Глава сорок вторая (1/1)

Сквозь разноцветные, изображающие святых витражи в высоких окнах проникал яркий свет, и на белокаменном полу расцветали картины из Священного Писания. Шелестели плащи, и звенели тяжелые украшения на руках и шее идущей к алтарю женщины. Королевы в пышных, слишком теплых для жаркого лета одеяниях из парчи и бархата, прячущей дрожащие пальцы в длинных широких рукавах. Да здравствует Сибилла, правительница Иерусалима! Возложенный на голову коронационный венец сдавил виски стальным обручем, и на мгновение ей показалось, что пол храма уходит из-под ног, обращаясь страшной черной пропастью, по дну которой змеилась огненная река. Пламя поглотит их всех, пламя пожрет сами стены и величайшие святыни христианского мира, пламя... — Кого, — спрашивал патриарх Иерусалимский, не замечая, что королева бледна и вот-вот лишится чувств, — назовешь ты своим соправителем? Она обещала ему, что выберет достойнейшего из мужей. Она стояла перед патриахом на коленях, исповедуясь ему в своих грехах, и смиренно кивала, когда он говорил, как важно для Иерусалима сейчас получить сильного короля на троне. Бесстрашного воина и полководца во главе армии, что отбросит магометан прочь от христианских полей и домов.

Разве у вас мало рыцарей? — спрашивала Сибилла в мыслях, но не смела повторить этого вслух, боясь, что патриарх во мгновение ока раскусит ее совсем не сложную интригу. — Разве в Иерусалиме не хватает мечей и копий? Почему вы не желаете сами бороться со своими трудностями, как положено мужчинам, и не требовать от женщины отказаться от любви и счастья ради того, чтобы вы все — дюжины баронов и сотни благородных рыцарей — не боялись спать по ночам? — Кого назовешь ты своим соправителем? — повторил патриарх, а она вдруг наткнулась взглядом на карие глаза. Служанки-сарацинки и рыцаря-монаха, стоявших у самых дверей, за спинами куда более высокородных мужчин и женщин. И оба этих взгляда будто умоляли ее... сделать правильный выбор. Для них или для нее? — Ги де Лузиньяна! — ответила Сибилла громко и четко, не решаясь даже взглянуть на потрясенного ее обманом патриарха. Она сама возложит корону на его голову. Она напомнит этим и самому Ги, и всем, кто боролся за его коронацию, что у Иерусалима есть лишь один правитель, помазанный на царство служителем Церкви. Ее муж станет консортом, правящим лишь благодаря браку с принцессой — нет, королевой! — Иерусалима. Без Сибиллы его права на трон не будут иметь никакой силы. Жерару де Ридфору, впрочем, было достаточно и этого. — Это конец, — глухо сказал Жослен, отступая в тень от одной из поддерживающих потолок колонн. Желания — и сил — чествовать такого правителя, как де Лузиньян, у него не было совершенно. — Не говори так, — шепотом ответила Сабина, делая несколько шагов в сторону и оказываясь так близко, что он почувствовал исходящий от ее волос нежный запах жасмина. На его месте сейчас должен был стоять Уильям. — Почему нет, если это и в самом деле конец? Она любит его, я понимаю. Но теперь мы все умрем за эту любовь. Я не боюсь смерти, я слишком часто чувствовал ее дыхание на лице, чтобы успеть привыкнуть к этому. Но я не стану говорить за всех.

