Глава двадцать девятая (1/1)

Принцесса Сибилла придирчиво разглядывала разложенные на подносах драгоценности, в задумчивости теребя витой золоченый пояс на талии, еще сильнее, чем ее тесно зашнурованное блио, подчеркивающий полноту живота. Все придворные лекари пророчили ей рождение сына, а сама принцесса неустанно подчеркивала свое положение, словно крича всякому, кто взглянет на нее: ?Я достойно выполняю свой долг перед королевством! Я уже подарила Иерусалиму одного наследника и вскоре рожу еще одного!?. В преддверии свадьбы Изабеллы — пусть младшей сестре Балдуина еще не скоро предстояло выполнить точно такой же, как у Сибиллы, долг перед королем и мужем — плодовитость Сибиллы стала важна, как никогда. И в первую очередь для ее собственного мужа, после успеха и одновременно с тем провала своей военной кампании особенно сильно нуждавшегося в наследниках с кровью иерусалимских королей в жилах. — Нет-нет-нет, — порывисто взмахнула Сибилла рукой в бархатном рукаве цвета золотистого восхода солнца, когда одна из служанок поднесла ей поднос с рубинами в оправе из желтого и красного золота. — Это слишком броско, да и едва ли пойдет моей дорогой сестре. Бароны говорят, что она очень похожа на меня, — самодовольно закончила принцесса, демонстративно складывая руки на животе, но теперь пряча ладони в складках широких рукавов. Те отекали из-за беременности, и ни одно из любимых колец не налезало на пальцы, из-за чего Сибилла, привыкшая ко множеству подчеркивающих ее статус украшений, порой чувствовала себя неуютно и начинала с завистью поглядывала на руки других женщин, гоня от себя всех служанок, что посмели иметь пальцы тоньше, чем у принцессы. Прогнала бы и так любимую братом сарацинку, позволявшую себе носить кольца не хуже, чем у благородных дам, но та в ответ на все требования ссылалась на короля и, казалось, ни во что не ставила даже его сестру или мать. — Заносчивая ведьма, — цедила себе под нос леди Агнесс, из-за частых беременностей выглядевшая куда хуже, чем Сибилла, а потому с радостью привечаемая принцессой. Всё же сестра короля и жена регента Святой Земли должна быть безукоризненна во всех отношениях. Особенно когда ждет рождения еще одного наследника престола. И не желает видеть рядом с собой стройную, как кипарис, сарацинку, незнакомую с тяготами и последствиями вынашивания детей, да к тому же вызывающую интерес у всякого безземельного рыцаря. Да и у не лишенного богатств тоже. Незнатность ей могли и простить в надежде, что благоволящий этой служанке — не быть ей придворной дамой без благородного отца или хотя бы мужа! — король расщедрится и в случае замужества одарит свою любимицу хоть каким-нибудь захудалым фьефом. А земля, пусть даже самая сухая и неплодородная, ни одному благородному мужчине не покажется лишней и ненужной. Даже вместе с такой высокомерной женой. — Больше светлого, — придирчиво отбирала сарацинка ткани в дар юной невесте, ухитряясь, казалось, обозревать всю узкую длинную зáлу разом, выхватывая цепким взглядом десятки отрезов. — Принцесса Изабелла еще совсем дитя, и ее будущий муж не должен об этом забывать. Где бархат и шерстяные ткани из Хинда*? Или вы полагаете, что принцесса должна мерзнуть на осеннем ветру в шелковых платьях?! Сибилла рассеянно вспоминала, как ей самой советовали выглядеть более броско. А она в благодарность — и по глупости — расщедрилась настолько, что подарила служанке одно из собственных блио. Матушка ведь предупреждала не баловать сарацинку сверх меры. Хочешь, чтобы она произвела впечатление и на твоего мужа? Но служанка оказалась хитрее и решила произвести впечатление на больного короля, обделенного вниманием и женщин, и друзей. И ее давние советы Сибилле не шли ни в какое сравнение с рубиновым