Глава сороковая (1/1)

Дующий с востока ветер нес с собой песок, забивающийся в самые крохотные щели, и рвал из рук белые с золотыми крестами знамена Иерусалимского королевства, высоко поднятые над головами всадников в броских одеяниях, ждущих приказа выступать на столицу. Длинная темная вуаль из полупрозрачного шелка трепетала на этому ветру, то вздуваясь колоколом, то вновь обтекая тонкое, лишенное румянца лицо. Принцесса спустилась из своих покоев, окруженная немногими оставшимися с ней за время опалы дамами, когда ее муж уже в нетерпении гарцевал по двору, вонзая шпоры в бока белоснежного жеребца под украшенным позолотой седлом и длинной золотистой попоной. Не его сыну суждено было упокоиться в Храме Гроба Господня, и не его взгляд теперь слепли слезы. — Любовь моя, что же ты так долго?! Ты же знаешь, каждый миг разлуки с тобой для меня страшнее всех адских мук! — воскликнул Ги де Лузиньян, разворачивая коня, но принцесса даже не подняла на него глаз. Призрак в темном блио, оставляющем открытыми лишь кончики пальцев, и украшенном жемчугом золотом венце поверх длинной вуали проплыл по двору к нетерпеливо ржущей лошади и вновь обратился живой, разбитой горем женщиной, споткнувшись перед деревянной скамеечкой. — Ваше Высочество, — задрожавшую руку поддержала ладонь в кожаной перчатке для верховой езды, и Сибилла едва повернула голову на звук полузнакомого голоса. Под вуалью тускло блеснули покрасневшие зеленые глаза. — Это вы, мессир? Снова... вы? — Я был бы счастлив провожать вас в Иерусалим при других обстоятельствах, Ваше Высочество, — ответил светловолосый тамплиер с заплетенной в короткие косички рыжеватой бородой, склонив голову в вежливом поклоне. И, дождавшись слабого кивка, подсадил ее в седло так легко, словно она весила меньше лебяжьего пуха. Вложил в непослушную руку поводья — она бы не сумела нашарить их сама и с трудом сжала негнущимися пальцами — и отступил от лошади.

Miserere mei, Deus, шептало в дующем от далеких стен Иерусалима ветре. Помилуй меня, ибо для меня не осталось надежды. Муж верил, что это начало чего-то прекрасного, начало славного правления Сибиллы и Ги, нареченных Первыми. Рождение новой королевской династии, и отныне Сибилле уготовано повторить судьбу ее бабки Мелисенды Иерусалимской. Как дочь Балдуина II возвеличила Фулька Анжуйского и наделила его сыновей короной Святого Града, так и сестра Балдуина IV наречет королем Ги де Лузиньяна, а следом и одного из рожденных в их браке сыновей. Вот только никаких сыновей не было. От Ги родилась лишь дочь, которую теперь везли в Иерусалим в богато украшенных носилках с белоснежными шторами в узорах золотых крестов, а сын... Ги было безразлично, что станет с этим ребенком, как бы он ни старался притвориться любящим отчимом. Каждый раз, глядя на Балдуина, Ги немедленно вспоминал, что это сын Гийома. Живое напоминание о похороненной здесь же, в Аскалоне, первой любви. И преграда на пути к трону. Ги сказал, что сожалеет, но Сибилла не поверила ему даже на мгновение. Сибилла смеялась в мыслях — хохотала, не разжимая губ, — думая о том, что это никакое не начало. Это конец. Ее отец, муж, брат, а теперь еще и сын упокоились в земле, и у ее династии не осталось наследников, способных поднять меч против магометан.

