Глава тридцать девятая (1/1)

Аскалон, побережье Средиземного моря, апрель 1186. По каменной кладке змеились крупные трещины. Они вырастали прямо из земли, из уходящего вглубь плато фундамента, и поднимались на несколько футов в высоту, нарушая гармонию выложенных ровными рядами грубо отесанных блоков. При каждом порыве ветра из трещин сыпалась темная каменная пыль. — Трясет, надо думать, — резюмировал Ариэль, отворачиваясь от стены и бросая взгляд вниз, на спускающийся к самой воде пологий склон. — От этого и кладка трескается. Я слышал, так бывает. — В одном месте? — не согласился Жослен, наоборот запрокидывая голову, чтобы получше разглядеть трещины наверху. — Тогда бы трещины шли по всей стене, а не с одной лишь стороны. И мы здесь с самой осени, почему никто до сих пор не почувствовал, что город трясет? — Я не каменщик, — отмахнулся Ариэль, щуря единственный глаз, который слепили отражающиеся от морской воды солнечные лучи. — Полагаю, у них найдется объяснение. — Объяснение — это еще полбеды, — нахмурился Уильям, рассматривая подножие стены и рассеянно накручивая на пальцы шнурок из распущенного ворота котты. В спину дул ветер, трепля выбившиеся из косицы волосы и бросая их в лицо. — Если город будут штурмовать, то сюда приведут галеры. И если сарацины прознают, что стена трескается, горшки с каменным маслом станут меньшей из наших трудностей.

— Думаешь, кто-то специально...? — задумался Жослен, протягивая руку и дотрагиваясь до расползающейся по кладке паутине трещин. — Пускай сейчас Сибилла в опале, но она по-прежнему мать короля. Если ее захватят в плен, то потребуют за нее половину королевства. — Хуже, — хмыкнул Ариэль, в глубине души считавший принцессу взбалмошным созданием, способным только портить мужчинам жизнь. Как и большинство высокородных женщин. При таком раскладе его совсем не удивляло, что даже их суровый маршал, бывший сыном не то барона, не то и вовсе принца, на дух не выносил высокородных западных красавиц, но смотрел на дочь восточного купца, как на статую Пречистой Девы в Храме Гроба Господня. Дочь купца тоже вмешивалась в игры, в которых мало что понимала, но всё же вела себя разумнее принцесс, видевших в заключении договоров и союзов лишь способ получить драгоценности, приносимые в дар многочисленными послами в надежде на монаршее благоволение. — Если Салах ад-Дин получит Сибиллу, то король сдаст ему Иерусалим, не задумываясь. Пусть он почти не помнит ее, но она всё еще его мать. Он испугается, если она попадет в руки сарацин. — Король всего лишь ребенок, — не согласился Уильям, отступая в тень от стены, падающую на западную сторону. Солнце только поднималось к зениту, и на плещущиеся у подножия плато волны еще ложились неровные изломанные тени от сторожевых башен. — Никто не станет его слушать. Регент первым отдаст приказ запереть мальчика в покоях с вазой фруктов и не позволит ему даже решать, в чем выйти к обеду. А самому графу будет только на руку, если Сибилла исчезнет в гареме какого-нибудь эмира. — Они не посмеют! — возмутился Ариэль, нахмурив остро изогнутые брови. — Принцесса сама бы не согласилась на подобное. Как будто кого-то интересовало ее согласие. Лишь однажды Сибилле позволили выбирать, и она привела к самому подножию Иерусалимского трона Ги де Лузиньяна. А попади она в руки сарацин, и через какое-то время король легко может получить письмо, в котором его уверят, будто его мать без памяти влюблена в одного из своих пленителей и не желает возвращаться к христианам. Впрочем, так порой поступали и сами христиане. Сабина наверняка бы изогнула губы в презрительном подобии улыбке и сказала, что мужчинам нет ровным счетом никакого дела до чувств женщин. Особенно когда речь шла о политике двух королевств. — Мессиры, — обаятельно улыбнулся Жослен, в одно мгновение вернув их на семнадцать лет назад, в холодную и промозглую прецепторию Ля Рошели. Жослен умел улыбаться даже тогда, когда всем остальным хотелось опустить руки. — Вы слишком увлеклись своими попытками заглянуть в будущее. Принцессе еще ничего не угрожает. А наш долг в том и состоит, чтобы не допустить... беды. — В первую очередь, это долг ее многомудрого мужа, — не согласился Уильям. Тень под стеной постепенно смещалась в сторону, и в какой-то миг ему померещилось марево над зеленоватой морской водой. — Но он что-то не слишком озабочен трещинами в кладке. Не знать о них он не может, если, конечно, не совсем глупец и не посылает каменщиков с проверками. Но его стараниями стена могла бы и обвалиться, если бы твоему оруженосцу не вздумалось нарушить запрет капеллана и полазать по холмам.

