Глава сорок первая (1/1)

Церемониальную корону сына — совсем маленький золотой обруч с крошечными рубинами и сапфирами — принесли из его покоев на бархатной подушке. Сибилла смотрела на нее так долго, что драгоценные камни начали расплываться в глазах, обращаясь каплями крови на трупной синеве кожи.

Затем опустилась на стул с высокой спинкой, сложила руки в золотых перстнях на коленях и спросила недрогнувшим голосом: — Как он умер? Слуги молчали. Стояли, низко склонив головы и не решаясь поднять на нее глаза. Боялись услышать безжалостное ?Вы не уберегли короля?? Что госпожа не пожелает смилостивиться и отпустить слугам их самый страшный грех? Грех, облаченный лишь в несколько слов, но прощения ему не было. Никому из них не было. — Я спросила, как умер мой сын, — повторила Сибилла, и в голосе зазвенели первые, еще толком не различимые отголоски ярости, жаром поднимающейся в груди. Не защитили. Не спасли.

В мертвой тишине покоев слышалось лишь шумное дыхание Агнесс, замершей по левую руку от принцессы. Даже Агнесс не решалась вставить и слова, не иначе как удивленная неожиданно сошедшей на Сибиллу властностью. Отец, верно, годами твердил ей, что дочь Амори I и сестра Балдуина IV совершенно глупа и недалека — Сибилла не ждала от этого престарелого рыцаря и намека на почтение, зная, как высокомерен он в отношении женщин, — и теперь Агнесс растерялась. Быть может, испугалась, что гнев убитой горем матери может пасть и на ее голову. Агнесс судорожно искала хоть что-то привычное в мире, в котором теперь правила Сибилла, а потому с радостью набросилась на свою давнюю соперницу в надежде, что принцесса тоже выместит переполняющий ее гнев на слугах. — Как смеешь ты опаздывать, когда за тобой посылает Ее Высочество?! Вошедшая сарацинка осторожно прикрыла дверь, едва коснувшись дубовой створки тонкой смуглой рукой, и повернулась с изяществом, достойным королевы, склонившись в низком вежливом поклоне. — Я прошу прощения у Вашего Высочества, — заговорила она ровным, без тени страха, мелодичным голосом, при звуке которого на Сибиллу неожиданно нахлынули полустертые прошедшим десятилетием воспоминания. ?Зеленое, Ваше Высочество. Из новых?. — Меня не было во дворце. — И где же ты шлялась? — процедила Агнесс, гневно раздувая ноздри. Сибилле было совершенно очевидно, о чем думала ее дама. Раз нет мужа — а его не было, до сих пор не было, — значит, должен быть любовник. Прежде она сказала бы, что внебрачные связи — это романтично и сладко, как яблоко с древа Познания, запретный райский плод. Теперь же ей было безразлично, в чьей постели коротала ночи эта сарацинка. Сил не осталось даже на зависть. Без брака — значит, по любви, разве нет? Но ведь она сама выбрала Ги. Она не может отступиться от него теперь. — Слуги встают раньше господ, — ответила сарацинка, ни капли не смутившись. — Я ходила на рынок в город. Агнесс вновь открыла рот — наверняка, чтобы спросить нечто в духе ?Как же такая расторопная служанка не предвидела заранее, что ее пожелает видеть принцесса?? — и Сибилла устало прижала пальцы к занывшим вискам. Когда-то ее забавляло то, как Агнесс бросается на эту женщину, словно цепной пес на воров, но теперь... Откуда столько злости? Неужто из-за одной только красоты? Глупость какая. Сибилла тоже была красива. Много ли толку от этой красоты, когда женщина становится разменной монетой в играх мужчин? А ведь она и сама когда позволяла себе быть высокомерной по отношению к тем, кого считала гораздо ниже себя. Пока не оказалось, что единственный, кто способен понять ее и утешить, — рыцарь-тамплиер, не владеющий даже собственным мечом. — Довольно. — Я лишь хочу сказать, Ваше Высочество... — не унималась Агнесс. Господь милосердный, и эту женщину она считала близкой подругой? Доверяла ей свои тайны? Не то, чтобы у нее было много тайн — и ни одна из них не была хоть немного значима для целого королевства, — но сам вопрос доверия теперь стоял как никогда остро. Отныне Сибилла уже не будет всего лишь сестрой или матерью короля. Она думала об этом много лет назад, ожидая — со страхом, но, кажется, и с нетерпением тоже — приезда Гийома в Иерусалим. Это она должна была увенчать его короной, а не он ее. И она была так глупа, что позволила себе даже помечтать об этом дне, когда влюбилась в ласкового улыбчивого мужчину, певшего ей западные кансоны. Влюбилась настолько, что позабыла и о том, как боялась самой мысли о замужестве с кем бы то ни было, и о том, как поначалу смущалась подле жениха, бывшего вдвое старше нее. Быть может, за это ее и покарали? Она опомнилась мгновенно, поняв, что корону на голову мужа она возложит лишь после смерти брата, но небеса, верно, услышали.

