Глава сорок четвертая (1/1)

Идея похода в Тивериаду, вотчину Раймунда Триполитанского — похода мирного, в надежде на восстановление добрых отношений, — принадлежала Балиану д'Ибелину. Он озвучил эту мысль первым, и встревоженный надвигающейся бурей коннетабль Амори де Лузиньян поспешил убедить брата прислушаться к барону и другим советникам. Поразмыслив, король Иерусалимский — на голову которого возложила корону его жена, а не патриарх Ираклий, как того и желала Сибилла — решил, что вовсе не стремится ссориться с одним из влиятельнейших людей королевства и ближайшим родичем его жены по отцу. Юную принцессу Изабеллу в расчет, увы, никто не принимал, и ее разозленная мать не произносила в адрес Ги ни единого слова, чтобы не разразиться недопустимой для вдовствующей королевы бранью. Но покорно прибыла в Иерусалим вместе с мужем и детьми, когда нынешний король призвал их заключить мир. Саму Марию на созванный де Лузиньяном совет не пригласили, и Сибилла поспешно окружила мачеху всеми возможными увеселениями. Мария молчала и вежливо улыбалась, едва притрагиваясь к вину, а падчерица восторженно охала и испуганно взмахивала руками, когда Жан д'Ибелин, которому едва сравнялось девять лет, с гиканьем бился на деревянных мечах с одним из королевских пажей. — Что за бесстрашный юный герой? — восклицала Сибилла при каждом удачном выпаде мальчика. — Сарацины придут в ужас, когда он получит рыцарские шпоры. Но обмануть этим мачеху не могла. У Сибиллы не было сыновей. Лишь двух дочерей подарила она второму мужу, и трон Иерусалима шатался вновь, грозя в любое мгновение оставить старшую дочь Амори I без опоры. У младшей тоже не было сыновей — как не было и дочерей, — но у нее было двое единоутробных братьев, что ныне и вызывали у Сибиллы такую зависть. Пусть они оба — и Жан, и Филипп, — еще дети, как была, по сути, ребенком и Изабелла, но в неспокойное время дети растут быстро и мальчики рано берутся за меч. Пусть муж Изабеллы и сам еще мальчишка, но что предпримет Сибилла, когда Онфруа станет мужчиной и плечом к плечу с ним встанут повзрослевшие братья жены? Да и отчим Изабеллы еще совсем не стар. Что же ты будешь делать, моя несчастная падчерица, когда Изабелла станет женщиной и потребует всё то, что принадлежит ей по праву, как дочери иерусалимского короля и византийской принцессы? — думала Мария, следя глазами за каждым поворотом меча в руке сына. Балиан учил его фехтовать сам, не доверяя науку, от которой будет зависеть жизнь Жана и его людей, другим мечникам. — Ты ведь не сдашься без боя. Но Божья милость ныне не с тобой. Мне жаль тебя, Сибилла, я не лукавлю и не смеюсь над тобой в мыслях, ведь я знаю, как мало принесла эта корона счастья тебе и твоему брату. Но выбирая между тобой и родной дочерью, я никогда не займу твою сторону. У тебя ведь тоже есть дочери. Ты должна понимать. Будь ее воля, Мария вернулась бы в Иерусалим лишь после падения де Лузиньяна. Балиан рассудил иначе. — Ходят слухи, что Ги готов развязать войну с Раймундом. Сейчас это было бы... нежелательно. Его нужно остановить. Но убедить взбешенного короля оказалось сложнее, чем он ждал. Де Лузиньяна без конца подзуживал Великий Магистр тамплиеров, раз за разом напоминая о непочтительности Раймунда, о том, как граф отказался присягнуть новому королю и предоставить баронам документы о растратах королевства в годы его регентства. Раймунда подобное требование, без сомнения, оскорбило — равносильное обвинению в воровстве, оно выставляло графа предателем, недостойным доверия, оказанного ему покойным Балдуином, — и толкнуло на союз с магометанами. Раскол становился слишком опасным. — Он изменник, отказавшийся признать меня своим королем! — бушевал в первые часы совета Ги, пока его брат-коннетабль без особого успеха пытался напомнить, что египетский султан вновь перешел в наступление. — Он назвал меня самодуром и попросил защиты у Салах ад-Дина! — Не могу его в этом обвинять, — пробормотал Балиан себе под нос, но взбудораженный король не услышал. Следующую свою фразу барон произнес уже громче, намеренно повысив голос и привлекая к себе внимание всех собравшихся за длинным столом. — Ваше Величество, — произнести эти два слова оказалось тяжелее, чем он думал, но в политике порой нужны и опрометчивые глупцы, что как цепные псы покорно бросаются туда, куда их направят разумные люди. — Я готов выставить против сарацин всех своих людей, но я не стану сражаться с Салах ад-Дином в одиночку.