шелком в сложных магометанских узорах по краям, подчеркивающим и стройность талии, и упругость груди, и золотисто-смуглый оттенок кожи. Она говорила Сибилле быть яркой, носить платья, немедленно выделяющие ее из числа других благородных женщин, а сама являлась к принцессе в таком виде, будто намеревалась ее затмить. Словно благоволение Балдуина виделось ей венцом королевы Иерусалима. — Вырядилась, – шипела леди Агнесс, налегая на гранатовое вино, поданное принцессе вместе с засахаренными фруктами и медом. — Не всякая жена рыцаря может позволить себе такие ткани, а эта еще и смеет носить их в присутствие принцессы, — цедила благородная дама, безуспешно пытаясь скрыть собственную обиду. Достопочтенная мать двоих сыновей — и четверых дочерей, но мужчинам никогда не было дело до слишком юных для выгодного брака девочек — не рискнула бы рядиться в такие броские блио с расшитыми на сарацинский манер краями широких рукавов, даже если бы муж пожелал подарить ей подобную ткань. Муж, впрочем, и не желал, давно уже видя в ней одну лишь мать его наследников, а не ту юную белокурую красавицу, что смотрела на него сияющими глазами, стоя перед алтарем в Храме Гроба Господня. Прошло всего каких-то десять лет, и из возлюбленной Агнесс превратилась в обузу, впадавшую в истерики всякий раз, когда муж засматривался на иных красавиц, еще не утративших своей свежести. Ворчание благородной леди прервало появление храмовников. Те смотрелись чужеродно среди разноцветных тканей и переливающихся на свету драгоценных камней в оправе украшений, лишь подчеркивавших аскетичность белых тамплиеровых одежд, но по узкой зáле прошли уверенно и спокойно, не выказывая презрения или смущения перед торжеством этого женского царства. — Жослен де Шательро, Ваше Высочество, — зашептала опомнившаяся леди Агнесс, заметив задумчивый, с пролегшей между тонких бровей складкой, взгляд, обращенный на одного из рыцарей. — И маршал Уильям де Шампер, — добавила придворная дама со вспыхнувшим на щеках пунцовым румянцем.

— Ах, верно, — пробормотала Сибилла, с трудом припомнив, где она уже видела это загорелое лицо с заплетенной в короткие косички золотисто-рыжей бородой. — Не вы ли, мессир, сопровождали меня из Аскалона в Иерусалим, когда… Когда ее Гийом умер от болотной лихорадки. Ее красивый и бесстрашный муж, принесший с Запада надежду, что теперь все беды Святой Земли наконец-то отступят перед лицом сильного правителя. И за несколько долгих дней, показавшихся Сибилле вечностью, превратившийся в бледного мертвеца с ввалившимися щеками и запавшими глазами, в котором она, как ни старалась, не могла узнать мужчину, еще совсем недавно певшего ей лиричные западные кансоны. Не уберег я сердце от огня, И пламя жжет сильней день ото дня, И не вернуть беспечного былого.* Нет. Эту песню пел рыцарь-монах, скачущий почти вплотную к закрытым темно-зелеными занавесями носилкам безучастной ко всему принцессы. Ко всему, кроме нескольких строчек, неожиданно врезавшихся ей в память. И пламя жжет сильней день ото дня. Как язвы, разъедающие и уродующие такое красивое, тонкое лицо ее брата. Сибилла не видела этого лица уже несколько лет, всегда закрытого, спрятанного даже от нее. От любимой сестры, которая, быть может, была не слишком умна по меркам мужчин, не слишком дальновидна, как политик — да что она, воспитанная в монастыре и то выдаваемая замуж, то рожающая детей, вообще понимала в политике? — но которая любила брата просто потому, что он брат. Вот только не знала, не умела объяснить ему этого и бросалась из крайности в крайности, то стремясь проводить рядом с ним каждую секунду, то принимаясь избегать, будучи не в силах смотреть, как Балдуин гниет заживо.

Сибилла боялась, что однажды забудет, как он выглядел.