— Мальчик скучает по дому, — пожал плечами Жослен. — Сдается мне, через пару-тройку лет у него не будет иного выбора, кроме как присоединиться к Ордену, но пока что... Ему тяжело от того, что приходится безвылазно сидеть в прецептории, а я ему не отец и уж тем более не хозяин, чтобы запирать его там, как в клетке. Но, как видишь, и от своеволия бывает немало пользы. — Вопрос только, что нам теперь с этим делать, — пробормотал Ариэль, имея в виду вовсе не своеволие. — Не удивлюсь, если мы пойдем к де Лузиньяну, а он вновь умоет руки. Ему выгодно восстанавливать стены за наш счет, останется больше золота на новые сады или какая у него нынче блажь? Уильям раздраженно подумал, что Балдуину следовало дать сестре пощечину, когда она заявила, что желает в мужья этого холеного и не в меру одухотворенного красавчика. Письмо Сабины сильно встревожило его и поселило в душе недюжинные опасения, что если маленький король скончается от болезни, то хитрые бароны вполне могут предпочесть легко управляемого Ги надменному и уверенному в себе Раймунду. Хотя, признаться, дело было не только в этих опасениях. Противостояние с де Ридфором перешло на новый уровень после того, как в январе в Аскалон явился с письмом от магистра — и наверняка приказом обшарить каждый угол в прецептории — пекарский сынок Эдвард. Уильям и без того пребывал не в лучшем настроении, озадаченный дюжиной мелких крепостных проблем разом, а потому в первое мгновение успел всерьез испугаться, что попросту свернет Эдварду шею, когда тот вздумал обратиться с каким-то вопросом к Жослену. Что именно он хотел спросить, Уильям так и не узнал, потому что разговор Эдвард начал с неприкрытой угрозы: — Давно хотел полюбопытствовать, любезный брат... Прости, запамятовал, как тебя зовут. Серафин, верно? Спасло Эдварда только то, что Уильям попросту опешил от такого вопроса. И прежде, чем он успел хоть что-то сделать — а, вернее сказать, наломать дров от мгновенно вспыхнувшей в груди ярости, — Эдварда уже швырнуло в стену, от души приложив мерзавца затылком о холодный камень, и в полудюйме от его правого глаза замерло острие узкого длинного кинжала. — Слушай. Меня. Внимательно, — процедил Ариэль, и Эдвард затрясся так, что это вполне могло сойти за очень старательный кивок. — Если ты, погань, посмеешь хоть кому-нибудь рассказать об этом, то я разрежу тебя на дюжину частей и скормлю псам. И даже если потом меня будет судить капитул, тебе это уже ничем не поможет. Так что запомни раз и навсегда: никакого Серафина ты не знаешь и никогда этого имени не слышал. Иначе твоими кишками украсят пару деревьев в ближайшем саду. Это тебе понятно? Понятно Эдварду было, и еще как. А Уильям долго не мог отделаться от мысли, что он, кажется, страшным образом недооценивал Ариэля все эти годы. Привык опекать, заигравшись в старшего брата и позабыв, что Ариэль одной крови с Льенаром. А тот бы и не вспомнил, что Устав запрещает даже поднимать оружие против христиан, и зарезал бы Эдварда, не задумываясь. Льенар хранил их секреты лучше, чем когда-либо удавалось им самим. И Льенар бы уж точно не позволил врагу выведать нечто настолько важное. В том, что Эдварда стоило считать врагом, Уильям уже не сомневался. Но, как ни странно, спокойнее всех на эту выходку отреагировал сам Жослен. Только закрыл лицо рукой и прошептал, когда пекарский сынок уже не мог его слышать: — Прошу Тебя, Господь, если Тебе нужна моя жизнь, то я отдам ее, не задумываясь. Но позволь мне отмолить ее грех. Уильям запоздало подумал, что все эти годы Жослен, должно быть, жил с мыслью о смерти. И это была страшная мысль. Он сам бы не смог постоянно — в каждом сражении и каждой стычке с притаившимися в засаде разбойниками — ждать смерти, надеясь, что это знак посланного любимой женщине искупления. Ведь если ему наконец-то позволено умереть, значит есть надежда, что она спасена и