— А где, позвольте спросить, ваш брат, мессир д'Ибелин? — ввернул Магистр тамплиеров, на мгновение напомнив Балиану о первородном грехе и змее-искусителе. И кто же выбрал этого фламандца главой самого благочестивого и аскетичного из военных орденов Святой Земли? — В Антиохии, я полагаю, — ответил Балиан, не теряя своей невозмутимости. — Балдуину пришлись не по нраву некоторые... решения Его Величества, но, как преданный вассал, мой брат не смеет высказывать королю свое незначительное недовольство.

— И потому он оставил своего короля в час нужды? — сухо спросил Ги. — Так призовите его, коль он вам нужен, — парировал Балиан. Этого спора де Лузиньяну было не выиграть. Д'Ибелины плели интриги вокруг трона Святой Земли еще в те годы, когда этот глупец и помыслить не мог о том, чтобы взять в жены принцессу Иерусалимскую. — И призову, — согласился Ги, недовольно нахмурив светлые брови. — Посмотрим, как он объяснит свое столь длительное пребывание в Антиохии. — Речь, мессиры, сейчас не о том, — вмешался в разговор коннетабль. — Этот египетский дьявол собрал сорок две тысячи человек, что разоряют его командованием Трансиорданию. Керак и Монреаль вновь подверглись атаке, а дым от сожженного урожая виден за многие мили.

— Короля Балдуина предупреждали, что Рено де Шатильону лучше умереть в сарацинском плену, — проскрипел престарелый барон, помнивший еще правление Балдуина I. — Вашему Величеству нужно действовать решительно и призвать негодяя к ответу. Салах ад-Дин не вторгся бы в наши земли, если бы Рено не принялся вновь грабить магометанские караваны.

— Наемник, — бросил его сосед, столь же сгорбленный и седоусый. Для опоясанного рыцаря подобное именование было оскорблением, но Рено де Шатильона не было на совете, а иные не стали бы вступаться за его честь. — Да он не желает даже слушать...! — возмутился король таким тоном, словно был несмышленным ребенком, которого отец лишил любимой игрушки за провинность. Не желает слушать? — повторил про себя Балиан. У этого глупца было в распоряжении всё войско Иерусалимского королевства, а он не знал, как призвать к ответу одного-единственного барона? Впрочем, управы на Рено не нашел и покойный Балдуин, а Ги за всю его жизнь не удалось бы стать и в половину столь же хорошим королем, каким был его предшественник. О недолгом правлении маленького Балдуина V никто из баронов уже и не вспоминал. — Салах ад-Дин этого так не оставит, — вновь заговорил коннетабль, надеясь отвлечь внимание собравшихся от его глупого брата. — Говорят, в том караване... была его сестра. И Рено обошелся с ней... не так, как следует рыцарю обходиться с женщиной благородного происхождения. Султан не стал бы позорить имя сестры, не будь эти слухи правдой. — Этого мы знать не можем, — не согласился король. — Султан взбешен потерей золота и товаров, а потому... Да мы же говорим о магометанах, веками распутничавших в своих гаремах и берущих по четыре жены разом! Да у султана сестер больше, чем звезд на небе! Какое ему дело, если одну из них назовут шлюхой?! — Ты желаешь, — сухо спросил коннетабль, будто позабыв, что они с братом в этой зале не одни, — во всеуслышание назвать султана Египта и Дамаска лжецом и заявить, что позор его сестры, был он или нет, не значит для тебя ровным счетом ничего? Тебе было мало коронации твоей жены? Живущие в Иерусалиме магометане разорвут тебя собственными руками, если ты посмеешь это сказать. Что бы ни творили они в гаремах, они не простят попрание чести сарацинских женщин христианам. — Нет, я вовсе не... — опомнился король. Баронам с каждым мгновением было всё труднее держать лицо. — Но я не в силах сделать что-либо с грабежам караванов. — Полагаю, — вновь вмешался Балиан, — в таком случае нам остается только воевать, Ваше Величество. И заключить мир с графом Раймундом.

