Глава сорок шестая (1/1)

Раймунд Триполитанский прибыл к королю через две недели после поражения франков у Крессонского источника, ибо времени на ссоры и интриги вокруг трона уже не осталось. Графа сопровождали четверо его пасынков с отрядом рыцарей из Тивериады, люди барона д'Ибелина и едва оправившийся после ранения магистр тамплиеров. К чести Раймунда, выпадов в адрес давнего противника, вынужденного ехать едва ли не плечом к плечу с ним, граф почти и не делал. В первую очередь потому, что считал недостойным глумиться над поражением, стоившим жизни стольким рыцарям, неповинным в опрометчивости своего магистра. Да и сама ссора с де Ридфором виделась ему глупой и мелочной.

Еще до своего вступления в Орден гордый фламандец оскорбился из-за того, что знатной наследнице, обещанной ему в жены Раймундом, неожиданно нашли партию получше небогатого рыцаря. Что думала о подобных переменах сама девица, графа мало интересовало — поскольку заинтересованный в этом браке жених из числа пизанцев уплатил за нее десять тысяч безантов, — а вот оскорбленный де Ридфор слег в лазарете тивериадской прецептории тамплиеров, грозясь умереть от такой несправедливости. А оправившись от недуга, и вовсе изъявил желание присоединиться к Ордену, словно желал показать: удар был столь силен, что отныне де Ридфор мог найти утешение лишь в монашеской стезе.

Когда об этом стало известно Раймунду, он нашел поступок оскорбленного фламандца излишне... демонстративным. Если де Ридфору было угодно добиваться успеха в рядах тамплиеров, то было, без сомнения, его право — и дела его, надо сказать, шли весьма успешно до рокового сражения у Крессона, — но если упрямец желал кому-то насолить своим вступлением в Орден, то насолил лишь себе. И, пожалуй, всем храмовникам. Но уж точно не баронам Иерусалимского королевства.

Бароны, привыкшие ставить своих людей за спины тамплиеров и госпитальеров, напротив ликовали при виде рвущегося в бой магистра. Пусть белые плащи примут на себя основной удар в предстоящем сражении. В конце концов, их долг в том и состоял, чтобы умирать за христиан. А сражения — грандиознейшего боя со времен победы Балдуина при Монжизаре — было не избежать. Рыцари, впрочем, к этому и не стремились. Храмовники и едва избравшие нового магистра госпитальеры жаждали отмщения, мирские рыцари — славы, а наемники — наживы. Жерар де Ридфор передал королю всё золото, что привез с собой из путешествия на Запад и к английскому двору, но тамплиеры восприняли этот поступок с невиданным воодушевлением. — Да король не вернет нам этот долг до конца своих дней. Отныне он обязан нам, как никто другой, — говорили рыцари, искренне гордясь столь щедрым жестом своего магистра. Ричарда Гастингса же не покидало странное чувство... досады, когда он слышал подобные речи. Должно быть, я слишком привык к тому, что магистра незаслуженно поносят, а не хвалят, повторял он в мыслях, но вместе с тем не мог перестать задаваться одним вопросом. А что, если мальчик был прав? Ричард поклялся беспрекословно подчиняться своему магистру, но, если вдуматься, откуда у столь умного и благородного мужчины, как Уильям, такая неприязнь к де Ридфору? Личная обида? Уильям, без сомнения, был слишком горд и вольнодумен для храмовника, но уж точно не мелочен. И не стал бы ссориться с де Ридфором первым, даже будь тот обыкновенным рыцарем. Неужто магистр первым невзлюбил его за надменность и излишнюю самостоятельность? Трудно было винить его за это, но ведь и Уильям не простой орденский брат. Маршал должен быть опорой Великому Магистру в столь непростое время, а вовсе не первым из числа несогласных с ним. Особенно, когда он умен и опытен в бою. Вопреки опасениям Уильяма, Ричард запомнил многое из того, что мальчик говорил ему о сражениях в духоте палестинского лета. И как же прискорбно было сознавать, что этот острый маршальский ум был отточен под чутким руководством другого рыцаря. Уильям почти не говорил о нем, но вместе с тем едва ли не в каждом его слове слышался отголосок чужих речей. Ричард не знал, каким он был — этот давно покинувший мир рыцарь, — но не мог избавиться от неприятного чувства зависти. Он принял Уильяма в Орден — и так мечтал о его возвышении, пусть и осмелился сказать об этом, лишь прощаясь с ним в Аскалоне, — но настоящим храмовником мальчик стал не в Англии, а в Святой Земле. И так легко принял — впитал — чужой взгляд на мир, словно песок — морскую волну. Взгляд, который Ричард не понимал. Тем обиднее было слышать восхищение из уст других рыцарей и даже капеллана Ордена в Иерусалиме. — А, Льенар де Валансьен, — улыбнулся капеллан, услышав вопрос старого рыцаря. — Я помню его еще в те годы, когда он не был командором Бейрута. Эту крепость ему отдал магистр де Сент-Аман, покойся он с миром. А вот магистр де Бланшфор, мир его праху, предпочитал держать брата Льенара... поближе к себе. Брат Льенар был достойным рыцарем, но уж больно своевольным. Да простит меня Господь, — при этих словах капеллан уже почти смеялся, — но сколько лет я служу Ордену, а второй такой язвы в наших рядах не встречал ни разу. Нрав у него был наглый без меры, и никакими епитимьями этого было не исправить. Но, — вновь погрустнел капеллан и тяжело вздохнул, — сражался он отчаянно и ни разу не показал врагу спины. И погиб так же, как жил, защищая покойного короля Балдуина. Помнится мне, наш нынешний маршал служил первые несколько лет именно под началом брата Льенара. И это, любезный брат, заметно! — Вот как? — Да, брат. Так уж вышло, что Льенар оказывал огромное влияние на всех, кого встречал на своем жизненном пути, и особенно на молодых рыцарей. Нрав у него, как я и сказал, оставлял желать лучшего, но он был предельно честен. Потому, верно, и язвил. И пусть порой он бывал излишне жесток, но лишь во благо нашего Ордена. Его младший брат вырос таким же. Вы, верно, видели его в Аскалоне, брат. Ариэль де Валансьен. Высокий, голубоглазый, с узким лицом. Вернее, глаз-то у него всего один, второй он потерял в сражении при Форбеле четыре, как мне кажется, года назад.