больше не нуждается в его молитвах. Уильяму порой казалось, что его собственная жизнь — настоящая жизнь, которую можно было вспоминать с гордостью — началась лишь со вступления в Ордена. А для Жослена она на этом закончилась. Он поставил на себе крест в неполные двадцать лет, и всё, что было после, лишь скрашивало его беспрерывное ожидание смерти. Быть может, поэтому он так долго не решался довериться другим. — Ты всегда был моим самым близким другом, — сказал Уильям, сам не понимая, почему делает это едва ли не впервые за семнадцать лет, и Жослен попытался улыбнуться. — Как и ты моим. И я всё чаще думаю, что обрел настоящих друзей лишь в Ордене, потому что Бог не желал, чтобы я отчаялся. Но будь моя воля... Я предпочел бы не знать никого из вас. Уильям не обиделся. Ариэль, надо полагать, тоже. Само слово ?обида? было бы неуместно и неприменимо к тому, что они оба могли бы почувствовать в ответ на эти слова. Между ними стояла смерть, и они были не в праве просить Жослена забыть об этой смерти, как забывают о дурном сне. Больше они к этому разговору не возвращались — по Жослену с первого же взгляда было понятно, что он благодарен, но не в силах это обсуждать, — и вновь сосредоточились на надвигающейся войне. Прошлое от них все равно бы никуда не делось, а вот будущее сулило сотни и даже тысячи трудностей. И новых смертей. Растрескавшаяся стена была лишь первой из неприятностей в череде многих.

— Сдается мне, каменщики нас тоже не порадуют, — проворчал Ариэль, поднимая взгляд на уходящий вверх узор трещин и вскидывая руку ко лбу, чтобы глаз не слепило солнце, уже начинавшее ощутимо, по-летнему, припекать. Уильям ждал, что в ближайшие несколько дней на Святую Землю вновь обрушится хамсин. Жослен хотел что-то ответить, но осекся, едва успев раскрыть рот, и повернул голову в сторону едва протоптанной у самой стены дорожки. — Чего тебе, приятель? — спросил он миролюбивым тоном. Мальчишка-оруженосец — сын кого-то из сержантов, вступившего в Орден на пять лет во искупление грехов и сложившего голову за полтора года до истечения этого срока — остановился в полу-ярде от них, тяжело дыша, и доложил запыхавшимся голосом: — Мессир маршал, прибыли братья из Сен-Жан-д'Акра. Ищут вас. Неужто снова де Ридфор со своими кознями? — раздраженно подумал Уильям, но срываться на оруженосца, разумеется, не стал. Мальчик не виноват, что половина Святой Земли погрязла в никому не нужных интригах. Как будто кто-то из королевских рыцарей вспомнит о золоте и драгоценностях, когда магометане начнут рубить головы и надевать их на пики. До прецептории они добрались только спустя четверть часа — пока спустились к ближайшим воротам в крепостной стене, пока вновь поднялись к принадлежащей Ордену башне, продолжая разговор о фортификации, — и к тому моменту в тесном дворе, окруженном стеной в дюжину футов высотой, уже никого не было. Нежданные гости нашлись в трапезной: время завтрака давно прошло, но рыцари, проведшие несколько дней в седле, имели право на пару небольших исключений из орденских правил. Предводитель отряда, высокий рыцарь с совершенно седыми волосами и проплешиной на макушке, обернулся через плечо, услышав голоса, и поднялся с низкой дубовой скамьи, воскликнув звонким, как у мальчишки, голосом, совсем не сочетавшимся с сединой и выцветшими до бледно-серого цвета глазами: — Уильям! Лицо у него было смутно знакомое, но если Уильям и видел его прежде, то это было так давно, что... Озарение пришло в голову спустя мгновение после этой мысли. — Мессир Ричард? — А, узнал старика, — обрадовался Ричард Гастингс и, шагнув вперед, порывисто заключил его в объятия. Ариэль удивленно поднял бровь и переглянулся с Жосленом. Тот пожал плечами с по-прежнему безмятежным видом. Мол, надо будет, расскажут. — Дай хоть посмотрю на тебя, как следует, — продолжил Гастингс, отстраняясь и беря Уильяма за