Прости меня. Это моя вина. — Я сказала, довольно, — повторила Сибилла, чувствуя, как горлу поднимается тошнота. Неужели она всё же понесла? Сейчас, когда не может думать ни о чем, кроме трех могил: двух в Иерусалиме и одной в Аскалоне? Господь милосердный, за что? Не будет счастливой судьбы у ребенка, зачатого на пепелище. — Все вон. А ты, — велела она сарацинке, — останься. — Но Ваше Высочество-о-о...! — Вон! — выкрикнула Сибилла и почувствовала, как в груди начинает жечь. Нет, только не сейчас. Нужно дождаться, пока уйдут слуги и таращащаяся на нее Агнесс, нужно потерпеть еще немного, нужно... Сарацинка, надо отдать ей должное, не растерялась. Придвинула к стулу ночную вазу, едва Сибилла вскинула руку ко рту в надежде унять дурноту, и бережно, обеими руками, придержала длинные, завитые на концах волосы принцессы, пока ту мучительно — с кашлем и хрипами — рвало опрометчиво съеденными перед завтраком фруктами. Затем подала хлопковую салфетку, чтобы утереть губы, налила в кубок воды из кувшина и, вытащив откуда-то из-под легкого шелкового халата короткий кинжал с узким, как портняжное шило, лезвием, несколькими резкими ударами проткнула взятый с подноса апельсин. Сибилла кашляла в салфетку и смотрела, как смуглые пальцы сжимают фрукт, выдавливая из проколов красноватый сок, отчего вода в кубке приобретает такой же красноватый оттенок.

— Выпейте, — попросила сарацинка, подавая ей кубок, и, обтерев кинжал, вновь спрятала его в складках одеяния. — Зачем, — спросила Сибилла, тяжело дыша и осторожно отпивая воду с соком мелкими глотками, — тебе оружие во дворце? — Это не оружие, Ваше Высочество, — поправила ее сарацинка, чуть улыбнувшись, и на золотисто-смуглых щеках на мгновение появились ямочки. — Лишь безделушка для того, чтобы порезать фрукты или отсечь нитку от подола. Человеку она вреда не причинит. Сибилла никогда не держала в руках настоящего оружия и ничего не смыслила в искусстве ближнего боя, а потому не поняла, что ее обманывают. Толком у этой ?безделушки? заточили лишь острие в расчете на колющий удар, и отрезать ею что-либо было непросто. Скорее уж перепилить, окончательно затупив лезвие. Сами тамплиеры тоже не обнажали этот кинжал в сражениях, предпочитая более внушительный боевой, но для женщины, необученной обращаться с рыцарским оружием, трудно было отыскать что-то менее опасное для нее и более опасное для противника одновременно. Порезаться этим ножом было очень непросто — разве что уколоть палец, да и то не до крови, — а вот удар в глаз острым и тонким, как шило, лезвием стал бы смертельным и для человека, и для зверя. Даже если она промахнется, проткнутая щека всё равно остановит врага хотя бы на несколько мгновений. — Вам лучше? — спросила сарацинка с искренней заботой в голосе, склоняя голову набок и вглядываясь в лицо Сибиллы. Прядь пышных черных волос коснулась ее щеки, на глаза упала тень, и в глубине зрачков будто замерцали крошечные искорки. Будь Сибилла мужчиной, и заподозрила бы ее в кокетстве. Хотя... мужчина принял бы это за чистую монету. Да желания заигрывать с рыцарями эта сарацинка никогда не показывала. Скорее уж наоборот: монахиня чистой воды, хоть и в шелках. — И что же мне с тобой делать? — устало спросила Сибилла, возвращая кубок и откидываясь на резную спинку стула. Сарацинка застыла всего на мгновение — надо полагать, лихорадочно обдумывала, что сказать в ответ, — и заговорила ровным голосом без намека на раболепство: — Я чем-то прогневала Ваше Высочество? Если так, то прошу, укажите на ошибку, чтобы я не повторяла ее впредь. — Ты воспитывала моего сына, — отрезала Сибилла, не купившись на ее вежливое почтение. — Не я одна, — по-прежнему спокойно парировала сарацинка, не выказывая и тени страха. Сибилла могла бы превратить ее жизнь в ад, если бы захотела, но не чувствовала, чтобы служанку это хоть немного пугало. — И то было не мое решение. Я не стала бы