Сабина не нашлась, что ответить. И молчала до тех пор, пока не заметила краем глаза движение среди столпившихся в храме людей. — А, вот ты где, женщина, — самодовольно сказал, пусть и стараясь не повышать голоса, престарелый рыцарь в новой темно-зеленой котте и начищенных до блеска сапогах. Надо полагать, по случаю такого праздника он облачился в свой лучший наряд. — У меня есть имя, мессир, — парировала Сабина ровным голосом, заметив еще одно движение. Жослен скосил на незваного гостя глаза, но промолчал. Впрочем, говорить ему и не требовалось. Сабина не сомневалась, что он вступится за ее честь, не раздумывая ни мгновения. И поссорится с христианином. Когда-то она сказала Уильяму, что не попросит помощи, которая обернется для ее спасителя бедой. И с тех пор ее желания не изменились. — Я слышал, — продолжал старик, не обратив никакого внимания на ее слова, — ты вновь добилась своего. Такая ловкость, пожалуй, даже достойна уважения. Дочь рассказала мне, что это ты была подле умирающего короля. И после этого Сибилла вновь приблизила тебя к себе. Почему бы это? — Я всего лишь служанка, мессир, — ответила Сабина, притворившись, будто ее ни капли не задел этот выпад. — Благородным дамам всегда необходим кто-то, кто будет завивать им волосы и шить платья. В этом я не лучше, но и не хуже других женщин, прислуживающих Ее Величеству. — Но ее муж убежден, что королеве не подобает находиться в обществе любовницы ее отца, — заявил старик вкрадчивым голосом, и не думая о том, чтобы чествовать этого мужа сейчас, когда он по сути стал королем Святой Земли. — Разве что... преданная служанка докажет, что раскаялась, и выберет себе мужа из числа наиболее достойных рыцарей. Чтобы... впредь не предаваться греху и не порочить свою госпожу распутным поведением. — Как жаль, — медленно сказала Сабина, не позволяя ни единому мускулу дрогнуть на застывшем в равнодушном выражении лице, — что я не раскаялась. Помолитесь о моей душе, мессир, ибо я грешница, недостойная брака с благородным рыцарем. И повернулась к нему спиной. Сбежала, зная, что никто не заметит исчезновения ничтожной служанки, которой лишь чудом было позволено войти в сам храм и увидеть коронацию своими глазами. С трудом протолкалась сквозь собравшуюся во дворе храма толпу и остановилась в неприметной тени у стены одного из домов, задыхаясь и комкая в пальцах ворот платья, скрывающий шрамы на ключице. Как глупо! Она была уверена, что справилась, что... обманула доверчивую принцессу. Не ради себя, не ради богатства и власти, но ради тех, кого она смела называть своими друзьями. Неужели Господь не верил, что ею двигали лишь любовь и желание помочь? Она не желала зла Сибилле, но выбирая между нею и Уильямом, между нею и Жосленом... Пусть это подлость, но ведь не ради себя! Она бы безропотно приняла любую кару, но не ту, что могла навредить тамплиерам. Иные совершали куда худшие поступки, но... Прости меня, Господи, но почему ты караешь меня, а не тех, кто стервятником кружил вокруг умирающего Балдуина? Неужели... Нет, прости меня, прости мне этот грех, ибо я поняла. Как я могу быть Твоей верной слугой, если уподобляюсь тем, кто готов идти на любую подлость ради достижения своих целей? Неважно, сколь благородны мои намерения. Я должна найти другой путь. Плеча коснулась рука в кожаной перчатке для верховой езды, и Сабина испуганно вздрогнула, прежде чем поняла, что это Жослен. — Забирай девочку. Немедля. Пока их мысли заняты коронацией, и им нет дела до непокорных служанок. Сабина кивнула, будучи не в силах вымолвить ни единого слова, и с трудом сморгнула навернувшиеся на глаза слезы, когда поняла, что он и не думает оставлять ее одну. — Ничего не бери из дворца. Ни дорогих вещей, ни драгоценностей. Особенно драгоценностей. Иначе они могут обвинить тебя в воровстве. — Но у меня... остались драгоценности, — призналась Сабина, выбираясь вслед за ним из узкого проулка на заполненную людьми улицу. — Те, что были на мне, когда я... встретила Уильяма. Я зарыла их в дворцовом саду... — Забудь, — отрезал Жослен и обернулся через плечо. Опасался, что кто-то может следить за ними? — Но они мои! — возмутилась Сабина. — Я для того и спрятала их, чтобы быть уверенной... — Ты не сможешь этого доказать. Этот, Господь, прости мне мое злословие, влюбленный в тебя рыцарь заявит, что ты украла драгоценности у его дочери. Или она сама это заявит, что, пожалуй, будет вернее. Сейчас тебе нельзя брать ничего. Быть может, тебе удастся вернуться за ними позднее... Нет, лучше не рискуй, если тебя поймают уходящей из дворца с драгоценностями, то без раздумий выставят воровкой. — Но в чем же я... пойду? — растерялась Сабина. Если ей придется оставить всё ценное... Да что мешает леди Агнесс точно так же отобрать у нее всю одежду? И шелк, и бархат, и даже самое простое некрашенное полотно. И у нее, и у Элеоноры. — У тебя есть друзья во дворце? Кто-то, кому ты можешь доверять безоговорочно? Сабина задумалась на мгновение, чудом разминувшись с несущим корзину с пряностями мальчишкой в залатанных магометанских шальварах, и кивнула. — Есть... один человек. Перепуганная портниха едва не выронила очередное шитье, когда Сабина ворвалась в комнату, распахнув дверь во всю ширину.