плечи. — Подумать только, маршал! Каждый тамплиер в Англии гордится тобой! А уж какой праздник устроили твои родители, когда узнали! Надо полагать, то была идея баронессы. Барон-то уж точно не гордился возвышением чужого бастарда. — Откуда вы здесь? — спросил Уильям, не желая говорить о родителях. Не хватало еще, чтобы Гастингс вновь принялся напоминать ему о сыновьей почтительности и говорить, что не должно взрослому мужчине уподобляться несмышленому мальчишке и так глупо обижаться на воспитавшего его человека. — Чуть меньше года назад до нас дошла весть о смерти прокаженного короля, — ответил Гастингс, следуя за ним к маршальской келье. Обсуждать что-либо — тем более, собственное прошлое — на глазах у половины прецептории Уильям считал неразумным, а потому поспешно пригласил старого наставника в более уединенное место. — Запад, скажем прямо гудит, прецептории переполнены новыми послушниками, желающими вступить в Орден и сразиться за Святую Землю. А я всегда хотел увидеть Иерусалим. Вот и подумал, что если не отправлюсь сейчас, то рискую уже никогда не добраться до Священного Града. В Англии хватает достойных рыцарей, которым можно поручить заботу об Ордене, вот я и передал все дела сэру Ричарду Мэлбинчу — вы с ним незнакомы, но он без сомнения один из лучших рыцарей, когда-либо служивших в рядах тамплиеров — и отправился в Ля Рошель, как простой орденский брат. Уильям предложил бывшему магистру вина и место перед письменным столом с разложенными на нем пергаментными свитками, сел напротив и спросил: — Так в Англии всё спокойно? — Скучаешь по дому? — задал встречный вопрос Гастингс, но Уильям с удивлением обнаружил, что не почувствовал даже слабой горечи при этих словах. Он привык к тому, что считает своим домом Святую Землю, но теперь Англия с ее туманами и полуозерами-полуболотами вокруг замка де Шамперов не вызывала и тени ностальгии. Гронвуд остался в далеком прошлом. И Уильям давно уже не хотел туда возвращаться. — Мой дом здесь, мессир. Я покинул Англию совсем мальчишкой. Чувствуя себя так, словно отправлялся в никуда. Как бы он ни храбрился тогда и не считал, что готов к любым трудностям, в действительности же Уильям не имел ни малейшего представления о том, что могло ждать его в этих жарких землях, причудливо сочетавших раскидистые сады и бескрайние равнины с неприступными горами и лишенными воды белыми пустынями. — Да, это верно, — пробормотал Гастингс, отпивая несладкого вина из кубка. — Здесь ты стал мужчиной. Ты уж прости старика, но я что-то запамятовал. Сколько тебе сейчас? Тридцать четыре? Уильям кивнул. — Через неделю будет тридцать пять. В день Святого Аникета. — Как же быстро растут чужие дети, — вздохнул Гастингс — быть может, сожалел, что ему не суждено было иметь своих, — и Уильям не стал обижаться на то, что его в очередной раз назвали мальчиком. В конце концов, все старики были одинаковы. — Ты, верно, знаешь... Леди Милдрэд ведь часто пишет тебе, хотя это и не принято. Уже и младшая из твоих сестер вышла замуж прошлым летом. Да, он помнил. То, как стоял на пристани в Лондоне и мать, смущаясь и краснея, словно девчонка, призналась ему, что ждет еще одного ребенка. И то, как читал ее предпоследнее письмо, в котором она описывала пышную свадьбу этого ребенка. Девочки, нареченной Джоанной, как и одна из дочерей Генриха Плантагенета. — Какая она? — спросил Уильям ровным голосом и без особого любопытства. И добавил, когда мессир Ричард ответил удивленным взглядом. — Она родилась уже после моего отъезда, я ни разу ее не видел. — Красивая, — сказал Гастингс с едва слышным сомнением. — Черные косы, серые глаза. Но, сам понимаешь, я уже старик, мне любая шестнадцатилетняя девочка покажется редкостной красавицей. Если присмотреться... вы с леди Джоанной чем-то похожи. Неудивительно, подумал Уильям. Они всё же брат и сестра. Пусть и по одной только матери.

