Глава сорок третья (1/1)

Аскалон, июль 1186. Гранит везли на плато на длинных телегах, натужно скрипящих при подъеме и каждом повороте под весом темно-серых блоков. Добравшись до самого края плато, погонщики останавливали лошадей, помогали подмастерьям сгрузить камень на пыльную сухую землю, и дальше его уже тащили на веревках к образовавшемуся в стене проему, в котором беспрерывно кричали, смешивали строительный раствор из песка и извести и стучали молотками и зубилами, подгоняя размер блоков, чтобы новые камни как можно плотнее прилегали к старым. Работа шла полным ходом, но возглавлявший стройку старый каменщик вынес свой неутешительный вердикт, едва осмотрев стену. — Дело плохо, мессир. Уж не знаю, то ли стена обветшала из-за чьей-то лености, то ли кто намеренно... Но заменить один-два камня здесь не получится. Не лучше ли оставить всё, как есть? Вдруг не успеем закончить до... — Вы мастер-строитель, — вежливо ответил Уильям, не видя никакого смысла в высокомерии перед человеком, от которого сейчас зависел целый город. — Но я рыцарь и сражаюсь с магометанами уже семнадцать лет. Я видел и штурмы, и осады, и я ничуть не умаляю ваш опыт и старания прежних строителей, но я знаю, что если о трещинах проведают наши враги, то приложат все усилия, чтобы обрушить стену. При штурме этот участок продержится недолго. Сколько вам нужно времени, чтобы восстановить стену? — А сколько дадите? — практично спросил каменщик и, получив ответ, задумался вновь. — Думаю, уложимся. Бросим все остальные работы, но сделаем. Погода сухая, земля тоже, подождем, пока хамсин свое отгуляет и подвезут камень, да и примемся за дело. Так что трудностей, мессир, возникнуть не должно. — Хорошо, — кивнул Уильям, но едва начались строительные работы, как он немедленно столкнулся с несогласными в рядах собственных рыцарей. — К чему ставить крепость под угрозу ради пары растрескавшихся камней? — спросил Гастингс, и Уильям подумал, что ему стоит возблагодарить небеса уже за то, что этот вопрос был задан наедине, а не на глазах у половины командорства. — Стояла же эта стена столько лет, простоит и еще. — Пока не рухнет нам на головы, — огрызнулся Уильям безо всякого почтения, ища среди заваливших стол пергаментов свиток с очередными расчетами. Ремонт стены, разумеется, обошелся дороже, чем он надеялся. Хотя и старался не прикидывать сумму в уме заранее. А после, выслушав вердикт, напоминал себе, что в подобных делах нельзя становиться скрягой, если только он не желает, чтобы стена и в самом деле рухнула на них во время штурма. — Мне не нравится твой тон, — сухо сказал Гастингс, буравя его выцветшими от старости глазами. — А мне не нравится ваш, мессир, — парировал Уильям. Знал, что получит в ответ гневную отповедь о непочтительности и нежелании прислушиваться к более мудрым рыцарям, но сдержаться не смог. Хотя бы потому, что мудрые рыцари появились в Святой Земле лишь несколько месяцев назад, но были убеждены, что разбираются в ее защите лучше маршала Ордена, сражавшегося за эту землю еще у холмов Монжизара. Господь милосердный, да где был Гастингс, когда они с тремя тысячами рыцарей атаковали тридцать с лишним тысяч сарацин? Пил вино с королем Англии и бароном де Шампером?