Что ж, это многое объясняет, подумал Ричард, одновременно с этим поразившись таланту капеллана помнить едва ли не всех рыцарей, приходивших к нему на исповедь. Но неудивительно, что этот Ариэль пользовался таким доверием Уильяма. С аквитанцем же, надо полагать, мальчик подружился сам, что, сказать по правде, Ричарда удивляло. К дружбе с английскими рыцарями Уильям, помнится, не стремился совершенно. Да и теперь он, как показалось Ричарду, поддерживал с братом Генри и братом Томасом разве что приятельские отношения. Друзьями эти двое рыцарей — его земляки, дышавшие одним воздухом с ним в детстве и отрочестве, — так Уильяму и не стали.

Странный выбор, но Ричард обещал себе не судить мальчика. Раз уж он закрыл глаза даже на такой проступок, как нарушение обета целомудрия, было бы неразумно с его стороны спорить из-за такой малости, как выбор сторонников. Ричард и сам толком не понимал, чего он хотел достичь своими расспросами. Быть может... просто пытался понять? Они покинули Иерусалим несколько дней спустя через северные ворота города, что христиане называли их Вратами Святого Стефана, а магометане — Вратами Победы. Кавалькада рыцарей в белоснежных плащах и сержантов в черных сюрко с красными крестами проехала сквозь магометанский квартал, сверкая начищенными песком кольчугами и отполированными стременами, шпорами и кольцами конских трензелей*. Жители квартала встретили их настороженными взглядами и затаенными надеждами на поражение христиан в грядущем сражении. Не все они, но многие.