— Жанна, мне нужна твоя помощь! Элеонора! Элеонора, где ты?! — Матерь Божья, что ты...? — возмутилась портниха и испуганно всплеснула руками, увидев входящего следом за Сабиной тамплиера. Элеонора появилась в дверях спальни, прижимая к груди тряпичную игрушку, испуганно распахнула глаза, увидев незнакомого мужчину, и получила в ответ обаятельную улыбку. — Не бойся, милая, я тебя не обижу, — сказал Жослен и подхватил ее на руки прежде, чем она успела даже моргнуть. Элеонора удивленно охнула, но послушно обвила руками его шею. — Мама? — Не сейчас, Элеонора. Я всё тебе объясню, но не сейчас. Жанна, мне нужна одежда. Самая простая, какую тебе не жалко. Клянусь, я всё верну. — Но... — забормотала портниха, не понимая, что творится вокруг и к чему такая спешка, — но... — Прошу тебя, мне нужна помощь! — воскликнула Сабина и с горечью оглядела комнату еще раз. Нежно-зеленые драпировки на стенах, круглый столик с тонким геометрическим узором по краю столешницы, горку квадратных подушек на небольшом возвышении в углу. Как глупо. И обидно. Это был ее дом. Она обставила эти комнаты сама, выбрала каждую мелочь — даже ту, что осталась бы незамеченной для чужака, вошедшего случайно или намеренно, — и могла бы найти любой предмет в кромешной темноте и с закрытыми глазами. А теперь... она теряет это в одно мгновение. Всё, что у нее было: и драгоценности, и шелковые одежды, и маленькие флакончики с жасминовым маслом и краской для глаз, и несколько трактов по медицине, которые она хранила с такой бережностью, и даже...

Нет. Это был подарок добросердечных монахов, не пожалевших бесценный псалтырь для едва разбиравшей латынь паломницы. Книга, которую она подолгу читала на берегу Иордана, прося Уильяма объяснить ей каждое незнакомое слово. Книга, которая... значила для нее едва ли не всё. Она не оставит этот псалтырь леди Агнесс и ее отцу. Жослен промолчал, когда Сабина, смаргивая злые слезы, заворачивала книгу в детское платьице, самое простое из тех, что были у Элеоноры. И вышел за дверь, по-прежнему не выпуская девочку из рук, чтобы позволить всхлипывающей сарацинке переодеться в принесенную портнихой простецкую одежду с грубой шнуровкой на груди и слишком коротким для ее роста подолом. Спустя столько лет она возвращалась к началу. Спустя ровно половину жизни. Ей было всего четырнадцать, когда она бежала из собственного дома, чтобы навсегда расстаться с миром магометан. Ей исполнилось двадцать восемь — почти половину года назад, в ту же ночь, когда за тысячелетие до этого в небе зажглась Вифлеемская звезда, возвещая о рождении Спасителя, — и она вновь уходила ни с чем, унося свои скромные пожитки в одних руках.