Это Уильям невольно возглавил тот ночной штурм Баальбека, окончившийся захватом города и ставший началом его дружбы с Балдуином. И это Уильяму было позволено повести братьев в бой при Монжизаре. Он видел, как горела крепость у Брода Иакова, а до того рыл могилы братьям — и Льенару — после поражения у Мердж-Айюна. Он говорил с Папой Римским и собирал дань со Старца Горы и его ассасинов. Он сражался при Форбеле и отбил знамя Ордена у сарацин — и Арно де Торож оценил этот поступок по достоинству, выдвинув его кандидатуру на пост маршала, — он мчался из Иерусалима в Керак на помощь осажденным, он не отходил от постели умирающего короля и клялся тому, что будет защищать Святую Землю до последнего вдоха. Пусть он высокомерен и непочтителен, пусть он невыносимый гордец, каким его без сомнения видел Гастингс, но он давно уже не тот мальчишка, что рвался сбежать на край света, лишь бы больше не слышать, как его называют бешеным бастардом. Он Железный Маршал и Честь Ордена, и эти прозвища он получил отнюдь не за то, что сидел у камина и сетовал, как бы ему хотелось увидеть Иерусалим. Он заслужил свое право командовать другими и знал, чем ему придется заплатить в случае ошибки. Но даже не удивился, когда Гастингс счел иначе. — Мне больно видеть, что ты ничуть не изменился за эти годы. Я ждал от маршала куда большей рассудительности, но ты... Ты был жесток и чрезмерно горд уже тогда, а с годами ожесточился и загордился лишь сильнее. Я знаю, ты много сражался, но это не твои победы, Уильям, это победы Ордена. А вот за поражение будешь ответственен один лишь ты. Помни о смирении. К дьяволу смирение! — Проклятье! — хохотал Уильям после каждого такого разговора и уходил на ристалище на долгие часы, рубя изображавшее врагов дерево с такой силой, что щепки долетали до противоположного конца вытоптанной дюжинами ног площадки. — Чего он добивается? Чтобы я отправил его в Иерусалим? Так пусть скажет прямо, что больше не желает служить Ордену в Аскалоне, и я с радостью отошлю его к де Ридфору! — А ты не думал, — спросил как-то раз Ариэль, устав смотреть на бесславную гибель бревен и соломенных чучел и взявшись за собственный меч, — что де Ридфор мог прислать к нам шпиона? И выбрал для этого твоего старого наставника, которого ты не сможешь выставить за порог, как бы он ни выводил тебя из себя. Не удивлюсь, если приезд Гастингса показался ему даром свыше. Тот ведь наверняка выложил нашему бравому Магистру, как принимал тебя в Орден и наставлял первые месяцы, как дружил с бароном де Шампером и знал твоего деда... Иными словами, ясно дал понять, что его можно использовать против тебя и ты ничего с этим не сделаешь. Твоя пресловутая честь, которую все так хвалят, не позволит тебе выжить из крепости старика, с которым тебя столько связывало в юности. Это же не Эдвард, с которым ты дрался еще десять лет назад и который с каждым годом ненавидит тебя всё сильнее. А ты его презираешь. Уильям ушел в сторону, спустив обрушенный на голову удар по лезвию меча, и задумался.