спорить с Балдуином, даже если бы захотела. — Мой брат... — начала Сибилла, вновь почувствовав раздражение при звуке его имени. Как смеет эта девка...? — Был моим другом, — закончила за нее сарацинка, ничуть не смущаясь тому, что говорит о покойном короле безо всякого почтения, положенного таким безродным, как она. И опустилась, разметав по ковру подол халата, на колени перед стулом принцессы, высоко поднимая подбородок и глядя на Сибиллу снизу вверх. Пышные черные волосы соскользнули назад, и лишь на лбу осталась лежать пара тонких вьющихся прядок, отчего вид у служанки сделался каким-то трогательным и даже беззащитным. — Я знаю, вам кажется это смешным. Разве смеет служанка считать себя равной благородным? И разве может христианский король быть другом безродной сарацинке? Но он был, Ваше Высочество. И я благодарна небесам за эту дружбу. Я... — она осеклась, и в медово-карих глазах блеснули слезы. — Я любила его. Не как мужчину, но как короля и как друга. Я молилась, чтобы Господь спас вашего брата от болезни и смерти, но, видно, Он выбрал для нас иной путь. И не мне спорить с Всевышним. — Ждешь, что меня это тронет? — сухо спросила Сибилла. Действительно тронуло, сжало в груди, словно сердце на мгновение оказалось в чьем-то стиснутом кулаке, но служанке этого знать не нужно. — Нет, Ваше Высочество, — тихо ответила сарацинка, и ее губы дрогнули в печальной улыбке. — Я лишь смею надеяться, что вы поймете. Ради него я пошла бы на любые жертвы. И раз он пожелал, чтобы вашего сына воспитывали другие люди... — Думаешь, мне от этого легче? — процедила Сибилла, чувствуя, что ее вновь начинает мутить. — Его забрали у меня. И каждый барон, каждый кухонный служка и каждая собака на псарне говорили, что мой брат прав. Ведь я слишком глупа, легкомысленна и умею лишь вышивать, играть на лютне и молиться. Ведь чему еще меня могли научить в монастыре? Ведь я женщина и не смогу воспитать сына достойным мужчиной, раз Гийом мертв и уже не научит Балдуина держать меч и скакать верхом. Но почему-то ты, такая же женщина, как и я, оказалась достойнее. — Вы ошибаетесь, Ваше Высочество, — по-прежнему тихо ответила сарацинка, не опуская глаз. — Я не достойнее собак на королевской псарне. Когда-то я позволяла себе дурные мысли о вас, хотя не имела на это никакого права. И прошу прощения. Я не должна была вас судить. ?Кто из вас без греха, пусть первый бросит камень?, так учил Господь наш Иисус Христос. А я... сама блудница, как Мария Египетская, и не мне осуждать чужие грехи, когда у меня так много своих. Ибо Мария Египетская раскаялась, а я не в силах. Сибилла промолчала, задумавшись над этими словами. На что могла рассчитывать обыкновенная служанка, признаваясь в подобном принцессе? Балдуин, быть может, и считал ее особенной, но Сибилла не Балдуин. И патриарх Иерусалимский согласился бы, что женщине, так легко сознавшейся в грехе прелюбодеяния и не желающей покаяния, не место подле принцессы и ее дочери. Сибиллу не интересовало, с кем — мало ли во дворце мужчин? — но она не понимала причин такой откровенности. Она не священник, чтобы ей признавались в грехах. В этих словах должен был быть какой-то скрытый смысл. — Я сожалею о смерти вашего сына, — продолжала сарацинка, не поднимаясь с колен и не отводя взгляда от лица Сибиллы. — Я должна была защитить его, но не смогла. Я подвела и его, и вас, и вашего брата. Но я не враг вам. Я... — нежные светло-коричневые губы вновь дрогнули в неуместном подобии улыбки. — Я никто, чтобы быть врагом принцессе Иерусалимской. Я преданно служила вашему брату все эти годы, и если вы пожелаете, я буду служить и вам. Сибилла по-прежнему молчала. Одно ее слово, и эту сарацинскую девку вышвырнут из дворца. Ей доверили наследника Иерусалима — ей, как бы ни старалась она теперь притвориться незначительной и никому не нужной, — а она не уберегла. Лишить ее крыши над головой — это даже не наказание.