Служанка. Королевская шлюха. Любовница тамплиера. Друг короля. Четырнадцать лет жизни в нескольких словах. И вот оба короля мертвы, а ей больше некому служить. Но тамплиер — ее суровый маршал, готовый пожертвовать всем ради защиты христиан, — по-прежнему был с ней. И девочка, которая не была ей родней по крови, но звала ее матерью. Нужно позаботиться о ней, а не горевать о безделушках, пусть они и были важны не столько как драгоценности, но как память об уже покинувшем этот мир друге. В конце концов, ни леди Агнесс, ни ее отец, ни сама Сибилла не в силах отобрать у нее воспоминания. — Куда мы идем, мама? — спрашивала Элеонора, оглядываясь на белокаменные стены дворца через плечо несущего ее рыцаря. Сабина не оборачивалась. Балдуина в этих стенах давно уже не было. Ни его самого, ни его несчастного племянника, не дожившего даже до десятилетия. Лить слезы о потерянной роскоши было недостойно той, что смела считать себя другом последнего короля Святой Земли. — К госпитальерам, милая. Сестры приютят нас на время. Уильям был прав. Паж передал ей слова лишь о приюте, но Уильям понял, чем обернется для нее возвращение Сибиллы, задолго до того, как сама Сабина... Нет, ей бы и в голову не пришло ждать такой подлости. Впрочем, кто она без защиты короля? Напротив, именно этого ей и следовало опасаться. Балдуин уже отказывал этому старику, когда тот вздумал просить у него позволения жениться на безродной служанке. Де Лузиньян же решил отблагодарить рыцаря, шпионившего для него еще при жизни короля. Надо полагать, просьба верного слуги даже пришлась новому правителю по нраву. Не земли и не золото, даже не титул, а всего лишь женщина, которая не стоила и безанта. С чего бы ему было отвечать отказом? Погруженная в собственные мысли, она даже не заметила, как что-то неуловимо изменилось. В городском шуме, в наползающих на солнце белесых и почти прозрачных облаках, и даже в самом воздухе. Но почувствовал Жослен, сбившись с широкого размашистого шага и резко обернувшись через плечо. — Что такое? — спросила Сабина, увидев, как обнимавшая Элеонору рука на мгновение сжалась чуть крепче. — Я вдруг подумал, — медленно сказал Жослен, напряженно вглядываясь в оставшуюся у них за спиной широкую улицу. — В городе немало шпионов. Но если они не смогли помешать самой коронации, то... — Я... не понимаю, — призналась Сабина, гадая, что он пытается увидеть среди домов и снующих по улице людей. Жослен повернул к ней загорелое лицо и мотнул головой, словно отгонял какую-то мысль. — Идем скорее. — Хорошо, — растерянно согласилась Сабина и почти побежала, с трудом успевая за спешащим вверх по улице рыцарем. — Прости, я знаю, что ваш Устав очень строг, но мне нужно будет дойти до магометанского квартала... — И думать забудь, — отрезал Жослен, резко сворачивая в проулок. Сабина едва не проскочила мимо. — До рассвета из прецептории ни ногой. И даже после этого... будь осторожна. — Но... — Доверься мне. Я вовсе не желаю, чтобы с тобой случилась беда. Да и... — губы у него дрогнули в короткой, мгновенно растаявшей улыбке, — наш грозный маршал мне этого не простит. Он, бесспорно, любит притворяться благочестивым слугой Христа, но на деле в нем куда больше от рыцаря, чем от монаха. Сабина промолчала, но послушно кивнула. Впереди уже виднелись ворота госпитальерской прецептории — Сабина не знала, как правильно зовутся их монастыри, и называла тем же словом, что использовали тамплиеры, — но Жослен прошел вместе с ней во внутренний двор, обменявшись парой коротких фраз с привратниками и проговорив несколько долгих минут с главой прецептории, невысоким худощавым стариком в черной котте с белым крестом, спустившимся во двор к незваным гостям. Госпитальер поначалу молчал, а затем коротко кивнул пару раз