Сибилла предпочитала гнать от себя эту мысль, поспешно складывая губы в благосклонную улыбку в ответ на приветствие кареглазого храмовника с непривычным для нее выговором. Аквитанским, кажется. Матушка говорила ей нечто подобное, вернувшись с очередного королевского совета. — Мое почтение Ее Высочеству, — мессир де Шательро поклонился с галантностью придворного, а не аскетичного рыцаря-монаха, и добавил к приветствию весьма сносный комплемент. — Вы хорошеете день ото дня. Готов поклясться, в первое мгновение я принял вас за саму Пречистую. Красавец-маршал, вызывавший такой восторг у смутившейся леди Агнесс, ограничился скупым кивком. Сибилла, знакомая со слов своей верной компаньонки с маршальским аскетичным нравом, решила ему это простить. Тем более, что тамплиеры никогда не были в числе интересующих принцессу вещей. — Дама Агнесс, — продолжал улыбаться — и даже вполне искренне — более общительный храмовник, вновь вызывая воспоминания о западных кансонах и его неожиданно красивом сильном голосе. — Да простит меня Господь, но не будь я тамплиером, и уже бы вызвал вашего мужа на поединок. Несправедливо, что такая красота досталась ему одному. Леди Агнесс немедленно залилась совсем не красившим ее пунцовым румянцем, а Сибилла с трудом удержалась, чтобы не хмыкнуть недовольным голосом в ответ на слова рыцаря. Конечно, сравнение с Девой Марией было весьма лестно и приятно ее сердцу, но почему же нельзя сразиться и за нее? Нет, решительно отогнала эту мысль принцесса. За нее и без того уже не раз сражались знатнейшие бароны христианского мира, и разве захочет она подвергать такой опасности любимого мужа? Да еще и в поединке с каким-нибудь младшим сыном мелкопоместного феодала, недостойным даже стоять ближе, чем в пяти шагах от ее кресла. Ведь в тамплиеры, верно, другие мужчины и не пойдут? Мессир де Шательро, будучи смиренным орденским братом, был того же мнения о собственном статусе и уже поворачивался к приблизившейся к креслу Сибиллы сарацинке, чье красное блио подчеркнуло, казалось, каждое достоинство так раздражавшей принцессу фигуры. — Госпожа Сабина, — улыбнулся рыцарь, склоняя светловолосую голову уже скорее в вежливом кивке, чем в куртуазном поклоне и разворачивая ладонью вверх мозолистую от меча руку. — Не смею просить о подобной чести столь благородных дам, как Ее Высочество, но, быть может, хоть вы смилостивитесь над бедным запыленным рыцарем? Подарите мне мгновение счастья, прежде чем я вновь буду вынужден погрузить и вас, и самого себя в утомительные разговоры о предстоящем нам путешествии. Золотисто-смуглое лицо сарацинки приобрело хитрое лисье выражение, уголки коричневатых губ дрогнули, и верхняя, чуть тоньше нижней, приподнялась в улыбке, показав блестящие зубы.

— Отчего же нет, мессир Жослен? — ответила сарацинка, протягивая тонкую, хрупкую на фоне руки храмовника ладонь в невесомых, подчеркивающих длину пальцев кольцах, и негромко рассмеялась, когда кожу на костяшках защекотало рыцарскими усами и бородой. Храмовник же вновь вскинул голову и, не выпуская из пальцев женской руки, вдруг повернулся к спутнику. — Мессир Уильям, — заговорил мессир де Шательро с шутливым упреком, лукаво сверкнув ореховыми глазами. — Где же ваши манеры?