Чувство безграничной власти опьяняло. Сделать что угодно, приказать что угодно, распоряжаться чужими жизнями, как вздумается ей одной. Она не желала этой короны — не для себя и уж тем более не для Ги, — но раз ей суждено взойти на трон Иерусалима... И что же дальше? Снова пить вино, играть с дамами в шатрандж и гонять служанок с мелкими поручениями? Даже власти ей отмерили немного, по ее, как они полагали, уму. Отдали ей жизни слуг, до которых никому нет дела.

Медово-карие глаза были так близко, что Сибилла видела в них свое отражение. Или... не свое? С этого ты хочешь начать свое правление, Сибилла Первая? Повернуться спиной к тем, кто был добр к умирающему? Балдуин? Если ты боишься злого рока, боишься, что мы прогневали небеса, то не лучше ли поступить милосердно? Каждому воздастся по его деяниям, и ты не станешь исключением. — Что толку служить королеве, которая ничем не правит? — устало спросила Сибилла, и карие глаза сарацинки полыхнули незнакомым темным огнем. Одна женщина всегда поймет другую, разве нет? — Говорят, будто величайшая драгоценность Святой Земли — это ее принцессы. Уже столетие они возвеличивают мужчин, которые никогда бы не добились такой власти на Западе. Без вас Ги де Лузиньян будет обыкновенным бароном и плохим полководцем. С вами же он станет королем. Если он забыл об этом... То вы в праве лишить его своей милости. И кого выбрать вместо него? Быть может, Ги и недостоин короны Балдуина, но Сибилла хотя бы... любит его. Даже несмотря на то, как он поступал с ее умирающим братом. А если она откажется от мужа, как того хотел Балдуин, то кто займет его место? Ее будут передавать по рукам и строить друг другу козни, доказывая, что их соперники ни на что не годятся и не способны спасти Святую Землю от магометан и ее собственных баронов. Нет, Ги и сам знает, что он недостоин. Знает, что без нее бароны не будут даже слушать его речи на советах. Ги... выгоден. Куда более выгоден, чем был бы кто-то из д'Ибелинов — каждая служанка видит и знает, что Балиан д'Ибелин любит свою жену, но все решения принимает сам, и его брат, надо полагать, поступает с женщинами точно так же — или сторонников старого маркграфа Монферратского.