Бог отвернулся от королей Иерусалима. — Я, — сказала принцесса, с трудом сглотнув вставший в горле ком, — желаю, чтобы вы сопровождали меня, мессир. На взгляд ее свитских в этом приказе не было нужды, ведь тамплиеры и так охраняли бы процессию до самого Иерусалимского дворца. Но Сибилла хотела не просто стражника. Сибилла сделала вид, что не заметила того мерзкого, якобы понимающего взгляда, которым наградила их обоих Агнесс, когда храмовник коротко кивнул и жестом велел оруженосцу подвести ему коня. Голова у Агнесс была пустая, как дубовый бочонок, из которого выпили всё вино, и в ее мыслях не нашлось даже намека на понимание: Сибилла сойдет с ума, если ей придется терпеть без конца гарцующего на лошади мужа еще хотя бы несколько мгновений. А так она хотя бы сможет смотреть не на него. — Вы... споете, мессир? — спросила Сибилла, надеясь, что ветер унесет ее голос далеко вверх и никто не услышит этой просьбы. За спиной уже закрывались ворота Аскалона, а она хотела... Чего угодно, только бы не оставаться наедине со своими мыслями. — Если вы того желаете, Ваше Высочество. — Желаю, — прошептала Сибилла. — Хоть кансону, хоть молитву. Хотя бы одну песню, мессир. Агнесс наморщила нос, услышав первую строку ?Credo?. Сибилла опустила ресницы, зная, что ее лошади всё равно не позволят свернуть с тракта, и ехала в молчании, внимая сильному чистому голосу, сделавшему бы честь любому трубадуру при королевском дворе. Credo in Deum, Patrem omnipotentem, Creatorem caeli et terrae. Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли. Дорога вилась между зеленеющих холмов пыльной сероватой лентой. Хорошая выносливая лошадь без труда прошла бы тридцать миль между Аскалоном и Иерусалимом за один день, и Сибилла тихим, но непреклонным голосом пресекала все попытки свиты сделать привал на приглянувшемся склоне холма. Она боялась, что и в самом деле сойдет с ума, если не покончит с этим сегодня же. Et in Iesum Christum, Filium eius unicum, Dominum nostrum. И в Иисуса Христа, единственного Его Сына, Господа нашего. Приносимая хамсином пыль превратила вуаль принцессы в полуистлевший серый саван, и вместо зеленых глаз под тонкой тканью вновь и вновь мерещились серо-голубые. Друзья предупреждали, что ему не следует этого делать. Когда они втроем решали, кого из рыцарей послать с Сибиллой и ее мужем в Иерусалим. — Я поеду, — сказал Жослен, едва речь зашла о том, кто возглавит охрану из числа белых плащах. — Не думаю, что это хорошая идея, — ответил Уильям, и ему вдруг померещилось, что суровый баронский наследник едва ли не впервые на его памяти говорит с осторожностью. — И я не думаю, — угрюмо согласился Жослен. — Но чувствую, что должен. Друзьям, судя по одинаковым выражениям на лицах — породистом скуластом и по-женски узком с виднеющимся под повязкой глубоким бугристым шрамом, — пришла в голову одна и та же мысль. ?Чувствуешь, что должен или что не можешь противиться самому себе??. Хотя честнее было бы сказать ?не желаешь?.

Credo in Spiritum Sanctum, sanctam Ecclesiam catholicam. Верую в Духа Святого, святую католическую Церковь. Веры в этих стенах оставалось всё меньше. Сибилла вошла в Храм Гроба Господня, не сменив запыленных в пути одежд. Вуаль осталась лежать на каменных плитах темно-серым пятном, пальцы в украшенных рубинами и изумрудами перстнях стиснули снятый с головы венец и с каждым шагом острые зубцы впивались в руку всё сильнее и сильнее. Перепачканный в пыли темный шлейф шуршал по светлому камню, как шуршит опавшая листва под порывом холодного ночного ветра. Они похоронили его без матери. Кто стоял вокруг этой могилы под храмовым полом, когда в нее опускали маленькое, исхудавшее от болезни тело? Кто шептал слова молитвы за упокой над ребенком, который не знал мужчины, что зачал его, и не помнил женщины, что выносила? Сначала его отобрал брат. Не доверил ей собственного сына, посчитав, что она не сумеет воспитать его достойным мужчиной. Сибилла знала, что брат не заслуживал ее ненависти и даже злости, но когда его самого забрала смерть, она не могла не подумать о том, что теперь сможет вернуть своего мальчика. Раймунд Триполитанский — кузен отца, ближайший его родич! — решил иначе. Назвал ее взбалмошной и глупой — не в лицо, но эти слова сквозили между строк в каждом его письме, — и продолжил воспитывать из ее сына короля-освободителя.