— Она прислала тебе подарок, — продолжил Гастингс, и Уильям не смог удержаться от того, чтобы не поднять бровь в искреннем удивлении. — Твой отец отдал ей имение Незерби в качестве свадебного подарка, и она всерьез увлеклась разведением лошадей. Когда я покидал Англию, леди Джоанна передала в дар Ордену шестерых лучших жеребцов из ее конюшен. И выразила надежду, что один из этих коней может послужить и тебе. Да, совсем запамятовал, — пробормотал мессир Ричард и полез в привязанный к поясу с мечом кошель. — Ты уж прости старика, годы берут свое. И протянул ему свиток с до боли знакомой печатью. Уильям помедлил, прежде чем развернуть послание — пожалуй, с его стороны было бы невежливо читать письмо в присутствии Гастингса, — но старый наставник только отмахнулся в ответ на вопросительный взгляд, и Уильям сломал печать, разворачивая пергамент. Большая часть была написана рукой матери, но взгляд сразу наткнулся на последние строчки в самом низу свитка. Почерк был незнакомый и какой-то... совсем детский. Возлюбленный брат, льщу себя надеждой, что... Уильям свернул пергамент и налил себе вина. Бросаться на эту девочку с обвинениями — как он делал, когда стоял на лондонской пристани, называя ее в собственных мыслях заменой и думая, будто она появилась в этом мире лишь назло ему, — он не собирался. Но и читать то, как она называет его братом... ?Неприятно? было, пожалуй, слишком громким словом. Его неприязни Джоанна де Шампер, в замужестве де Ринель, ничем не заслужила. Но ему не нравилась эта попытка истинных де Шамперов вновь вмешаться в его жизнь. Чтобы напомнить ему об истоках и причинах, по которым он вступил в Орден. Сабина, верно, сказала бы, что он вновь убивает ее веру в умных мужчин. Но Уильям слишком привык к тому, что он сам по себе, что он стоит особняком от других детей матери, и не хотел делить с ними даже ее письма. — Я рад узнать, что у них всё хорошо, — сказал Уильям, но Гастингс опустил глаза, поболтал вином в кубке и ответил: — То сейчас. Сыновья короля Генриха стали слишком взрослыми и рвутся к власти, которая им не принадлежит. Ты, верно, знаешь, о том восстании, что затеял принц Генри почти четырнадцать лет назад... — Король, разве нет? — вежливо уточнил Уильям. — Говорили, что Генрих женил его на французской принцессе и короновал, как своего соправителя. А благодарный отпрыск поднял восстание при поддержки матери и младших братьев. Королева Элеонора с тех пор томилась в плену у собственного мужа, а молодой бунтарь скончался менее, чем через год после того, как развязал новую междоусобную войну. Тогда Уильяму, впрочем, не было до этого ровным счетом никакого дела. Шел 1172 год, и все его мысли занимала борьба между верностью Ордену и встреченной у Храма Гроба Господня сарацинкой. Было даже забавно сознавать, что теперь воюющие стороны в некотором роде заключили перемирие. Орден всегда сможет рассчитывать на его меч и опыт — как и все, кто нуждается в защите храмовников, — но он устал бороться с самим собой. Ему нужна Сабина. Нужно то чувство покоя, которое снисходило на него рядом с ней. Гастингс напрасно предупреждал его еще в Англии. Тогда Уильям считал, что ему не нужны женщины. Теперь бы не отказался от редких встреч с ней даже за все блага мира. И всё чаще думал, что Балдуин взял с него обещание защитить Сабину, поскольку понимал Уильяма даже лучше, чем он сам. Это обещание помогло примириться с тем, что дочь сарацинского купца заняла слишком важное место в жизни маршала тамплиеров. Несмотря на все старания последнего. — Так или иначе, — продолжал Гастингс, не замечая отсутствующего выражения лица своего собеседника, — я боюсь, что в Англии могут вновь начаться волнения. А король Генрих уже немолод. Да и твой отец тоже. — Барон — близкий родич короля, — ответил Уильям ровным голосом. — Едва ли кто-то из принцев посмеет оскорбить его.