Маленькая чернокосая девочка с яркими голубыми глазами проводила рыцарей удивленным взглядом и спросила, подергав за грубоватую наощупь льняную юбку: — Куда они едут, мама? Сарацинка в повязанном на черные кудри голубом платке и светло-синем платье — она красила отрезы льна сама, чтобы не тратить лишнего на трудную и долгую окраску у какого-нибудь ремесленника, потому цвет лег не слишком ровно, — долго смотрела вслед покидающим город храмовникам, пока последний из них не скрылся в клубах пыли над ведущим в Наблус и Дамаск трактом. Она перекрестила их, не обращая внимания на возмущенные взгляды магометан, и на несколько мгновений прикрыла едва подкрашенные глаза в надежде удержать перед внутренним взором лицо каждого из проехавших мимо мужчин. И вызывать в памяти еще несколько. Храни вас Господь, бесстрашные рыцари. Я буду молиться за вас. За всех вас. — Они отправляются на войну, милая, — ответила она, поднимая ресницы. Видение умиротворенных, чуть сонных глаз — цвета мерцающего в полумраке серого жемчуга — медленно растаяло в лучах поднимающегося над крышами солнца. — Идем. Дедушка ждет меня в лавке. И он обещал дать тебе новый урок письма.*** Бароны Иерусалимского королевства встретились в четырех милях к северо-западу от Назарета, в стенах города, который франки называли Ла-Сефори, а сарацины — Саффурия. Четыре года назад король Балдуин уже собирал войска близ этих стен, но тогда рыцари прождали несколько месяцев прежде, чем смогли встретиться с армией Салах ад-Дина, и сражения, в котором они смогли бы показать врагу всю мощь воинов Христа, так и не произошло. Тогда сам Ги не решился дать сарацинам подобный бой, опасаясь потерять всю армию королевства, но в ночь со второго на третье июля 1187 года судьба была уже не столь милостива к христианам. Незадолго до заката королю принесли весть о том, что египетский султан осадил Тивериаду с сорокатысячным войском. Покрытый пылью с головы до ног гонец — рослый красавец с пронзительно-синими глазами — ворвался на военный совет, где бароны обсуждали поход на сарацинские земли, и, едва поклонившись высокородным мессирам, протянул графу Раймунду письмо от его жены. — Тивериада в кольце сарацинских войск, мессир! Графиня Эскива умоляет вас поспешить ей на помощь и спасти верных вам мужчин от смерти, женщин — от поругания, а город — от разграбления. Граф коротко кивнул посланцу, давая понять, что его присутствие на военном совете неуместно, и неторопливо прочел письмо под гомон встревоженных баронов. Старший из пасынков графа упал на колени перед его стулом и схватился руками за полы длинной графской котты. — Мессир, молю, спасите мою мать от участи магометанской пленницы! Она многие годы была вам верной женой и ничем не заслужила такого позора! — Выступим на рассвете и разобьем этих нехристей! — поддержал магистр тамплиеров. — Отсюда до Тивериады день пути. Даже если сарацины бросятся бежать, узнав о наступлении, далеко они не уйдут. У нас есть шанс покончить с правлением Салах ад-Дина и насадить его голову на копье! Пришла пора обойтись с ним и его сыновьями точно так же, как он поступал с нашими рыцарями! — Не кричите, магистр, — негромко сказал граф. — Сарацины окружили мой город, а не ваш. И угрожают моей жене, а не вашей. А потому... — По вашей милости, — процедил магистр, мгновенно вспомнив о причинах своей вражды с Раймундом, — у меня нет жены. Но если бы она была, ни один рыцарь не посмел бы назвать меня трусом, бросившим возлюбленную на милость нехристей-сарацин! — Побойтесь Бога! — возмутился другой пасынок графа, гневно раздувая ноздри. — Наш отчим — достойнейший из воинов Святой Земли и не боится презренных...! — Довольно, — вновь вмешался Раймунд. — Ваше Величество, у нас бывали разногласия в прошлом, но я хотел бы вновь заверить вас и других баронов в своей безоговорочной преданности и любви к Иерусалиму. А потому я предпочту увидеть лежащей в руинах лишь одну Тивериаду, а не всю Святую Землю. Сейчас нельзя атаковать. Салах ад-Дин — умнейший из полководцев, когда-либо рождавшихся на этот свет, и первым делом он отрежет нас от пресной воды, если мы выступим к Тивериаде. Его войско почти вдвое больше нашего, а лето в самом разгаре и жара будет невыносима. — Господь с вами, мессир! — оскорбленно ответил магистр тамплиеров. — По-вашему, мои рыцари не знают, как запасти воду в бурдюки?