— А быть может, ты и прав. Мне этого даже в голову не приходило. — О том и речь, — кивнул Ариэль и сделал еще один выпад. Выводы напрашивались неутешительные. Если Ариэль не ошибся в своих предположениях, то у Уильяма действительно были связаны руки. Даже несмотря на то, что уязвленная гордость требовала немедленного отмщения. — Я вот никак не могу перестать думать, — признался он нехотя, боясь, что Ариэль может согласиться с Гастингсом. — Льенар бы тоже сказал, что я забыл Устав и что это были не мои победы? — Чушь! — возмущенно ответил Ариэль, настолько опешив от такого вопроса, что едва не пропустил удар. И Уильям мгновенно понял, что друг не притворяется и даже не думает щадить его самолюбие. — Вспомни Баальбек, Льенару и в голову не пришло умалять твои заслуги! Я был там, когда Балдуин спросил у него, кто из рыцарей возглавил ночную атаку на стены! Да Льенар скорее бы наложил на себя руки, чем заявил бы, что это победа Ордена! Он никогда не позволял приписывать его заслуги другим и уж точно не стал бы поступать так с твоими! Льенару были нужны рыцари, готовые отвечать как за свои победы, так и за поражения, а вовсе не трусы, прячущиеся за Орденом и неспособные и шагу ступить без прямого приказа Магистра! Уильяму от этих слов — или, вернее сказать, возмущенных криков — стало чуть легче. Так или иначе, он ведь сражался ради Ордена и защиты христиан, а не ради собственной выгоды. Но и говорить, что это не его победы... Да будь так, маршалом мог бы стать любой рыцарь. Под конец тренировочного поединка Уильям нашел в себе силы хоть немного успокоиться, но стоило ему сделать шаг за пределы ристалища, как последовала новая ссора с прежним наставником. — Мессир маршал, — окликнул его топтавшийся у ворот прецептории мальчишка-оруженосец. — Прибыл гонец из Иерусалима. Говорит, что это срочно. Какой еще гонец? От кого? — успел раздраженно подумать Уильям, поворачиваясь к оруженосцу и сопровождавшему его посланцу, а в следующее мгновение разглядел на закрытом платком лице раскосые медово-карие глаза под угольно-черными бровями-полумесяцами. От неожиданности у него даже пропал дар речи. — Мессир? — повторил оруженосец, и Уильям, опомнившись, согнал с лица потрясенное выражение. — Гонец, значит? Хорошо, поговорим в моей келье. Спасибо тебе. Оруженосец польщенно кивнул, довольный, что сумел оказаться полезным самому маршалу, а посланец — которого выдавали даже не столько глаза, сколько совершенно чистая и явно свежая одежда, тщательно скрывавшая все неположенные мужчинам изгибы, — послушно пошел к дверям прецептории, едва Уильям сделал знак следовать за ним. А сам он первым делом наткнулся в серых коридорах на Гастингса. Словно старик и в самом деле вздумал шпионить. — Кто это, Уильям? — Посланец из Иерусалима, мессир. Я буду говорить с ним наедине. — Вот как? — недоверчиво уточнил Гастингс. — И что же это за секреты...? Уильям не выдержал и вспылил, не задумываясь о том, как выглядит в глазах нежданно свалившегося на его голову посланца. — Эти секреты, мессир, касаются только меня и Великого Магистра! Запомните, как следует, в этой крепости командую я, и мои решения не обсуждаются! Он еще кипел, когда с силой захлопнул дверь в келью и заложил ее на засов, а потому не сразу сумел подобрать слова. — Какого дьявола...? Боже! Что ты...? Посланец уже развязал скрывавший лицо платок, стянул его с головы, и на смуглый лоб упали завитки пышных черных волос. — Ты не должна быть здесь, — обреченно сказал Уильям, понизив голос до едва слышного шепота на случай, если Гастингс вздумает пытаться подслушать их разговор через дверь.

— Не должна, — согласилась Сабина столь же тихим голосом, и на ее щеках появились ямочки от ласковой улыбки. — Но, сдается мне, сейчас я просто необходима. И жадно прижалась губами к его рту, обхватив руками за плечи. Уильям закрыл глаза и почувствовал тонкий дразнящий запах жасмина.*** Каменные глыбы падали с громовыми раскатами, порой раскалываясь от удара об землю на неровные половины, и летели вниз с холма, разбивая в щепки телеги и ударами молота обрушиваясь на замешкавшихся людей. Кости ломались с оглушительным хрустом, разрывая кожу, на пыльную землю лилась кровь, и в воздухе звенело от несмолкающих криков.

— Господь милосердный! — в отчаянии звали ползущие в окровавленной пыли изломанные тела. — За что?! За что?! Пока продолжающие падать глыбы не раскалывали их головы, словно тыквы, брызгая во все стороны ошметками серого и розового. И катились дальше, поднимая клубы серо-желтой пыли, оставляя огромные выбоины на вымостивших улицу камнях и ломая всё, что оказывалось у них на пути. Снова и снова, заглушая своим грохотом все иные звуки, пока у самого уха вдруг не раздался тихий женский голос: — Уильям? Он проснулся со стоном, тяжело дыша и чувствуя нежное прикосновение к лицу. Теплые пальцы гладили его по щеке и виску, поправляя липнущие к коже волосы, и голос продолжал шептать, щекоча ухо дыханием: — Тише, тише. Это только сон. Иди ко мне. Уильям повернулся, путаясь в простынях, прижался щекой к теплому плечу и замер, пытаясь отдышаться. На узком, прячущемся в небольшом алькове ложе было тесно вдвоем, и Сабина прильнула к нему всем телом. Долго гладила его по спине обеими руками и бормотала что-то успокаивающее. Потом спросила: — Что тебе снилось? — Чушь, — хрипло ответил Уильям, не открывая глаз, но немедленно поймал себя на том, что напряженно вслушивается в ночную тишину. Сквозь незабранное ставнями узкое окно доносился лишь шум плещущегося у подножия плато моря. — Западная стена растрескалась, так мне снится либо то, как она обрушивается на город, либо то, как сарацины проламывают ее требушетами. Хотя требушеты с той стороны едва ли удастся подвести, берег слишком узок, а склон — слишком крут для осадных орудий. Сны и в самом деле были глупыми, но выматывающими, как и любой кошмар. И не покидающими его даже при свете дня, отчего в каждом излишне громком и резком ударе — в звуке наехавшей на камень телеги или хлопнувшего на ветру оконного ставня — теперь мерещилось начало обвала.