Свел его в могилу своими поездками по городам Святой Земли! Сибилла остановилась перед двумя одинаковыми плитами с вырезанными на них одинаковыми именами и упала на колени. Попыталась коснуться обоих надгробий разом, обеими руками, и разрыдалась, уронив голову на холодный — мертвый — камень. Прости меня. Балдуин. Мой Балдуин. Боже, Ты видишь скорбь мою из-за того, что внезапная смерть унесла из жизни брата моего и сына. Яви Своё безграничное милосердие и прими их во славу Свою. Через Христа, Господа нашего. Amen. Она не хотела ни чужих молитв, ни утешений, только тишины и возможности самой прошептать несколько слов над местом последнего упокоения двоих самых близких людей. Она услышала чужие шаги, лишь когда замерла на полу без сил, задыхаясь и роняя последние слезы на камень под щекой. Пролежала бы так до самого рассвета, но в тишине зазвенели рыцарские шпоры, заглушая треск горящих вокруг свечей. — Вы простудитесь, Ваше Высочество, — сказал храмовник шепотом, опускаясь на одно колено рядом с ней. Длинный светлый плащ разметался по полу, и Сибилле захотелось спрятать в нем лицо. Закутаться с головой, скрываясь за этой белой броней от целого мира. — Когда-то вы говорили мне, мессир, — просипела Сибилла, не поднимая головы, — что нам не дано понять Его замыслов. Но вы верите, что Он милостив. Милостив ко всем нам, но особенно к тем, кто искренне любит. Так почему же Он вновь отвернулся от меня? Разве я не любила брата? Разве недостаточно сильно любила сына? — Я не в праве утешать вас, Ваше Высочество. Как не должен был и тогда. — Но ведь здесь только вы! — всхлипнула Сибилла, вскидывая голову и хватаясь дрожащими руками за белый плащ. — Я не нужна им, никому не нужна. Я... лишь средство! Средство достичь власти, заполучить корону моего отца и брата! Никому из них нет дела до меня самой! Да мне чуть ли не с рождения твердят, что я должна рожать, рожать, рожать! Дочерей, которые им не нужны, и сыновей, которых они убивают! Он требует от меня сына, а я... не могу! Она не знала, что хотела услышать в ответ. Ничего, пожалуй, поскольку никаким словам было не под силу изменить устройство целого мира. И принцессе Иерусалимской в этом мире отводилась не слишком завидная роль. Лучше, чем у многих других женщин, но людям свойственно преуменьшать чужие проблемы. В тот миг Сибилле казалось, что даже простые служанки в Святой Земле живут лучше, чем та, кого собирались увенчать короной в Храме Гроба Господня. Служанки... с ней бы не согласились. Жослен увидел ее стоящей во внутреннем дворе храма, когда вынес принцессу — идти она уже не могла, обессилев от горя и долгого пути — из высоких двойных дверей в наполненную зноем темноту. У ожидающих Сибиллу носилок засуетились слуги, возмущенно зашипела придворная дама — процедила себе под нос что-то о непочтительности, — а затем в жарком воздухе проступил, как мираж в мареве над пустыней, высокий гибкий силуэт. Сибиллу уносили прочь, придворная дама всё говорила и говорила, а сарацинка — облаченная будто назло всем вокруг в шелковый халат без рукавов поверх легкой туники и шальвар — не двигалась с места. — Здравствуй, — сказал Жослен, останавливаясь в нескольких шагах от нее. — Здравствуй, — ответила Сабина, чуть склонив голову в повязанном на волосы длинном платке, и даже в кромешной темноте стали видны появившиеся на ее щеках ямочки. — Ты приехал. За Сибиллой она так и не пошла. Но сказала, когда они бродили по улицам среди зажженных факелов и громких голосов: — Ей не дадут покоя, верно? Я знала, что она придет на могилу сына, но не думала... Что она так страдает, — вздохнула Сабина в искреннем сочувствии и добавила: — Лучше бы ей было вернуться в Аскалон. Здесь слишком много стервятников. — Она наследница Иерусалимского трона, — ответил Жослен, изредка поглядывая по сторонам. В городе, кажется, что-то праздновали — быть может, и возвращение Сибиллы, — и толпа намеревалась гулять до самого рассвета, а потому на тамплиера и служанку мало кто обращал внимание. Но соглядатаи всё же могли быть. Прятаться в тенях от домов, выслеживая и вынюхивая для регента, патриарха или магистра Ордена Храма. — Ее долг — быть в Иерусалиме. И какой уж тут покой, когда о ней мечтают и короли, и простые пахари? И монахи, которые не в силах вспомнить об обетах и повернуться спиной к женщине. Не этому его учил отец. А раз так, то пусть корона Иерусалима провалится в ад, где ей самое место. Прав был Годфруа де Бульон, освободивший этот город от власти сарацин столетие назад. Не должно носить золотой венец там, где Христа увенчали терновым. Это золото никому не принесет счастья. И Сибиллу — заложницу своего положения, обреченную на участь трофея и живого подтверждения чужих прав на престол — было жаль не как принцессу, а как обыкновенную и беззащитную женщину. Даже будь она в самом деле так глупа и недальновидна, как думает половина Святой Земли, это не означало, что она заслуживает подобное отношение. — Пахари, — горько улыбнулась Сабина, — о Сибилле не грезят. Я слушаю, что говорят люди. Во дворце-то все думают лишь об интригах, но на улицах... — она качнула головой, и край шелкового платка мазнул ее по плечу. — Говорят, будто над Иерусалимом довлеет злой рок. Что Бог отвернулся от нас, и это более не Святой Град, но город грешников, что вскоре повторит судьбу Содома. Они говорят, будто корона проклята, и всякий, кто отважится надеть ее, не просидит на этом троне и года. Чушь какая, Балдуин правил одиннадцать лет. Десять по сути и еще полгода доживал в агонии, когда не мог даже подписывать приказы. Страшная смерть. Жослен предпочел бы один удар топором по шее. И надеялся, что когда придет его час, именно таким ударом всё и закончится. Но кто бы осмелился оказать подобную милость королю? — Как же глупы бывают люди, — пробормотала Сабина, опуская взгляд себе под ноги в легких шелковых туфельках. — Скоро Сибиллу начнут винить во всех бедах королевства, будь то магометанское вторжение или обыкновенный неурожай на полях. — Не знаешь, — спросил Жослен, обдумав ее слова, — кто первым начал об этом говорить? Сабина повернула к нему лицо, слегка замедлив шаг. Взгляд медовых глаз сделался растерянным, словно она пыталась отыскать в его словах какой-то раз за разом ускользающий от нее смысл. — Город большой, — наконец ответила сарацинка. — Откуда же мне знать...? — Это верно, — кивнул Жослен. — Но я не удивлюсь, если окажется, что слухи начали распространяться из магометанского квартала. Султан готовит вторжение, это все понимают. И в городе полно его агентов. Они будут говорить любую чушь, лишь бы подорвать власть христиан еще сильнее. И это в лучшем случае. Как бы не вспыхнул бунт... — Думаю, я не задержусь во дворце, — сказала Сабина после короткого раздумья. — Леди Агнесс будет счастлива счесть присутствие сарацинки возле принцессы крайне... неуместным. Особенно в такое тяжелое время, — добавила она с кривоватой усмешкой, совсем не подходившей нежным ассиметричным губам. — Теперь я понимаю, почему он говорил о приюте у госпитальеров. А я разом за разом совершаю одну и ту же ошибку. Забываю, что в этой партии я всего лишь фигура, а не игрок. И фигура самого незначительного толка. Пешка, не более того. — Я не в праве говорить за весь Орден, — ответил Жослен, — но если что случится, мы постараемся помочь, чем сможем.