— Ты носишь его имя, Уильям, — недовольно сказал Гастингс, нахмурив седые брови. — Неучтиво с твоей стороны отзываться о нем подобным образом и даже не называть отцом. — Орден призывает нас отказываться от семьи, мессир, — парировал Уильям, не испытывая ровным счетом никаких чувств. — Я слишком долго был всего лишь братом Уильямом и отвык от принятой среди мирских рыцарей привычки зваться двумя именами. Правды в этих словах было немного — последние три года Святая Земля знала его, как маршала де Шампера, да и будучи командором он от этого имени тоже не отказывался, — но так было проще всего объяснить Гастингсу, почему он по-прежнему не желает затрагивать в разговоре свою давнюю ссору с бароном. Тогда он выглядел глупым мальчишкой с неведомо откуда взявшейся блажью уйти в служители Господа. Теперь же вел себя так, словно уже позабыл многое из того, что осталось в Англии, и не слишком стремился вспоминать. Уильям не отказывался от родной земли, но у него давно уже была своя жизнь. И не было времени, чтобы проводить ее в воспоминаниях. И теперь ему казалось, что Гастингс почему-то очень этим недоволен. Каждый храмовник в Англии гордится тем, что маршалом всего Ордена был выбран рыцарь с Альбиона — так он сказал. Но сам смотрел так, словно искал какой-то подвох. Кого он ждал увидеть в Аскалоне? Ведь Гастингс не мог не понимать, что у маршала будет немного общего с едва надевшим белый плащ юнцом. Или всё совсем не так, и общего оказалось слишком много? Что же вам не по нраву, мессир? Вы сами желали, чтобы я стал рыцарем Ордена Храма. Даже когда отговаривали меня, просили подумать и напоминали о семье, в глубине души вы всё равно хотели, чтобы я надел белый плащ. И так уж вышло, что семью я обрел вдали от Англии. Едва не потерял ее не раз и не два, похоронил тех, кто был мне почти братом и отцом, но — да простит меня Господь — боюсь, что этих людей я люблю сильнее, чем единоутробных братьев и сестер. И не стыжусь этого. — Вас что-то смущает, мессир Ричард? — спросил Уильям напрямик, но ответить что-либо Гастингс не успел. Удивился вопросу, будто бы растерялся на несколько мгновений — в подтверждение тому, что Уильям попал в точку со своими подозрениями, — но в дверь постучали прежде, чем он сумел собраться с мыслями. — Вилл, у нас еще один гость из Сен-Жан-д'Акра, — Жослен ворвался в маршальскую келью, не дожидаясь разрешения, и махнул рукой замешкавшемуся на пороге мальчишке-пажу. Уильям узнал его мгновенно, даже несмотря на щедро испачкавшую щеки дорожную пыль. — Где Ариэль? — спросил он, одновременно с этим кивнув пажу, и тот поспешно захлопнул за собой тяжелую дубовую дверь. — Разговаривает с каменщиками, — ответил Жослен. — Я уже послал за ним. — Хорошо. Ты голоден, мальчик? — Нет, мессир маршал, — замотал головой паж, стряхивая пыль и с длинных золотисто-каштановых волос, а затем смерил Гастингса настороженным взглядом. Жослена он уже видел прежде, а к незнакомому рыцарю ожидаемо отнесся с подозрением. Умный мальчишка.

— Говори. У тебя письмо? — Нет, мессир, — вновь мотнул головой паж и затараторил, проглатывая гласные. — Меня послала госпожа, пожелавшая остаться неназванной. Она побоялась писать письмо и велела передать на словах. Госпожа тоже была неглупа. Уильям знал это с самого начала, но чувствовал гордость за нее каждый раз, когда находил этому новое подтверждение. Ее могли бы и опознать по почерку, если бы кто-нибудь остановил мальчика и нашел у него письмо. Но раз так... Надо полагать, новости будут прескверные. — Король скончался, мессир. Его тело повезут в Иерусалим в сопровождении сенешаля королевства и маркграфа Монферратского. Но сенешаль убедил регента Раймунда Триполитанского вернуться в Тивериаду, чтобы, — мальчик наморщил лоб, пытаясь припомнить каждое слово в точности. — Чтобы его появление в столице не выглядело, как попытка переворота. — Сенешаль? — переспросил мессир Ричард, едва ли успевший запомнить хотя бы половину вельмож Святой Земли. И кто из них кому приходится родичем. — Жослен де Куртене, — ответил Уильям. — Дядя принцессы Сибиллы. По матери. — А, — вспомнил Жослен. — Это он зовет себя Жосленом Эдесским, хотя Эдесса уже сорок лет как в руках сарацин? — Именно, — согласился Уильям. Паж неуверенно поднял руку, дождался, когда на него вновь посмотрят, и спросил: — Будет ли ответ, мессир? — Будет, — вновь согласился Уильям. — Скажи ей, что ответ всё тот же. Пусть не вмешивается. И если что случится... Если теперь ее вышвырнут из дворца, поскольку мало кто при королевском дворе всерьез любит надменную сарацинку, а Сибилла не станет