражение я выигрывал ради всех христиан, но прежде всего — ради нее. Ричард помолчал, против воли задумавшись над этими словами. Он не желал мальчику зла. Но в Уставе было четко сказано, как должно поступить с согрешившим братом. — Когда вы намерены отправиться в Иерусалим, мессир? — спросил Уильям столь спокойно, словно не он сейчас стоял на краю бездны и Гастингс мог столкнуть его туда одним лишь словом. — Я дам вам сопровождение. Ныне в Святой Земле лучше не путешествовать в одиночку. — Взамен ты желаешь, чтобы я молчал, не так ли? Серые глаза вновь потемнели, и Уильям медленно поднял край губ в кривоватой улыбке. — Нет, мессир. Это должно быть ваше решение. Я не желаю, чтобы вы думали, что взяли грех на душу по моей милости. Устав — это лишь чернила на пергаменте. Силу ему дают люди. Надежды на старого рыцаря было немного. Что ж, пусть так, пусть расскажет Магистру и его прихвостням, если это угодно Господу. Уильям не мог отделать от мысли, что его даже радует такое стечение обстоятельств. Больше не придется гадать и ждать удара в спину от прежнего наставника. Выдаст его Гастингс или нет, но Уильям хотя бы будет знать, на что ему стоит рассчитывать при новой встрече.

— Я хотел бы поговорить не об этом, мессир. Если вы пожелаете выслушать несколько советов от рыцаря, сражавшегося плечом к плечу с двумя Магистрами Ордена. Он говорил до самого рассвета, пытаясь за столь короткий срок поделиться всем своим опытом, накопленным за долгие восемнадцать лет — и времени на старые обиды уже не оставалось, — но Гастингс лишь кивал и глаза у него теперь туманились совсем не стариковскими мечтами о подвигах во славу Ордена. А Уильям не мог избавиться от дурного предчувствия.

— Ну, полно, — рассеянно улыбался мессир Ричард, пропуская мимо ушей слова о необходимости всегда иметь запас свежей воды и передвигаться по ночам, чтобы не страдать под палящим солнцем. Быть может, по-прежнему видел перед глазами зеленые холмы и серебряные туманы далекого Альбиона. — Это не первое мое сражение, Уильям. Я, верно, кажусь тебе немощным стариком, но... — Мессир Ричард, — ответил Уильям, с каждым мгновением боясь за старого рыцаря лишь сильнее. — Вы долгие годы служили Ордену в Англии, и даже самому Папе Римскому не в чем будет упрекнуть вас, если вы изложите ему историю своей жизни. Но здесь не Англия. Я оставил ее половину жизни назад, но я еще помню, сколь прохладно английское лето в сравнении с палестинским. Когда вы наденете доспехи и выступите в поход, первейшим вашим врагом будет жара, а вовсе не сарацины. Я лишь хочу... — Я понимаю, мальчик, — вновь улыбнулся Гастингс, но Уильяму показалось, что его так и не услышали. — И я счастлив, что мы всё же смогли поговорить, как старые друзья, пусть и напоследок. Даже если мне суждено умереть в первом же сражении с сарацинами, я буду рад отдать жизнь во славу Господа нашего и ради защиты Святой Земли. Как и любой рыцарь нашего Ордена. Не тревожься обо мне, я счастлив наконец послужить Иерусалиму и магистру де Ридфору. Уильям после вестей о сражении у Крессона был рад служить такому магистру еще меньше, чем прежде, но промолчал, зная, что Гастингс вновь не поймет такого непочтения. А то и скажет, что погибшие в том бою рыцари — достойнейшие из числа тамплиеров — были счастливы встретить смерть в сражении с врагами веры. Уильям не стал бы с этим спорить, но всё же полагал, что сейчас эти рыцари были куда нужнее Святой Земле живыми. Они были нужны на стенах Иерусалима и Тивериады, как когда-то были нужны на полях Монжизара и у стен крепости Шатле у брода Иакова, но по милости Великого Магистра сотня братьев-рыцарей Ордена лежала в земле, а их головы несли на пиках торжествующие магометане.

Жерару де Ридфору предстояло остаться в истории самым надменным и никчемным магистром Ордена тамплиеров, но все его рыцари были уже бессильны этому помешать.*** Ричард Гастингс покинул Аскалон на рассвете второго дня после того, как в прецепторию пришло послание о поражении близ Назарета. Вышел во внутренний двор к уже ждавшим его рыцарям, сел в седло — беззлобно отмахнувшись от оруженосца, вздумавшего поднести ему скамеечку, — и повернулся к остановившемуся возле его коня Уильяму. Решение далось Ричарду непросто — всю жизнь, с того самого дня, как он вступил в ряды Ордена в лондонском Темпле, Устав был для него превыше любых земных законов, — но... Он знал, что мальчик был не прав. Знал, что тот не должен любить презренную сарацинку. Но он так хотел видеть Уильяма таким, каким представлял все эти годы. Истинным рыцарем Ордена, идеалом, который мог существовать лишь в мечтах старика, понимавшего, что ему уже не стать тем, чье имя братья будут произносить с восхищением. — Знаешь, я много думал в последний месяц, — признался Ричард, чуть склоняя голову и встречаясь взглядом с серыми глазами. — Полагаю, у Ордена и магистра нынче не найдется времени на... незначительные прегрешения братьев. Если же кто-то пожелает заговорить об этом позднее... Я, увы, уже старик, и с каждым годом память подводит меня всё сильнее. Боюсь, я и не вспомню, что мне довелось видеть и слышать в Аскалоне. Уильям поднял руку и положил ее поверх сжимавших лошадиные поводья пальцев старого рыцаря.

— Благодарю вас, мессир. Вы спасли от позора достойнейшую из христианских женщин. — Я... горд видеть, кем ты стал, — сказал Гастингс, чувствуя, как глаза жжет непозволительными для рыцаря слезами. Но вполне позволительными для старика. — Пусть я, признаться, ждал иного, но ты прав. Никто из нас не святой, а ты... благороден и бесстрашен. Пусть иные со мной не согласятся, но мне всё же трудно представить кого-то, кто был бы более достоин маршальского перстня, чем ты. Если я невольно оскорбил тебя... — Нет, мессир. У меня немало недостатков, я знаю. И я благодарен, что вы по-прежнему указываете мне на них. Иначе я забуду, в чем моя слабость. — Храни тебя Господь, мальчик. — И вас, мессир, — ответил Уильям и отступил от лошади. Когда отряд во главе с гордо поднявшим голову Гастингсом выезжал в ворота прецептории, поднимая пыль бодро бьющими по земле подкованными копытами, у Уильяма вновь появилось дурное предчувствие. Остановить старого наставника он бы не сумел — ведь тот по сути выполнял приказ магистра, как и было сказано в Уставе, — но не мог избавиться от давящего чувства страха в груди, что оставило это неловкое, будто скомканное прощание. Мессира Ричарда он видел в последний раз.