и обратился к стоящей чуть поодаль Сабине: — Подойди, дитя. Сабина послушно приблизилась, ведя Элеонору за руку. Та с любопытством крутила по сторонам чернокосой головкой, не испытывая и тени смущения или неуверенности. — Сестры покажут тебе, где трапезная и твоя келья. Можешь оставаться с нами, сколько необходимо, но при условии, что будешь соблюдать все принятые в этих стенах правила. Мессир тамплиер говорит, что ты христианка... — Да, мессир, — ответила Сабина, не зная, как правильно обращаться к высокопоставленным госпитальерам, но если она и ошиблась, то старик не обратил на это внимания. — Я была крещена в день Святой Сабины Римской шестнадцать лет назад, — добавила она дрожащим от волнения голосом и совсем по-детски сунула руку за ворот платья, показав госпитальеру тонкое серебряное распятие с синим камушком на перекрестье. Всё её богатство, накопленное за эти годы: крест, псалтырь и чужой ребенок. — Хорошо, — кивнул старик и вновь повернулся к Жослену. — Печально, что нам приходится защищать наших сестер во Христе от наших же братьев. Но пока они с девочкой здесь, никакой рыцарь не причинит им вреда. — Я благодарю вас за помощь, брат, — ответил Жослен и подарил выглядывающей из-за спины матери Элеоноре еще одну улыбку. — Наш Орден многим обязан госпоже Сабине, но, увы, наш Устав слишком суров, чтобы мы могли приютить ее в Храме Соломона. Я прошу вас, заприте ворота, мне не нравится то, как началась эта коронация, и я боюсь, что закончится она еще хуже. — Храни Господь несчастную королеву, — согласился госпитальер, осеняя себя крестным знамением. — На ее долю выпало немало испытаний, и это далеко не последнее из них. Я буду молиться, чтобы рядом с ней всегда были достойные мужчины, способные уберечь ее от беды. — Amen, — согласился Жослен странным глухим голосом и повернулся к Сабине. — Я постараюсь вернуться сюда перед отъездом в Аскалон, тогда и... обсудим. А сейчас я должен быть в Храме Соломона. Сабина вновь кивнула, но ей совсем не понравилось то, с какой поспешностью он покинул пристанище госпитальеров. Ушел стремительным размашистым шагом, словно хотел перейти на бег, но боялся, что привлечет этим ненужное внимание горожан.*** Сибилла вышла из стен храм, когда солнце уже клонилось к западу. Настояла на том, чтобы отслужили мессу, молясь, чтобы та стала еще одним предзнаменованием долгого и счастливого правления — насколько короли вообще могут быть счастливы, если на их плечи давят сотни и тысячи чужих жизней, а вокруг трона постоянно плетутся интриги, — села в седло белоснежной лошади с длинной попоной в цветах Иерусалимского королевства и едва слышно выдохнула. Ноги и спина ныли после нескольких часов отчаянных молитв и беззвучных просьб, обращенных к небесам, на открытом воздухе ее вновь замутило от жара, поднимавшегося от нагретых солнцем каменных плит, но всё шло как никогда прекрасно. Она королева Святой Земли, подле нее любящий муж — любящий и помнящий, сколь мало он значит для баронов без жены, — она вновь ждет ребенка и беспрестанно молится, чтобы родился мальчик, который упрочит их права на трон. И горожане, простые купцы и ремесленники, ликуют вместе с благородными, прославляя свою королеву. На улицах собралась огромная толпа — кричащая, смеющаяся, бросающая под ноги лошадям цветы и целые ветви с фруктовых деревьев, — и первое время придворные дамы развлекали себя тем, что щедро бросали горожанам серебряные монеты из притороченных к их седлам мешочков. Всё было прекрасно, пока кто-то в толпе не закричал: — Трус! Солнце по-прежнему слепило глаза своим ярким золотым светом, но Сибилле вдруг показалось, что на него стремительно наползает тень от огромной угольно-черной тучи. Невидимой глазу, но ощущаемой каждым дюймом кожи. — Трус! — повторился