защищать ее, как это делал Балдуин. И поскольку при этом дворе находится рыцарь, который за десять лет так и не понял, что у него нет ни малейшего шанса добиться ее благосклонности. Как знать, не придет ли ему в голову заставить ее выбирать между замужеством и жизнью на улице? Будь Сабина одна, она бы не задумалась ни на секунду перед тем, как захлопнуть дверь у него перед носом. Но она не захочет, чтобы из-за этого страдала маленькая девочка. — Они с дочерью всегда смогут найти приют у госпитальеров, — подытожил Уильям, отгоняя мрачные мысли. Сейчас было не до догадок, как может поступить этот старик. — На первое время. Потом я... что-нибудь придумаю. И скажи ей, что я убью любого, кто посмеет причинить им вред, будь он хоть магометанином, хоть христианином. Паж кивнул и попросил разрешения отдохнуть и переночевать в прецептории. Ему, конечно же, не отказали и направили к интенданту крепости. — Проклятье! — выругался Жослен, едва за мальчиком закрылась дверь, и принялся мерить тесную келью шагами. Длинные полы белого сюрко с разрезами хлестали его по ногам при каждом повороте. — Де Лузиньяна нельзя короновать. Он же толком не выиграл ни одной военной кампании. И на кону стоит слишком многое, чтобы давать ему еще один шанс. — Де Ридфор поддержит права Сибиллы назло регенту, — ответил Уильям, слишком хорошо понимая: говорить они теперь могут что угодно. Но едва ли помешают коронации. — Вся Святая Земля знает, что он ненавидит графа Раймунда. А теперь ему выпала едва ли не лучшая возможность насолить. Лишить своего врага короны — это ли не победа? И получить возможность и дальше давать советы благодарному королю в лице де Лузиньяна. — Бога ради, да как этот глупец вообще ухитрился стать Великим Магистром?! — продолжал бушевать Жослен. — Я же сказал, он давал советы де Лузиньяну. Все мы люди, Жос. Не удивлюсь, если после этого подружиться с де Ридфором захотелось очень многим. — А ты давал советы Балдуину! Так почему ты до сих пор не магистр?! — Я маршал, — не согласился Уильям. — И ты преувеличиваешь мои заслуги. — Чушь! Сдается мне, кто-то в свое время их здорово преуменьшил! Господь милосердный, как же мне не хватает Льенара! Уж он бы навел в Ордене порядок, раз ты не желаешь! — Не приписывай мне недостатки, которых у меня нет, — хмыкнул Уильям. — И я бы рад что-то сделать, но я, как видишь, в ссылке. Наше присутствие в Иерусалиме де Ридфору не выгодно, и ты не хуже меня знаешь, почему. Он боится, что даже один из нас может стать проблемой посерьезнее графа Триполи и султана Египта вместе взятых, а потому предпочитает держать нас здесь. Так, чтоб близко от Иерусалима, но не слишком. — Султан Египта! — фыркнул Жослен. — А кому мы этим обязаны? Помнишь... помнишь, что тогда сказал Льенар? Что Балдуин был силен, а вот Амори... Какая ирония! Балдуин Третий отбил у сарацин эту крепость, а его брат своим походом на Египет положил начало объединению магометан. Если бы не его жадность, египетский халиф не стал бы просить помощи у Дамаска. И Салах ад-Дин не получил бы власть над Египтом. Все это началось еще семнадцать лет назад, но Богом клянусь, магометане ждали не напрасно! И если сейчас де Лузиньян тоже сделает подобную глупость, то она станет нашим концом! — Боже правый, да что здесь происходит?! — запоздало возмутился Гастингс, и они оба уставились на него, как на призрака, успев позабыть, что бывший английский магистр тоже присутствует при разговоре. — Видит Бог, Уильям, я с сомнением отнесся к предупреждениям магистра де Ридфора, но ты и в самом деле... Жослен остановился за спиной у Гастингса и закатил глаза. Уильям поперхнулся смехом в усы, уже начавшие выгорать под жарким палестинским солнцем до медной рыжины. — Мессир Ричард, я не сомневаюсь, что у магистра де Ридфора нашлось очень немного хороших слов в мой адрес, но вы знали меня еще мальчишкой. Смею надеяться, что своим воспоминаниям вы доверяете сильнее, чем человеку, с которым познакомились лишь в этом месяце. — Вы поносите королей и собственного магистра! Ему была доверена забота о нашем Ордене, а вы... — Я за него голос не отдавал! — рявкнул Жослен, разве что не брызгая слюной. На памяти Уильяма это был едва ли не единственный случай, когда они поменялись местами и в скромной монашеской келье бушевал не бешеный бастард, а его всегда спокойный и улыбчивый провансальский друг. Да и до этого случая Жослен всего пару раз выглядел действительно разозленным: когда они не могли собраться с духом после давнего нападения разбойников на караван и когда Льенар едва не выдал им самую страшную тайну Серафина