Леди Агнесс вновь пошла пятнами, разозлившись при мысли, что проклятая сарацинская ведьма сейчас произведет ненужное впечатление и на этого мужчину, в первую очередь славившегося не только своими победами над сарацинами, но и отсутствием хоть какого-то интереса к женщинам. И не ошиблась. Обрамленное длинными чуть волнистыми волосами лицо маршала застыло непроницаемой маской, а у сарацинки оно, напротив, приняло настороженное выражение. Но заговорила она ровным голосом: — В этом нет необходимости, мессир Жослен. Мне известны… некоторые аспекты вашего Устава. — Это вопрос не Устава, а воспитания, — не согласился с ней храмовник со всё тем же шутливым упреком в голосе. Маршал заговорил сухо, таким же, что и весь его вид, аскетичным тоном, совершенно, на взгляд Сибиллы, не сочетавшимся с его приятным низким голосом, но в серых глазах на долю мгновения блеснуло что-то непонятное и почти веселое. — У мессира Жослена хорошее настроение. Полагаю, что его теперешние попытки поставить других в неловкое положение — это не более, чем очередная попытка пошутить. Но руку поднял, пусть и медленно, и протянул ее вперед, к застывшей в напряженной позе женщине, с как-то странной... неуверенностью. Словно ожидал, что сарацинка оттолкнет ее хлестким ударом. Но та столь же медленно и робко подала собственную руку, правую, поскольку левую по-прежнему держал второй храмовник. И стояла, не дыша и глядя широко распахнутым глазами на склоняющего голову над ее ладонью маршала. Ведьма, явственно сверкнули светло-голубые глаза леди Агнесс. Провались ты в геенну огненную, проклятая потаскуха, всего-то тебе мало! И король, и мой отец, а теперь еще и маршал тамплиеров! Сибилле при виде этого разъяренного взгляда закралась в голову забавная мысль. — Агнесс, дорогая, вы моя самая доверенная и самая надежная во всех отношениях придворная дама, — улыбнулась принцесса, одновременно с этим делая знак рукой, чтобы ?доверенная дама? подала ей кубок с разбавленной соком лимона и апельсина водой. — А потому я желаю, чтобы вы отправились на свадьбу моей сестры вместе с Сабиной. И ей, и другим женщинам совершенно не обойтись без вашего опыта в таком нелегком деле. — О, разумеется, Ваше Величество, — польщенно защебетала придворная дама, всплеснув полными белыми руками в розовых рукавах, и уставилась на сарацинку плотоядным взглядом гиены, готовой разорвать соперницу, не сходя с места. Уж теперь-то я тебе покажу! Уж теперь-то ты у меня попляшешь, ведьма! Шагу без моего позволения не сделаешь, Богом клянусь! Сарацинка, к ее чести, удержала лицо в присутствии мужчин куда лучше, чем Агнесс. Только отблеск в глазах и выдал на долю мгновения охватившее ее раздражение.*** Луна поднималась из-за ломаной линии темных гор, словно бледный, медленно наливающийся кровью — с одного края, будто на него что-то наползало со стороны — глаз великана-ифрита. Теней она не давала, и только отсветы догорающих, тлеющих красными углями костров отбрасывали на твердую каменистую землю изломанные черные узоры, в которых невозможно было опознать ни людей, ни лошадей. — Domine, miserere*, — забормотала леди Агнесс, едва завидев первые признаки красноты на лунном диске, и схватилась за руку везде сопровождавшего её старшего брата. — Дурной знак! Это дурной знак! ?Солнце обратится во тьму, и луна — в кровь, прежде чем наступит день Господень, великий и страшный!?, так написано в Библии! Не будет счастья в браке, если невеста едет к жениху под кровавой луной! И испуганно умолкла, даже зажав рот рукой, когда из установленного в самом центре лагеря конического шатра появился, откинув тяжелый полог властным движением руки, закутанный в парчу и увенчанный тяжелой прической силуэт вдовствующей королевы.