крик, но как Сибилла ни старалась, разглядеть в толпе кричащего ей не удавалось. — На что нам король, не выигравший ни одного сражения?! — Шлюха! — поддержал еще один пронзительный крик с другой стороны от блестящей на солнце кавалькады. — Глядите, братья и сестры, смазливый полюбовничек ей дороже всех наших жизней! — А ну закройте рты! — рявкнул кто-то из рыцарей за спиной у королевы, но настроение в толпе уже изменилось. Балдуин нашел бы, что ответить, Балдуин знал, как опасна бывает такая толпа — когда каждый стоящий в ней человек становится частью общего безумия, — и умел этой толпой управлять, но Сибилла... растерялась. И крики уже неслись со всех сторон разом. — Да неужто во всем Иерусалиме не найдется мужчины, что уважит Ее Величество лучше этого заморского труса?! — Боже, Боже! — испуганно завопила Агнесс, роняя мешочек с монетами, и серебро со звоном покатилось по мостовой, брызнув во все стороны разом. — Сомкнуть ряды! — закричал одновременно с ней ее муж, хватаясь за рукоять меча, и откуда-то из-за спин горожан полетели камни. Лошадь королевы испуганно заржала и поднялась на дыбы, когда ее ударило по крупу в бело-золотой попоне. У Сибиллы замерло в груди сердце. Нет. Если она упадет... То наверняка потеряет ребенка. Она бросилась вперед инстинктивно, сама не успев понять, что делает, и обхватила обеими руками лошадиную шею. Удержалась не иначе, как чудом, уронив с головы золотой венец, и тот мгновенно сгинул под ногами у мечущихся вокруг нее лошадей и людей. Рыцари с лязгом обнажили мечи. — Ваше Величество! Брызнула первая кровь. Толпа напирала, кричала, кто-то — верно, женщины и дети, — пытался выбраться из нее и прижаться к стенам домов, но падал и оказывался под ногами у собственных мужей и отцов. Одного из рыцарей стащили с седла и с ревом обрушили на светловолосую голову тяжелый булыжник. — Прекратите! — душераздирающе вопила за спиной Агнесс. — Прекратите! Не трогайте его! Лошадь королевы металась из стороны в сторону, пока кто-то не схватил ее за стремя и не стиснул в пальцах ногу в шелковой туфельке, с силой дергая на себя. Но закричать Сибилла не успела. Только охнула, испуганно распахнув глаза, и в воздухе свистнул арбалетный болт, пронзая висок нападавшего. Белокурого мужчины с совершенно белым, даже не загорелым лицом и ярко-голубыми глазами.

— Стреляй! — закричал едва знакомый голос, и на бросившуюся к женщинам толпу обрушился целый ливень из стрел. — Но это же христиане! Устав... — В пекло Устав! — рявкнул всё тот же голос, и Сибилла осознала — еще не успев повернуться лицом к нежданным спасителям, — что это тамплиеры. К ней еще тянули руки, и она отчаянно пыталась отвести мечущуюся лошадь в сторону, когда схватившие ее за длинный шлейф пальцы перерубило ударом меча. На блио брызнуло кровью, в ушах зазвенело от пронзительного крика, и следующий удар длинного атласно-серого лезвия раскроил череп кричащего пополам. — Назад! Сибилла не поняла, к кому он обращается, но почувствовала, как у нее темнеет в глазах при виде растекающейся по мостовой серо-розовой жижи. Нет. Если она... Если сейчас она потеряет сознание... — Сибилла! — кричал муж где-то совсем рядом, и она изо всех сил силилась прогнать черноту перед глазами. — Помогите... Я не могу... Я сейчас... упаду... — Ноги из стремян, — велел всё тот же голос безо всякого почтения, и ее выдернуло из седла, словно нитку из подола, в четыре руки усаживая на круп чужого коня. — Филипп, нам нужен коридор! Какой коридор? — не понимала Сибилла, цепляясь обеими руками за белую ткань — единственное, что она теперь видела перед глазами, — и почувствовала под пальцами сначала нашитый на груди красный крест, а затем и сжавшую ее ладонь руку в грубой кожаной перчатке. — Держитесь. Сибилла послушно обхватила его обеими руками поперек груди. Боевой конь с гневным ржанием поднялся на дыбы и обрушился всем весом на бунтующую толпу, раздробив чей-то череп ударом подкованного копыта.