— Это... опасно? — осторожно спросила Сабина, взъерошивая ему волосы на затылке и вновь принимаясь гладить спину и шею всей ладонью. — Не думаю, — пробормотал Уильям, чуть передвинув руку, чтобы обнять ее еще крепче, и почувствовал неровные линии шрамов под грудью. — Каменщики работают на износ, а сарацины и не думают готовиться к военному походу. Если наши шпионы не лгут и не ошибаются.

— За это, верно, стоит благодарить Ги де Лузиньяна, — заметила Сабина. Ощутимо вздрогнула от прикосновения к шрамам, но сразу же расслабилась, поняв, что он по-прежнему не придает им никакого значения. — Что бы ни говорили о нем другие бароны. — Неужели? — вяло заинтересовался Уильям. Рядом с ней, в сумраке, разгоняемом парой проникающих в окно лунных лучей, и в тишине, нарушаемой лишь далеким плеском волн, его вновь начало клонить в сон. — Ты не знаешь? — уточнила Сабина с появившимися в голосе лукавыми нотками. — Я всё же не зря проделала путь длиной в тридцать миль? — И ты так и не сказала, зачем ты его проделала, — заметил Уильям и нехотя перевернулся на спину, по-прежнему не открывая глаз. Она ничем не дала понять, что ей неудобно или тяжело, но всё же... Ему не следовало забывать, что рано или поздно наступит утро и всё вернется на круги своя.

— А ты и не спрашивал, — судя по голосу, она улыбалась. И сама придвинулась еще ближе, позволив ему вновь прижаться щекой к ее плечу, чуть повернув голову. — У меня вести из Иерусалимского дворца. Уильям открыл один глаз и попытался разглядеть выражение ее лица. — Позволь спросить, зачем ты ходила во дворец, если... — Я не была во дворце, — ответила Сабина, убирая ему за ухо прядь волос. — Ко мне в лавку зашла... близкая подруга. Она и проболталась по глупости о том, что услышала, пока снимала с Сибиллы мерки для нового блио. Бедняжка вновь в тягости и располнела едва ли не вдвое. Уильяму показалось, что при последних словах в ее голосе появились завистливые нотки, но отточенный годами интриг и сражений разум зацепился вовсе не за эту фразу. — К тебе в лавку? — уточнил он, открыв и второй глаз. Сабина помолчала и виновато закусила нижнюю губу.