Сидящая на гладком поваленном дереве у костра Сабина запахнулась в плащ и ответила, растирая плечи под мягкой, мехом внутрь, овчиной: — Ибо сказано в Коране: ?Когда взор будет ошеломлен, луна затмится, а солнце и луна сойдутся. В тот день человек скажет: ?Куда бежать??. О нет! Не будет убежища! В тот день возвращение будет к Аллаху?. По губам сидящего рядом и неторопливо протирающего меч храмовника скользнула тонкая улыбка. А леди Агнесс вспыхнула так, что ее румянец бросился в глаза даже в полумраке тлеющих углей — не иначе, как оскорбилась тем, что презренные магометане смеют писать в своей священной книге то же, что и благочестивые христиане — и велела высоким, режущим слух голосом: — Помолчи, женщина! Твоя ересь оскорбляет слух дамы Марии. Глупая гусыня, раздраженно подумала Сабина, слушая шорох тяжелой парчи по пыльной, осыпающейся мелкими камешками земле. Дожди, даже зимние, в землях Трансиордании были редкостью. — Не желаете ли подогретого вина, Ваше Величество? Вишневые, тонко подкрашенные черным глаза остановившейся в паре широких шагов от костра женщины — не глаза, а два черных провала на оливково-смуглом лице — ответили понимающим и почти одобрительным взглядом. А ты не глупа. С самого первого шага принцессы Изабеллы за ворота Наблуса Сабину не покидало чувство, что эти вишневые глаза следят за каждым ее движением. Ей было стыдно признаться самой себе, что она не подумала, как отреагирует на ее появление вдовствующая королева. Быть может, в глубине души она была уверена, что Мария ее попросту не вспомнит. Королевам ли запоминать лица безродных служанок, достойных лишь полировать носы королевских сапог? Но она вспомнила. И теперь изучала, рассматривала со всех сторон, словно преподнесенную очередным послом заморскую вещицу в дар Ее Величеству. Порой Сабине хотелось подойти, поднять глаза и спросить прямо, но каждый раз решимость испарялась в самый последний момент, когда до высокого малинового шатра или запряженных парой белых лошадей носилок оставалось меньше ярда. Вы вправе презирать меня, госпожа. Мы делили одного мужчину, на которого я не имела права. Но теперь, когда у вас есть верный и любящий муж, а у меня – лишь мимолетное благоволение уже другого короля, которое закончится с его смертью, к чему вам тратить силы на хоть какие-то чувства по отношению ко мне? Разве что из праздного любопытства. Того же любопытства, что заставляло Сибиллу стравливать благородную даму со служанкой, словно каких-то собак на королевской псарне. И на что же ты теперь рассчитываешь? — будто спрашивали ее каждый раз почти насмешливые вишневые глаза. — Как поступишь, когда мальчик покинет этот мир? Что станешь делать, когда лишишься последней привычной тебе опоры в христианском мире? Жить, госпожа. Не пытаясь вновь отыскать эту опору в мире магометанском. Такие ночи — посреди гор и каменистой пустыни, с тусклой луной на черном плаще неба, едва рисующей изломы скал и обрывов — нагоняли на нее тоску. И тлеющие угли в костре вдруг обращались перед внутренним взором углями в металлической жаровне, греющей спальню в холодные зимние ночи. Плащи храмовников шелестели невесомыми шелками, окутывающими гибкие женские силуэты. Взметались в темноте белыми крыльями и рисовали по ветру абрис лица с изящным греческим носом и мягкими волнами пышных темных волос. Расскажи историю, мама. Расскажи… о Боге. Кувшин с шербетом летел на усыпавшие пол подушки под пронзительный крик. Я не учила ее, Исмаил! Я не учила ее! Я не знала, что она… Как мог ты усомниться мне?! Верно. Ты не учила, мама. И испугалась не возможного наказания, а того, что отец отвернется от тебя. Оставит тебя без его любви. Я не могу иначе, отец. Это… сильнее меня. Важнее, чем всё, что я знала или делала прежде. Искры вспыхивали сталью клинка, ловящего последний отблеск закатного солнца. Блестели рыжиной в аккуратно заплетенных темных волосах. Наливались кровью в сплетении алых нитей креста.

Багровая луна смотрела на нее озаренным светом лицом, одним взглядом выносящим им обоим приговор. Я не вернусь, Сабина. Я полюбила кафира, отец. Ты бы проклял меня, если бы узнал? Мессир Жослен заговорил об этом на первом же привале, еще на пути к Наблусу. Заговорил так спокойно и непринужденно, словно продолжал уже начатый ими ранее, в кажущемся теперь таким далеким прошлом разговор.

— Я по-прежнему склонен думать, что это была ошибка.