На словах это звучало, без сомнения, куда легче, чем произошло бы на деле. Но королю он более ничего не сказал. Что толку наставлять непроходимых глупцов, если те позабудут все советы уже к рассвету следующего дня? Пусть его убеждает брат-коннетабль. И, к удивлению и даже уважению Балиана, Амори убедил этого глупца куда быстрее, чем на то рассчитывал сам барон. — Ты уезжаешь завтра? — спросила Мария, когда на город опустилась ночь, а сама она стояла у окна, глядя на спящий Иерусалим и кутаясь в мягкую накидку из светлой шерсти. Расплетенные волосы окутывали ее до самых колен и завивались мелкими волнами, тяжелые и гладкие наощупь. — На рассвете, — согласился Балиан, снимая перевязь с мечом и распуская шнурованный ворот котты. — Присмотришь за ними, пока я буду в Тивериаде? — спросил он, подходя к жене и обнимая ее за плечи. Такая обманчиво-тонкая и хрупкая снаружи и такая сильная внутри. Она бы стала величайшей из королев Святой Земли, если бы Амори уделял ей больше внимания. Мария обернулась через плечо, и ее подкрашенные кармином губы сложились в нежную улыбку.

— Присмотрю. Над стенами Иерусалима поднималось яркое, почти белое солнце, когда его покидала кавалькада рыцарей в броских разноцветных сюрко, окруженная верными слугами и оруженосцами. Великий Магистр тамплиеров предпочитал общество своего собрата-госпитальера Роже де Мулена — ведя себя так, словно не было позорной истории, в которой у Магистра госпитальеров требовали один из трех ключей от королевской сокровищницы, — а барон д'Ибелин намеренно отставал от нетерпимого храмовника. Следующим вечером, когда тамплиеры увидели стены Назарета, между ними и людьми барона уже был день пути. Замысел Балиана был предельно прост: к тому часу, когда он доберется до Тивериады, Раймунд Триполитанский уже придет в бешенство от завуалированных намеков и прямых угроз де Ридфора и лишь вмешательство барона д'Ибелина поможет избежать новой ссоры между королем и взбунтовавшимся графом. А король будет благодарен вовсе не магистрам рыцарей-монахов. Но судьбе и короля, и баронов, и простых рыцарей, выступивших в путь из Иерусалима в Тивериаду, было угодно сложиться иначе. Добравшись до Назарета, Великий Магистр тамплиеров узнал от командора находившейся там прецептории, что Раймунд Триполитанский послал городу предупреждение: незадолго до этого Иордан пересекло войско сарацин из Дамаска. К полуночи магометанских разведчиков заметили со стен Назарета. Жерар де Ридфор, успевший к тому времени созвать орденских братьев из окрестных крепостей, решил атаковать врага немедленно. Сто тридцать рыцарей-тамплиеров и госпитальеров оседлали лошадей и в сопровождении пехотинцев и туркополов — конных лучников из числа принявших христианство сарацин — покинули защищенный стенами город, направившись на северо-восток. С магометанами они встретились еще до рассвета, у источника Крессон, и серый сумрак скрыл точное число врагов даже от самых острых глаз. Сотни лошадей надрывно ржали, поднимая с сухой земли принесенную хамсином пыль, и та клубилась в полутьме, отчего всадники — и франки, и сарацины — казались порожденными ночью демонами, жаждавшими жестокого кровопролития. А потому поспешное отступление магометан рыцари восприняли, как попытку к бегству.