— Нет, сказать по правде, это лавка моего отца. Он позволил мне работать у него, пока я не найду... более подходящее для нас с Элеонорой место. Нет, он подобного не говорил, но я и сама понимаю, что мне не место в его лавке. Историю моего исчезновения знает треть магометанского квартала, как знает и то, что я стала христианкой. Я не хочу, чтобы мое возвращение доставило отцу еще больше трудностей, чем мой побег. Уильям сделал глубокий вдох, задержал на мгновение дыхание — от такого признания сон сняло, как рукой, — и вкрадчиво спросил: — Ты ходила к отцу? К чести Сабины, взгляд она не отвела. И даже приняла виноватый вид, понимая, что он не так уж и не прав, осуждая ее за этот поступок прежде, чем она успела рассказать больше. Прежде чем успела хоть объяснить, почему решилась на это после стольких лет. — Да, ходила. Я должна была попросить прощения. — А не ты ли так боялась...? — Не надо, Уильям, — глухо сказала Сабина и всё же опустила длинные пушистые ресницы. — Я была глупа. Смею надеяться, что поумнела с тех пор, но всё же... Я теперь не одна. И должна заботиться об Элеоноре. Если что случится со мной... Пусть даже она забудет веру своей матери и вырастет магометанкой, но она будет жить. Я слышала, что случилось на коронации Сибиллы. Султан Салах ад-Дин оставит Иерусалим в руках христиан, лишь когда в бою падет последний его воин. Но этого не случится, верно? Они сильнее нас. И никого не пощадят. — Ты меня хоронишь? — сухо спросил Уильям, внимательно рассматривая ее лицо в темноте. Сабина вздрогнула всем телом и испуганно подняла на него глаза. — Нет! Как ты можешь думать...?! — Не кричи, — сказал Уильям уже мягче, и она виновато прикусила полную нижнюю губу. — Будет... неприятно, если нас услышат. Я ведь должен говорить с посланником от Великого Магистра, а не... — он не договорил, но даже в ночном сумраке разглядел, как ее щеки потемнели от смущенного румянца. — Прости, — прошептала Сабина и жарко поцеловала Уильяма в губы, порывисто взяв его лицо в ладони. — Я вовсе не хотела... Прости, я места себе не нахожу в последние месяцы. Словно над нами висит огромный меч на тонкой шелковой нити, и эта нить вот-вот оборвется. Вот-вот... — она замолчала и поцеловала его вновь. Еще раз и еще, перебирая пальцами его волосы, прижимаясь нежной упругой грудью к его груди, но когда он уже был готов опрокинуть ее на спину и зарыться лицом в пахнущие жасмином локоны, Сабина отстранилась и уткнулась лицом ему в шею. — Отец не причинит мне вреда, я знаю. Так тебе любопытно, что я слышала в Иерусалиме, или...? — в голосе вновь появились игривые нотки, и пальцы с короткими ногтями медленно провели линию по его груди. — Любопытно, — ответил Уильям и перехватил ее руку, поцеловав ладонь и темные вены на запястье. — Расскажешь? — Ги де Лузиньян заключил с Салах ад-Дином мирный договор, — Сабина подняла голову и вновь дотронулась до его лица, поглаживая пальцами заросшую колючей бородой щеку. — Жанна, портниха во дворце, узнала об этом случайно, Ги ворвался к жене, когда та примеряла новое блио, и начал кричать, что они потратили шестьдесят тысяч безантов, лишь бы добиться мира с магометанами и не ради того, чтобы граф Раймунд, никчемный предатель, посмел просить у султана защиты от произвола королевы и ее мужа. Ваш Магистр поклялся, что он покарает графа, пусть тот и христианин, а д'Ибелины покинули Иерусалим еще до коронации Сибиллы и вместе с графом пытались убедить Онфруа де Торона потребовать корону себе. Но Ги убежден, что Онфруа всего лишь мальчишка и даже брак с Изабеллой не поможет ему занять трон, а Рено де Шатильон полностью поддерживает де Лузиньянов. По словам Ги, де Шатильон желает лишь грабить сарацинские караваны, а граф Раймунд не станет смотреть на его набеги сквозь пальцы. — Вот так и гибнут целые королевства, — пробормотал Уильям, поднимая руку и убирая ей за ухо завиток волос. — Лишь потому, что кто-то не счел угрозой обыкновенную портниху. Но, силы небесные, неужели де Лузиньян сам не понимает, что если его керакский цепной зверь зайдет слишком далеко, то сарацины и не вспомнят об уплаченных им шестидесяти тысячах?