*** В Иерусалимском дворце в ту ночь не смолкали гневные крики. Мужчины метались по мраморным полам, не пытаясь утешить рыдающих женщин, и бросали друг другу одно обвинение страшнее другого. — Как они посмели?! Нечестивая чернь! Они подняли руку на королеву, на благородных женщин, на...! — Вы сами повинны в этом несчастье, мессиры! Один из трех ключей от королевской сокровищницы хранился у магистра госпитальеров! И вы силой заставили несчастного Роже отдать его вам, чтобы получить корону! Не лгите, что это не так! Господь покарал вас за ваше злодеяние! — Бог не желает видеть нечестивцев на троне Иерусалима! Коронации Ги де Лузиньяна не будет! Этот брак нужно немедленно расторгнуть, пока на нас не обрушились десять Казней! — Вы не посмеете...! Вы, чумные крысы, только и ждущие чужой беды, вы сами поддерживали нас, а теперь намерены бежать к Раймунду, поджав хвосты?! — Королева нарушила свое слово! Бароны обещали ей корону, лишь если она оставит мужа! И клянусь Богом, это нужно сделать немедленно! Пусть де Лузиньян возвращается на Запад, где ему и место! От него все беды, он первым прогневал Господа, поссорившись с королем! Сибилла слушала эти крики и ругань, до судорог сцепив пальцы и из последних сил стараясь держать спину прямой. Она могла бы сказать, что она королева и простые бароны ей отныне не указ. Она уже пыталась, но мужчины не слушали и продолжали обвинять друг друга в смерти десятков людей, и Сибилла в отчаянии махнула рукой. Решила ждать, хотя сама не понимала, чего именно. Но не могла избавиться от мысли, что при Балдуине такого бы не случилось. Крики стихли, лишь когда в зале появились храмовники, и горящие вокруг медные лампы отчетливо высветили побуревшую кровь на белых плащах и сюрко. Сибилла боялась смотреть им в глаза. Сколько же раз они нарушили Устав, чтобы защитить неугодную Иерусалиму королеву? Сколько грехов взяли на душу по ее милости? — Мой муж... — с трудом всхлипнула Агнесс, ютящаяся на подушках у ног королевы. Лицо у нее распухло от слез, все тело беспрерывно содрогалось, и сама она уже обессилела от постоянных рыданий, но все равно протянула вперед руки, падая на колени перед рыцарями в белых плащах. — Умоляю... — Я сожалею, мадам, — ответил мессир де Шательро, но голос у него был скорее усталый, чем действительно сочувствующий. — Его тело еще не нашли. — Не смейте! — взвизгнула Агнесс и повалилась на пол, содрогаясь и воя, как раненый зверь. — Он жив! — Да есть ли в вас хоть капля сочувствия?! — закричал ее отец и бросился к дочери, пытаясь поднять ее с пола. — А в вас? — глухо спросил храмовник, и Сибилла против воли попыталась прислушаться к его усталому голосу. — Боюсь, что в своих страданиях повинны вы сами. Ее нет во дворце, мессир. Она ушла к госпитальерам, и вы ее не получите. И отвернулся от опешившего от этих слов старика. — Я вынужден вас покинуть, магистр. Меня ждут в Аскалоне. Полагаю, если королева ничего не предпримет в ближайшие дни, то начнется магометанское вторжение. Мы должны быть готовы к нему. Ответ Великого Магистра Сибилла пропустила мимо ушей. Выждала, пытаясь понять, не было ли это советом, как ей поступить, чтобы не допустить повторения сегодняшней трагедии, но осознала, что в таком случае совет был слишком расплывчат и она по-прежнему совершенно не представляет, что ей делать. И поднялась на ноги, отставив кубок с вином, из которого не выпила и капли. — Нет, оставьте меня. Я желаю уединения. И не желает, чтобы кто-то из ее придворных дам увидел, как отчаянно королева стремится догнать обыкновенного