Дед ее сына не мог не появиться в Святой Земле и Иерусалиме после того, как мальчика увенчали короной — этому старику позволили то, в чем отказали самой матери короля, — и теперь он, верно, попытается вернуть своей семье утраченную власть. Сколько еще у него сыновей? Двое? Брак со вдовой брата — это грех, но Церковь падка на золото и с радостью отмолит подобное прегрешение ?во спасение Иерусалима?. Сибилла этого не желала. Сибилла любила Гийома, когда ей было шестнадцать. И не сомневалась, что они были бы счастливы и теперь. Она бы попросту привыкла к роли королевы, занятой одним лишь вышиванием и не вмешивающейся в управление государством. Зачем, если всё спокойно и ее земли в надежных руках любимого мужчины? Но он умер, а ей уже не шестнадцать. Ей нужен король, который не сумеет запереть свою королеву во дворце. А раз так, то Сибилла должна сделать над собой усилие. Она шла по длинным коридорам, как на эшафот, без конца прокручивая в голове одну и ту же мысль. Ее сын мертв, и этого уже не изменить. Если она будет и дальше предаваться горю, то этим воспользуются ее враги. Стараниями дяди она уже в Иерусалиме, а Раймунд Триполитанский достаточно далеко, чтобы не успеть помешать ей. В кабинете мужа — занять кабинет Балдуина он так и не решился, словно боясь, что брат жены восстанет из могилы в ответ на такое святотатство — ожидаемо нашелся и сам Ги, и его брат-коннетабль, и с полдюжины рыцарей-тамплиеров в белоснежных плащах с красными крестами на левом плече. И один будто держался в стороне от собратьев по Ордену. Что показалось странным, но Сибилла предпочла не придавать этой странности значения. — Моя дорогая, — пробормотал муж, и Сибилла поняла, что пришла очень вовремя. — Я не хотела помешать вам, мессиры. Лишь узнать, заперты ли городские ворота. Коннетабль первым понял ход ее мыслей. — Вы полагаете, нам есть чего опасаться, Ваше Высочество? — Я полагаю, — ответила Сибилла, делая вид, будто не замечает взглядов, бросаемых на нее суровыми храмовниками. — Что у графа Раймунда должны быть соглядатаи в городе. Раз так, то ему лучше оставаться в неведении относительно истинного положения дел. Настолько долго, насколько это возможно. Я права? Он может сколь угодно спорить с баронами, но не сможет сорвать корону с головы короля, помазанного на царство в Храме Гроба Господня, верно? Муж пробормотал что-то невразумительное, но на помощь пришел Магистр тамплиеров. — Я немедленно прикажу перекрыть все пути из города, мессир регент. Могут возникнуть трудности с госпитальерами, но я склонен верить, что их магистр умнее, чем выглядит. — Но, — жалко забормотал Ги, пряча от Сибиллы свои красивые светлые глаза, — патриарх Иерусалимский ведь заявил, что коронует мою жену, лишь если она согласится на развод. Ах, вот оно что! — подумала Сибилла, не испытывая к мужу ровным счетом никакого сочувствия. Патриарху такой король тоже не по нраву — надо полагать, патриарх в сговоре с д'Ибелинами или кем-то еще, — а потому... — Как будет угодно патриарху Ираклию, — согласилась принцесса без улыбки. — Я скажу, что отказываюсь от мужа. А затем короную его сама, если священники вздумают позабыть о своих обязанностях. Перечить королеве патриарх не посмеет. Она сама не знала, какой реакции ждала от мужа — благодарности? восхищения? ничего? — и не испытала ровным счетом никаких эмоций, когда он начал благодарить и говорить, что любит ее. Но почувствовала себя так, словно ей отвесили пощечину, когда увидела направленный на нее усталый взгляд светло-карих глаз. — Если Магистр позволит, я хотел бы покинуть город сразу после коронации, — заговорил мессир де Шательро таким же усталым голосом, не глядя на де Ридфора. — Меня ждут в Аскалоне. — Поговорим об этом позже, любезный брат, — ответил магистр со непонятными ехидными нотками в голосе. — Я прошу у мессира регента позволения откланяться, моим рыцарям потребуется время, чтобы перекрыть городские ворота. У Сибиллы задрожали руки, и к горлу вновь подступила тошнота. — Мессир? — позвала она неожиданно тонким голосом, но странное усталое выражение ореховых глаз не изменилось. — Вы погубили нас всех, — глухо ответил рыцарь и прошел мимо нее, даже не поклонившись. Не говорите так. Я ведь... ваша королева. — Любовь моя, — вновь забормотал муж, поднимаясь со стула и не давая остановить, вернуть и заставить объяснить, что значили эти слова. Его руки крепко сомкнулись на талии, и Сибилла положила ладонь на расшитый серебристой нитью рукав. — Я счастливейший из мужчин, раз Господь послал мне такую бесстрашную жену и соратницу. — Осторожнее, мессир, — улыбнулась Сибилла, не обращая внимания на собирающего какие-то документы коннетабля. — Я думаю... Я жду ребенка. Но буду счастлива принять вас сегодня вечером. Лучшего выбора у нее все равно не было.