— Я слышала, что султан осаждал Керак еще раз, но вновь ушел ни с чем, — сказала Сабина ровным голосом, подпирая голову рукой. Но глаза у нее влажно блеснули на мгновение. Уильям приподнялся на локте и коснулся губами шрама на ее левом плече. Потом еще одного и еще, от плеча к запястью, одновременно с тем кладя руку на едва прикрытое льняной простынью бедро и очерчивая пальцами пересекающие его неровные линии шрамов. Сабина зажмурилась и на мгновение уткнулась носом в его спутанные волосы. — Обними меня, — попросила она тонким голосом и придвинулась еще ближе, вновь прижимаясь грудью к его груди. Уильям обхватил ее обеими руками и откинулся на спину, вдыхая жасминовый запах пышных черных локонов. Потом спросил: — Почему ты не осталась с госпитальерами? — Да у меня, считай, ничего нет после побега из дворца. Мне... стыдно нахлебничать. И ведь я не одна, со мной ребенок, которому нет и семи. У отца я хотя бы могу работать. И за себя, и за Элеонору. Да и... Он приходил меня искать. Братья указали ему на дверь, даже несмотря на все его заверения, что он намерен сделать меня честной женой, а не блудницей, но я... Пусть лучше ищет меня в целом городе, чем знает наверняка, где я прячусь, — сказала Сабина и негромко, но очень горько рассмеялась при этих словах. — Честной женой, подумать только. Если женщина не желает мужчину, он приведет ее в церковь, получит благословение священника и всё равно возьмет ее силой. Вот только никто уже не назовет его грешником и насильником. Разве так должны поступать благородные рыцари? — Я бы никогда... — сказал Уильям, понимая, что из его уст это прозвучит не слишком правдиво и честно — ведь они уже не могли знать, как бы он поступил, окажись он на месте этого старика и годами добиваясь женщину, что не испытывала к нему и тени симпатии, — но Сабина вновь негромко рассмеялась. — Нет, ты такой же, как и все они. — Я?! — возмущенно спросил Уильям, позабыв, что сам просил ее не кричать, и Сабина виновато улыбнулась. Он всеми силами стремился избегать эту невозможную женщину, когда встретил ее во дворце десять лет назад, отталкивал ее вновь и вновь, клялся в мыслях, что никогда бы не опозорил ее, будь она по-прежнему невинна, и пусть он не сумел сдержаться, когда она пришла к нему в ту дождливую ночь в ущелье на пути к Иордану, но всё же слышать, что он такой же, как и этот старик, было... неприятно. — Прости, — тихо попросила Сабина, поглаживая его по щеке. — Я не хотела сказать, что ты... безбожник. Но будь я твоей женой, и ты бы запер меня в своем замке, где я рожала бы твоих детей до тех пор, пока от моей красоты не осталось бы даже смутного воспоминания. Скажешь, нет? Я люблю тебя, Уильям, но я знаю, что ты бы никогда не позволил своей жене даже близко подойти к прокаженному. И запретил бы даже думать о том, чтобы следить за шпионами Ги де Лузиньяна. В этом и заключен весь смысл. Запретить мне что-либо ты не в праве. Ты вынужден считаться с моими желаниями, и пусть я знаю, что ты не причинишь мне вреда, я... Прости, но я рада, что у тебя нет надо мной настоящей власти. Уильям промолчал и перевел взгляд на низкий темный потолок.

— Я обидела тебя? — спросила Сабина с искренней грустью в голосе. — Не обманывай меня, Уильям, я не нужна тебе. Не всегда. Быть может, для нас даже лучше, что мы столь редко видим друг друга. Ты слишком занят войной и политикой, а будь я твоей женой... Я знаю, что стала бы требовать слишком многого. Я была так счастлива в ту ночь, когда мы поклялись, пусть не у алтаря и без священника, пусть для мира эти клятвы не значили ровным счетом ничего, но я знаю, что это правильно. Эти клятвы нужны лишь нам двоими, и... Пусть это покажется странным, но именно они заставляют меня помнить, что хоть ты и любишь меня, но я по-прежнему лишь любовница и не вправе просить тебя отказаться от Ордена и от войны. От того, чем ты живешь. Хотя... мы оба знаем, что даже не будь ты тамплиером, я бы никогда не стала твоей женой. — И почему же? — спросил Уильям, нахмурив брови, и она слабо улыбнулась.