Сабина помолчала. Потом призналась, понизив голос до едва слышного шепота: — Хочу увидеть его. Прежде чем решать, что делать дальше. Не знаешь, я могла бы...? Жослену искренне хотелось ответить ?да?. Нарушить все правила, твердящие, что нельзя, не должно сыну барона и безродной служанке, не дозволено кафиру и дочери правоверного. Сколько же глупых запретов было придумано за столетия войн и интриг. Сколько жизней оборвано и судеб поломано лишь потому, что одни молятся, обратившись лицом на юг, а другие — на восток. Потому, что одни носят алый и синий шелк, а другие — некрашеное сукно. А ведь вот он, Священный Град Иерусалим. Не в стенах, но в людях, что влюбляются без оглядки на все устои и различия. Вот она, Божья Милость — в том, как соединяется несоединимое. Отражение Царства Небесного, где все равны и едины перед Его лицом, в царстве земном. Слабый отблеск небесного света в кипящем котле Святой Земли. И пока есть они, Иерусалим не потерян. — Ты нужна нам во дворце. Пока что. Не подумай, я не прошу тебя рисковать, но сейчас нам пригодится любая помощь. Даже того, что ты услышишь во время очередного пира, может оказаться достаточно, чтобы изменить ход событий. Сабина задумалась вновь. Мимо сновали смеющиеся горожане с кувшинами вина, направляясь на главную площадь. Над домами поднималось зарево праздничных огней, желто-оранжевое на фоне черного неба в россыпи ярких звезд. — Это... он так сказал? — Нет. Будь его воля, и он бы запер тебя в своей келье, чтобы быть уверенным, что ты ни во что не вмешаешься и не пострадаешь, — ответил Жослен, но она даже не улыбнулась. — Не думаю, что сейчас мы сможем что-либо изменить, но порой знание оказывается куда более страшным оружием, чем мечи. И нам нужно знать, что творится в Иерусалиме.

Сабина вздохнула и подняла глаза к небу. Быть может, спрашивала совета у того, кто держал на ладони весь мир и чья мудрость в тысячи раз превосходила людскую. Но небо молчало.