— Этого не хватит, — отрезал Раймунд, и король, казалось, был готов к нему прислушаться. Барон д'Ибелин молчал, не видя смысла повторять то, что уже было сказано графом. Даже на закате солнце продолжало жечь, словно пламя, рвущееся из кузнечного горнила, а султан был умнее половины франкских баронов вместе взятых. Он уже расставил на них ловушку, напомнив им о рыцарской чести и клятве защитить благородную женщину от беды, и теперь лишь ждал, когда эта ловушка захлопнется. Жена графа Триполитанского была не более, чем приманкой, но из всех собравшихся на военном совете мужчин это понимали разве что трое. А Балиан не переставал благодарить в мыслях небеса за то, что острый ум не изменил Раймунду и в столь трудный для него час. Будь на месте графини Мария, и Балиан уже отдал бы приказ выступать, не задумавшись о том, сколько рыцарей погибнет. Лишь бы только спасти ее от сарацин. Король, казалось, был готов с этим согласиться. Куда разумнее было держать позиции у источников пресной воды, дожидаясь, пока Салах ад-Дину надоест осаждать Тивериаду и он решит вернуться в Дамаск. Тем самым оказавшись в том же положении, в какое хотел поставить христиан. Пусть сарацины изнывают от жажды, а франки, разбившись на небольшие отряды, наносят им стремительные удары в арьергард. Однажды Ги уже применял такую тактику — в осенних сражениях в Изреельской долине почти четыре года назад, — и это помогло ему не потерять войско в бессмысленной резне. Но едва на лагерь христиан опустилась ночь, как в шатер к королю явился Жерар де Ридфор. И заявил звенящим от ярости голосом: — Раймунд Триполитанский желает вашего позора. Он волк в овечьей шкуре, что готов пожертвовать даже собственной женой ради того, чтобы выставить Ваше Величество трусом, не способным отстоять свои земли. Вспомните, что говорили о вас, когда вы не дали сарацинам боя в Изреельской долине и у стен Керака!

— Мессир де Ридфор... — пытался защищаться Ги, растерявшись от такого напора, но магистр наступал на него так, словно говорил с последним пахарем, а не с королем Святой Земли. — Вспомните, как ваши враги смеялись вам в лицо и Прокаженный Король решил, что вы недостойны быть регентом королевства! Теперь на кону стоит гораздо большее! Они отнимут вашу корону, запрут вашу жену и дочерей в монастыре и посадят на трон эту девчонку Изабеллу, эту дочь византийской шлюхи, чей муж ныне так старательно притворяется вашим другом! Хотя всего месяц назад был вашим злейшим врагом! Вы этого желаете?! Несмываемого позора, который останется в памяти людей до Страшного Суда?! И даже тогда вас осудят вновь! За то, что вы отдали Иерусалим в руки ничтожных людей! Но осудят уже не люди, а сам Господь Бог! — Довольно! — ответил Ги, вскинув руки в надежде напомнить разбушевавшемуся магистру, что тот переходит все границы. — Я... Я услышал вас, мессир, и я... Я... — Прикажите выступить на рассвете! Я умоляю вас не верить их лживым речам! Ваша жена нуждается в сильном и бесстрашном муже, в истинном короле, так покажите же ей, что она не совершила ошибку, увенчав вас короной! Если вы отступите сейчас, ей вновь напомнят о том, каким кошмаром обернулась ее коронация! Вновь скажут, что то была кара Божия, как и новое наше поражение! — Но стоит ли... так рисковать, мессир? — растерянно бормотал Ги, нервно потирая руки в тяжелых золотых перстнях. — Вы сами знаете, патриарх Иерусалимский отказался присоединиться к нашему походу, сказался больным и... — Но Крест Животворящий с нами! — воскликнул де Ридфор, взмахнув рукой в сторону выхода из шатра. — Шагните в ночь, и вы увидите его под стражей моих верных тамплиеров! Разве под силу презренным магометанам остановить армию, несущую с собой одну из величайших реликвий христианского мира?! Господь не оставит нас, Ваше Величество, но лишь если мы докажем Ему свою любовь и преданность! Если мы разобьем врагов христианской веры! Ги молчал долго, уже не решаясь спорить с кричащим магистром, и с каждым новым словом де Ридфора в душе короля зарождалось всё больше сомнений. Сибилла ждала, что он вернется героем. Весь Иерусалим, вся Святая Земля и даже распростертые над ними небеса ждали, что он вернется в свой дворец победителем. Как можно было обмануть надежды стольких?

— Будь по-вашему, мессир. Мы выступим на Тивериаду на рассвете. Время бездействия прошло. И пусть враги утонут в реках крови, пролитой в час решающего сражения.