— Я же просила, не обманывай меня. Даже случись всё так, как случилось, ты бы разве что потешился со мной какое-то время, а потом отправился бы домой. — Я бы мог взять тебя с собой, — заспорил Уильям, не соглашаясь с тем, что она была бы для него всего лишь мимолетным увлечением. Даже когда он считался наследником земель де Шамперов... Да, он не любил ту дочку конюха в Гронвуде, но и не относился к ней так, словно лишь искал способа приятно провести время. Это она рассказала ему о словах той графини — или баронессы, теперь уже и не вспомнить, — что не желала брака Уильяма со своей дочерью. Дочка конюха была... почти как Сабина, но Сабину он любил и она стала ему настоящим союзником, а не просто девчонкой, подслушавшей пару слов на рыночной площади. Сабина была той, на кого можно было рассчитывать в трудную минуту. Так же, как на Жослена и Ариэля. Сабина стала для него не просто любовницей и... частью его семьи, но и верным другом. Пусть сама Сабина была с этим несогласна. — Взять куда? В Англию? И что бы я там делала, в этой твоей Англии? И, что куда важнее, кем бы я там стала? Быть может, для меня бы нашлось место на ложе благородного барона де Шампера, но на пирах рядом с тобой сидела бы другая. И в Англии со мной обращались бы куда хуже, чем здесь. В их глазах я была бы лишь заморской шлюхой, игрушкой избалованного вельможи, и даже роди я тебе детей, какое будущее ждало бы их с такой матерью? Нет, Уильям, даже не будь ты тамплиером, ты бы никогда не женился на дочери сарацинского купца. — Не решай за меня, — ответил Уильям, вновь переводя взгляд на ее лицо. — Я ведь не обязан рассказывать всему свету, что ты дочь купца. Сабина качнула головой и вновь положила ее на смятую подушку, откинувшись на спину. — Не глупи. Мы слишком разные. В Святой Земле брак франка с сарацинкой бы приняли, ведь здесь мы не первые, но в Англии... Нет, нас всё равно бы осудили. Быть может, и не тебя, ведь ты мужчина и родич короля, но, без сомнения, меня, ведь я женщина родом из далеких сарацинских земель, — она помолчала, словно задумалась о чем-то, и осторожно спросила. — Скажи... кто был тот рыцарь, что остановил нас в коридоре? Ты так разозлился на него. — Ричард Гастингс. Он... был магистром в Англии, когда я вступил в Орден. И даже до этого. Мне было тринадцать, когда я пришел в лондонскую прецепторию с просьбой помолиться на могиле деда, Эдгара Армстронга, что тоже был тамплиером в молодости. Помню, тогда Гастингс говорил, что меня в Орден не возьмут. И пытался отговорить позднее, хотя и... Сказать по правде, он не слишком-то хотел, чтобы я вернулся в Гронвуд. Он невольно стал моим наставником, еще когда я был простым пажом, и... в те годы я верил, что он был моим первым другом. — Что-то изменилось с тех пор? — спросила Сабина, поднимая руку и пропуская ее у Уильяма над головой, чтобы обнять его за плечи. — Да, — пробормотал Уильям, прижимаясь щекой к ее ключице. — Изменился я. Меня научили думать и не доверять каждому, кто носит белый плащ. Быть может, мне не говорили этого прямо, но я... всё же понял. И теперь я подозреваю, что он мне уже не друг. У нас всюду враги. И думают они вовсе не о войске египетского султана. А я уже не доверяю... да почти никому. Потом поднял на Сабину усталые серые глаза и спросил: — Ты же не предашь меня? Она не обиделась. Провела пальцами по заросшей бородой щеке и нежно поцеловала его в лоб. — И думать о таком не смей. Я люблю тебя, ты же знаешь. Так люблю, что порой мне кажется, будто в этой любви сосредоточена вся моя жизнь. Я бы прожила и без тебя, если бы ты не пожелал вернуться ко мне, но уже не была бы счастлива так, как я счастлива теперь. И пусть я сама мало на что гожусь, но я знаю, что вместе мы справимся с любыми трудностями. Хочешь... я останусь, пока каменщики не закончат ремонт стены?

— И где же ты будешь все эти дни? — спросил Уильям, чувствуя, что его вновь начинает клонить в сон. Луна продолжала подниматься по черному небу, и на каменном полу кельи оставалось всё меньше белого света.

— Я приехала с караваном по просьбе отца. Вернее, это он убежден, что я согласилась лишь потому, что желала помочь ему и увидеть крепость, что так долго не сдавалась христианам. Но так или иначе, я нашла приют на несколько дней в доме одного почтенного человека и не пропаду, пока я здесь. Поспи еще немного до ночной мессы, хорошо? Тебе нужно отдохнуть. — Мой друг был у стен Аскалона, когда тот пал, — вспомнил Уильям, и она немедленно спросила, поглаживая его по волосам: — Правда? Хотела бы я... — Он умер. Погиб в бою с сарацинами семь лет назад. — Прости. Я не... Так это он был тем, кто...? — Да. Сабина помолчала, чувствуя, что они оба теряют нить разговора, и призналась: — Я хочу увидеть море. Не так, как это было в Сен-Жан-д'Акре, не со стены. Ты покажешь мне его? — Если ты того хочешь, — сонно согласился Уильям и, проснувшись со звоном колоколов к заутрене, так и не смог вспомнить, ответила ли она ему что-нибудь. Сабина дремала, обняв его обеими руками, и открыла глаза при первом же шорохе грубых простыней. — Жаль, мне нельзя с тобой. Я бы встала у самых дверей, и никто бы меня не заметил. — Нет, — нехотя ответил Уильям, выбираясь из ее теплых объятий. — Довольно и того, что мне придется думать, как вывести тебя из прецептории без лишних вопросов. Молись, чтобы другие братья не догадались, что ты женщина. — Ты же маршал, — пробормотала Сабина, прижимая льняную простынь к груди каким-то совершенно беззащитным жестом. — Кто же посмеет задавать тебе вопросы?