— Удирают, нечестивые псы! — прокричал кто-то из рыцарей, но Магистр госпитальеров засомневался. А вместе с ним и прославленный многими боями с сарацинами тамплиер Жак де Майе, прибывший к Великому Магистру из крепости Какун во главе девяноста рыцарей. — Это излюбленная магометанская тактика, мессиры. Они столь любят символ полумесяца, что выстраивают войска по его форме, стремясь взять врага в кольцо. Пока центр построения будет отступать, фланги останутся в засаде, чтобы сомкнуться за нашими спинами. — Да вы, мессир, никак боитесь за свою белокурую голову! — рассмеялся Жерар де Ридфор, зная и видя по глазам, что Магистр госпитальеров согласен с его осторожным собратом-тамплиером. Но ссориться с Роже де Муленом после коронации Сибиллы непримиримый храмовник опасался. Госпитальеры составляли половину исконной силы Иерусалимского войска, половину рыцарей, всегда готовых подняться на защиту Святой Земли, пока бароны пировали в укрепленных замках. Открыто вступать в ссору с монахами в черных сюрко с белыми крестами — по сути отличавшихся от одежд тамплиеров лишь цветом — было бы неразумно и в мирные дни. — Да разве же так должно встречать врага благородным рыцарям Храма Соломонова? Чего вы желаете? Чтобы я приказал отступить и позволить этим нехристям уйти? Пусть продолжат грабить и жечь, ведь Жак де Майе страшится засады! — Будь по вашему, Магистр, — холодно ответил оскорбленный рыцарь. — Если Господу угодно забрать мою жизнь в этот день, я отдам ее без страха, как честный человек. Предателем я не стану. Атака христиан была стремительна и безнадежна. Семь тысяч человек привели с собой эмир Эдессы аль-Музаффар и старший сын султана аль-Афдаль, и еще до захода солнца все рыцари, кроме троих тамплиеров и троих госпитальеров, были мертвы. Великий Магистр госпитальеров Роже де Мулен был убит ударом сарацинского копья в грудь, а Жак де Майе, павший одним из последних, когда его братья уже лежали бездыханными на орошенной кровью земле, — расстрелян из луков. Он сражался столь отчаянно и свирепо, что потрясенные его доблестью сарацины вспомнили рассказы христиан о святом Джирджисе*, бьющемся в их рядах на белой лошади. И изорвали в клочья окровавленный плащ убитого тамплиера, забрали меч и даже выкопали землю, на которую пролилась его кровь, веря, что от этого на них снизойдет храбрость святого. Жерар де Ридфор выжил в сражении, пусть и был ранен. Вместе с двумя братьями он бежал с поля боя — как предатель, о котором и предупреждал рыцарей Жак де Майе, — и встретился у стен Назарета с бароном д'Ибелином. Тот послал оруженосца разведать, что произошло у Крессона, и долго молчал, услышав, что сарацины отрубили головы всем погибшим и насадили их на окровавленные копья в знак своей победы.

— Смею надеяться, — сказал он наконец, устремив взгляд в распахнутое окно, — что вы удовлетворены, мессир магистр. Из сгустившейся за окном темноты доносился плач. В Назарете оплакивали погибших рыцарей из стоявшего в городе гарнизона. На второй рассвет после сражения весть о нем дошла и до Иерусалима. Мария вышла на узкий мраморный балкон и остановилась у самых перил, не отрывая глаз от бледно-голубого неба на севере. Удерживающие ее тяжелую прическу украшения вспыхнули золотым и кроваво-красным в лучах восходящего солнца. Будь осторожен, мой гордый барон. Они совсем близко.