де Гареу. Теперь же он, казалось, был готов зарубить на месте всякого, кто подвернется ему под горячую руку. — И я, мессир, храмовник, у меня нет короля! Уильям наполнил свой кубок вином до самых краев и протянул Жослену. Тот выругался еще раз и залпом выпил половину. — И что за женщина передает тебе послания? — продолжал задавать вопросы Гастингс. — Я предупреждал тебя, Уильям, я говорил, что... — Довольно, — сухо сказал Уильям. Жослена била дрожь, как в лихорадке. — Мы поговорим об этом позже, мессир Ричард. А сейчас я прошу вас оставить нас. Но, — добавил он, поднимаясь со стула, — если магистр де Ридфор каким-то образом узнает об этом мальчике и о женщине, пославшей его ко мне, то я сразу пойму, кто меня предал. Пожалуй, стоило подобрать другие слова — и не стоило говорить таким сухим тоном с тем, кто знал его деда и был другом барону, — но на кону, как верно подметил Жослен, теперь стояло слишком многое. И прежнего доверия к старому наставнику уже не было. Им придется научиться доверять друг другу заново. Если, конечно, они сами того захотят. Гастингс, судя по брошенному на Уильяма взгляду, не слишком-то хотел. Маршал де Шампер нравился ему куда меньше глупого баронского сынка. А сам Уильям, недолго думая, заложил дверь на засов, когда она закрылась за Гастингсом. Господь его знает, где пропадал Ариэль, но ждать его с дверьми нараспашку было неразумно. — Сядь, — попросил Уильям, и Жослен рухнул на его стул, обхватив себя руками за плечи и раскачиваясь вперед-назад. Уильям всерьез задумался о том, чтобы позвать лекаря. Потом решил, что попробует справиться собственными силами. Неизвестно, что еще Жослен может наговорить в таком состоянии, и будет лучше, если его не услышат... посторонние. — Кажется, я только что лишился еще одного друга, — пробормотал Уильям себе под нос, вновь наполняя кубок вином, и услышал глухой смешок. — А он тебе нужен, такой друг? — спросил Жослен, откидываясь на спинку стула. Руки у него тряслись с такой силой, что вино пролилось на стол. — Если он не слушает тебя и слушает де Ридфора лишь потому, что тот магистр? — Я не знаю, — качнул головой Уильям. И спросил, положив руку ему на плечо. — Что не так? — Что не так? — повторил Жослен и поставил опустевший кубок на стол. — Мне тридцать семь лет. И семнадцать из них... Уже целых семнадцать лет, ведь мы приплыли сюда в апреле, помнишь?

— Ты хочешь оставить Орден? — спросил Уильям. Он и не думал упрекать за подобное желание, но Жослен только мотнул головой и на лицо ему упали кольца светлых волос. — Мне некуда уйти. Я ничего не нажил. Моя жена лежит в земле все эти семнадцать лет. И всё, что было у меня до этого, давно уже принадлежит другим. Но я хочу знать, что я хотя бы умру не напрасно. Не сложу голову в бессмысленной бойне, которая никого не спасет. Вот только они мне даже этого не позволят, они впустую погубят весь Орден в каком-нибудь бесполезном сражении, потому что думают лишь о золоте и власти, — Жослен замолчал, прижимая руку к губам, а затем забормотал, как в припадке. — Нет, пусть уедет, пусть исчезнет, пусть это наконец прекратится. Она как наваждение, она... — Кто? — Сибилла. Уильям помолчал, не зная, что тут можно сказать. И думая, что если кому и судить, то уж точно не ему. Потом всё же спросил: — Ты... ее любишь? — Нет, — ответил Жослен с такими интонациями, словно услышал что-то веселое, и засмеялся сам. — Нет, ты же знаешь, я не могу. Я не должен. Я даже не думал об этом до Аскалона, она всего лишь напоминала мне Анаис. Но теперь... Каждый раз, когда я смотрю на нее... Я думаю о том, что хотел бы этого. — А что... Сибилла? — Да Бога ради, Вилл! — вновь рассмеялся Жослен. — Она принцесса Иерусалимская! Думаешь, такой, как Сибилла, есть дело до храмовника? И хвала Господу, что нет. Я не предам ее, — сказал он с такой обреченностью, что стало понятно: принцесса действительно не более, чем наваждение. — Я ушел в тамплиеры ради нее. И я не отступлюсь от нее ни ради Сибиллы, ни ради любой другой женщины. Потом помолчал, глядя прямо перед собой — прятал глаза за кольцами волос — и спросил: — Можешь мне кое-что пообещать? Если я умру первым... — Не смей так думать, — разозлился Уильям. Дай ему волю, и он сам себя похоронит заживо в надежде, что это поможет давно мертвой женщине. — Дай мне сказать. Если я умру первым, похороните меня под настоящим именем. Обещаешь? Уильяму искренне захотелось назвать его глупцом, который предпочитает упиваться собственным горем вместо того, чтобы рассказать друзьям. Но, в конце концов, он и сам всегда был точно таким же глупцом. — Обещаю.