рыцаря-монаха. — Постойте! — выкрикнула Сибилла, оказавшись на полутемной винтовой лестнице из белого мрамора и судорожно хватаясь пальцами за перила из страха поскользнуться на отполированных тысячами шагов ступенях. — Мессир де Шательро, прошу вас... Как мне вас отблагодарить? Рыцарь обернулся на нее через плечо и едва заметно качнул головой. — Это был мой долг, Ваше Величество. — Долг или не долг, но вы спасли меня, — не согласилась Сибилла. — Если бы не вы... Это чудо, что... — Вовсе нет, Ваше Величество. Я подозревал, что нечто подобное может произойти, и заранее собрал братьев Ордена на случай беды. Слишком уж... это выгодно вашим врагам. — Вы полагаете, — горько спросила Сибилла, делая шаг вперед и спускаясь еще на одну ступеньку, — что это моя вина? Вы это имели в виду, когда сказали, что я погубила нас всех? — Мне не следовало этого говорить, — ответил рыцарь и склонил голову в смиренном поклоне. — Я прошу вас у прощения за эти слова. И вы... не повинны в том, что произошло. Вы... Простите меня, Ваше Величество, простите вновь, но вы слишком неопытны и наивны. В толпе наверняка были агенты графа Раймунда или египетского султана, они и начали кричать первыми. Простые горожане лишь подхватили. Это нетрудно, достаточно лишь напомнить толпе, что когда начнется война, первыми будут гореть поля и дома простых людей, а не замки баронов. И эта толпа сама разорвет тех, кого сочтет виновными в ее несчастьях. — Но вы... нарушили Устав. Ради меня. — Я поклялся защищать всех христиан, это верно. Но выбирая между мужчиной с камнем в руке и безоружной женщиной, я буду защищать женщину. Если это и грех, то лишь мой, но не ваш. Не берите на душу чужую вину. — И всё же, — ответила Сибилла, не понимая, почему он так упорно отказывается признавать собственное благородство и доблесть, — я хотела бы отблагодарить вас. Но не знаю, как. Будь вы обыкновенным рыцарем, я... Но что мне дать храмовнику, которому не нужны ни земли, ни золото, ни титулы? — Земли и золото нужны Ордену, Ваше Величество, — вновь качнул головой рыцарь, но она не услышала в его голосе и тени снисхождения к глупой женщине. — Если вы так желаете отблагодарить их за защиту... — Я желаю отблагодарить вас, — повторила Сибилла, и в голосе прорезались незнакомые ей самой стальные нотки. — Орден свое получит, я вовсе не забыла, что не вы один пришли мне на помощь. Но я хочу... Храмовник протянул к ней руку, заставив осечься на полуслове, и спросил: — Вы позволите? Сибилла помедлила, неуверенная, что правильно понимает ход его мыслей, и подала внезапно задрожавшую ладонь.

— Благодарю, — совсем тихо сказал рыцарь и поднес ее руку к губам, защекотав кожу рыжеватыми усами. — Будьте бдительны, Ваше Величество. У вас много врагов. Едва различимые в темноте ворота Иерусалима по-прежнему были закрыты, и стража долго ворчала, не желая выпускать из города одинокого всадника. А ворота Аскалона, над которым уже поднималось яркое, почти белое солнце, распахнулись навстречу запыленной, уставшей лошади, едва караульные разглядели нашитый на белый плащ красный крест у левого плеча. Жослен добрался до донжона-прецептории еще до начала утренней трапезы и без колебаний постучал в дверь маршальской кельи. Уильям ожидаемо не спал. Сидел, нахмурив брови, за столом и читал очередной длинный пергамент. Глаза он поднял, лишь когда услышал голос вошедшего. — Pax vobiscum*, любезный брат! — Силы небесные, ты же не скакал из Иерусалима всю ночь?! — Скакал, — согласился Жослен с неуместным весельем в голосе и рухнул на свободный стул, вытянув гудящие от усталости ноги. — И у меня... не самые приятные новости. Уильям едва слышно вздохнул — другого ответа он, верно, и не ждал, — бросил на стол вновь свернувшийся в свиток пергамент и ответил: — Выкладывай.