Сабина растерянно подняла на него глаза, не понимая — не желая понимать, — к чему он клонит, и на губах рыцаря появилась горькая, столь печальная улыбка, от которой Сабине вдруг стало так тоскливо, словно она утратила что-то важное. Что-то, что было самой ее сутью, сосредоточием ее жизни и веры. — Я не вправе просить тебя об этом, девочка, и уж тем более я не вправе просить за него. Но если ты найдешь в себе силы не оттолкнуть его, когда… Когда. Жослен не сказал ?если?, Жослен говорил ?когда?, словно ни на миг не сомневался в том, что это случится.

Сабина могла бы сказать, что прошло целых шесть лет. Сабина могла бы сказать, что всё это — и жар, и шепот, и обещания в ночи, и вся ее любовь — остались далеко в прошлом. Могла бы напомнить, что у каждого из них свой путь, и попытки вернуться к тому, что осталось за спиной, не принесут им ничего, кроме новой боли. Но вместо этого выдала себя вновь. — Вы ошиблись, мессир. Я не нужна ему. — Я? — переспросил рыцарь со всё той же улыбкой, сделавшейся, казалось, еще печальнее. — Нет, Сабина. Я не ошибся. И больше не произносил ни слова об этом, видя, что она не хочет, что она боится думать и подыскивать слова для своих воспоминаний. Но теперь он всегда, неотступной и почти незримой тенью, находился где-то рядом со строптивой белой арабкой или жесткой походной лежанкой из шерстяного одеяла у изножья Изабеллы и ее матери. Все вокруг и без того берегут принцессу сверх меры. Я же буду беречь еще и тебя. Ты не знаешь этого, девочка, но порой ты очень сильно напоминаешь мне кое-кого. Кого я знал целую жизнь назад. Принцесса Изабелла, подвижная белокурая девочка, едва ли замечала недостаток внимания со стороны одного из ее стражей, и из носилок с распахнутыми шторами, неторопливо ползущих по ухабистой горной дороге, то и дело доносился ее звонкий голосок: — Как здесь красиво. Я никогда не была так далеко от дома. А вы были, Агнесс? Вы были в замке Керак? Насколько он высокий? Там много башен? Мадлен, передай мне сладости. Но мама! Я съем всего кусочек! Только попробую и вовсе не перебью аппетит! А мой жених? Агнесс, вы были представлены ему? Ты уже видела его прежде, мама? Он красивый? Он похож на отца? Отцом Изабелла, верно, звала барона д’Ибелина, будучи не в силах вспомнить хоть какой-то детали об Амори. Так интересующий принцессу замок — а в нем и терпеливо ожидающий ее приезда жених — появился на закате из дрожащего на солнце марева, последнего призрака ушедшего лета. Сабина вскинула ко лбу руку в кожаной, расширяющейся от запястья перчатке, рассматривая возвышающиеся на огромной скале песчано-серые стены и массивные квадратные башни. В Кераке не было изящества Иерусалимского дворца и, уж конечно, не было утонченности сарацинской архитектуры.