— Не искушай меня, — ответил Уильям, натягивая камизу через голову, и она тихо рассмеялась, протянув руку и коснувшись его пальцев напоследок. — И запри за мной на засов. Лишним не будет. — Как пожелаешь, мой суровый маршал. На мессе он погрузился в раздумья. Молился, повторяя про себя давно выученные наизусть латинские слова, но одновременно с этим спрашивал небеса, как долго продлится их вынужденное перемирие с сарацинами. Год? Несколько месяцев? Или даже недель? И как поведут себя королева и ее муж, когда поймут, что сражения не избежать? Столько вопросов и ни одного ответа. Ни малейшего шанса заглянуть в грядущее и узнать свою и чужую судьбы. Оставалось ждать и готовиться к бою. И лишь изредка позволять себе забывать о надвигающейся буре. Сабина при виде накатывающих на берег темно-синих волн пришла в восторг, широко распахнув медовые глаза, и засмеялась, словно беспечный ребенок. Зачерпнула соленую воду, сложив смуглые руки чашей и не обращая внимания на то, как волна вымочила ее шальвары до самых колен, но через мгновение погрустнела и чуть нахмурила брови. — Жаль, я... совсем не умею плавать. — Идем, — решился Уильям, оставив на песке меч, сапоги и котту из некрашенного полотна. — Дай мне руку. Сабина сбросила башмачки, несмело вложила дрожащие пальцы в его ладонь и шагнула в воду, не снимая шальвар и длинной туники. Солнце пекло столь сильно, что одежда высохла бы за считанные мгновения, но море по-прежнему было приятно прохладным, и Сабина, зайдя в волны по пояс, засмеялась вновь. — Холодная! Нет, не ходи дальше, я... — Не бойся. Волны всё норовили выбросить их обратно на берег, в лицо летели горько-соленые брызги, и ее кожа казалась усыпанной искрящимися в солнечных лучах прозрачными драгоценными камнями. В какой-то миг, когда вода уже доходила ей до облепленной мокрой тканью груди, Сабина осмелела настолько, что попросила: — Отпусти.

И раскинула руки, словно хотела обнять поднимающуюся впереди волну. Уильям отступил в сторону и нырнул за мгновение до того, как на него обрушился белый пенящийся гребень, успев услышать испуганный возглас за спиной.

— Уильям! Она, верно, растерялась и искала его взглядом среди волн до тех пор, пока он не вынырнул прямо перед ней, подняв брызги, и легко подхватил засмеявшуюся сарацинку на руки, отрывая ее ноги от дна. Сабина обхватила его руками за шею, счастливо вздохнула и жарко поцеловала, не обращая внимания на горький привкус морской воды у него на губах. И смеялась, когда волны выбросили их на мокрый песок, дрожала и прерывисто дышала, когда он стягивал с нее мокрую одежду и целовал шею и грудь в каплях воды, и громко, не сдерживаясь, застонала, когда он лег между длинных смуглых бедер и вошел, не переставая целовать ее лицо с липнущими к щекам и вискам мокрыми волосами.

— Я люблю тебя, — бормотала Сабина, то прижимаясь к нему еще крепче и осыпая жадными поцелуями, то запрокидывая голову и задыхаясь от малейшего его движения. — Обещай мне... Обещай мне, что... ах! Она приезжала еще несколько раз. Осенью, когда над Святой Землей беспрерывно шли проливные дожди и тракт между Иерусалимом и Аскалоном размыло так, что лошади по колено увязали в грязи. Вскоре после Рождества, когда на два дня выпал и мгновенно растаял снег, а море сделалось цвета свинца и с ревом обрушивалось на берег. И в марте, когда небо вновь стало ярко-голубым и в воздухе уже отчетливо чувствовалось приближение хамсина. Всего за месяц до того, как у Крессонского источника произошло сражение между сарацинами и объединенным отрядом тамплиеров и госпитальеров.