Суровый в своей простоте, с первого же взгляда внушающий чувство надежности, замок внезапно напомнил ей Уильяма. А Рено де Шатильон, полуседой барон с загорелым до черноты и изрезанным морщинами лицом, — притаившегося в зарослях речного камыша леопарда. Впервые встретившись с ним взглядом, Сабина опустила глаза в пол и предпочла больше их не поднимать. Потому что увидела, прочитала так легко, словно это было высечено в глубине его зрачков, как на камне: Рено де Шатильону всё безразлично. Безразлично, что скажет Балдуин, безразличен любой, даже самый прямолинейный отказ. Безразлично даже осознание, что задуманное им противно самому Господу. Какой бы грех ни решил совершить Рено де Шатильон, его не остановят ни мольбы, ни запреты. Помнил ли об этом король, когда послал в логово трансиорданского зверя женщину из числа сарацин? — Господь всемогущий, какие страшные глаза, — жалобно прошептала Мадлен одними губами, когда барон наконец отвернулся. А Сабина вознесла небесам беззвучную молитву, когда поняла, что и в стенах Керака за ее спиной стоит молчаливая белая тень. — Всегда проверяй, заперта ли на ночь дверь, — только и сказал ей Жослен, разом растеряв так отличавшую его от других храмовников улыбчивость, когда на следующее утро догнал ее выходящей на крепостную стену под рассветные лучи солнца и пронизывающий, частый для таких вершин ветер. — Я посланница короля, — ответила Сабина, скорее взглядом, чем словами давая понять, что не ослушается совета, и остановилась у зубчатого бруствера, сложив руки на груди и повернув голову с поблескивающей серебряной нитью сеткой для волос. Порыв ветра взметнул разрезные рукава ее бледно-голубого блио и белый рыцарский плащ. — Он не иначе, как безумец, если… — Ты женщина, — перебил ее Жослен с незнакомым металлом в голосе. Металлом, с которым куда чаще говорил Уильям. — Да к тому же еще и сарацинка. А он сидел в плену у сарацин шестнадцать лет, и ему, уж прости за прямоту, наплевать, что ты не имеешь к этому ровным счетом никакого отношения. Сдается мне, этого зверя весьма забавляет мысль отыграться на тебе за все его лишения. Это не король Амори, Сабина. И уж тем более не Уильям. Этот зверь изувечит тебя так, что останется только добить из христианского милосердия. И даже если потом его сумеют призвать к ответу, тебе это уже ничем не поможет. Сабина и сама бы попыталась привлекать к себе как можно меньше внимания, зная со слов других баронов о необузданном характере хозяина Керака, а уж получив столь очевидное подтверждение своими страхам… Да будь ее воля, она бы и ночевала среди тамплиеров, но ставить Жослена в подобное положение… Уильяма она бы поставила, не задумываясь, хотя и приложила бы все усилия, чтобы скрыть свое неуместное присутствие. Но другого мужчину не смела. Впрочем, четвертое утро в Кераке, утро свадьбы Онфруа де Торона и принцессы Изабеллы, показало, что бояться нужно было не только хозяина крепости. Он, пожалуй, оказался даже меньшим из зол. Самые ранние, предрассветные часы прошли в безумном столпотворении на кухне, в главном зале восточной башни и даже в замковой часовне. А Сабина прониклась еще большим уважением к вдовствующей королеве, походившей теперь на непоколебимый никакими штормами горный утес и без труда решавшей любую возникающую проблему. Пожалуй, Сабина и сама бы не смогла делать этого с такой легкостью и врожденным талантом править, как это делала Мария. Куда уж там леди Агнесс и прочим. Когда солнце поднялось к зениту, а обвенчанные молодые — сияющий от гордости жених, безусый мальчик, не имевший даже рыцарских шпор, и задумчивая, всё еще присматривающаяся, но уже, казалось, вынесшая ему положительный вердикт невеста — вышли из высоких дверей часовни, в нагревшемся воздухе вновь задрожало марево. Сабина придержала рукой вновь взметнувшиеся от порыва холодного, почти зимнего ветра разрезные рукава и подол любимого фиалкового блио — достаточно красивого и вместе с тем недостаточно броского, чтобы становиться объектом чересчур пристального внимания о стороны знатных мужчин — и замерла одновременно с дюжинами других окружавших ее людей, настороженно вслушиваясь в затихающий на башне звон колокола. — Что это? — беспечно спросила Изабелла, поднимая к невидимому глазу источнику звука белокурую головку, украшенную изящными серебряными заколками и мелкими, словно песчаная пыль, сапфирами. Ответ принес запыхавшийся мальчик-паж с красным лицом и насмерть перепуганными глазами, едва не рухнувший на ступени перед Рено де Шатильоном. Ответ, от которого серебристая франкская сетка вдруг показалась Сабине вцепившейся в волосы когтистой лапой, а тонкий крест с маленьким синим камушком на перекрестье впервые со дня ее крещения захлестнул шею удавкой из изящных серебряных звеньев. — Там… сарацины!