Глава тридцатая (1/1)

На закате ветер задул сильнее. В сухом, нагревшемся за день воздухе захлопало тяжелыми знаменами и поднялась серая каменная и красноватая земляная пыль. Заклубилась под копытами неторопливо — размеренным маршем, нога в ногу — выступающих на равнину перед замком лошадей. Среди этой медленно ползущей лавины грив и длинных попон особенно выделялись те кони, что не везли на спинах всадников в обмотанных тканью конических шлемах, а тащили за собой громоздкие осадные орудия, блестящие отполированным деревом и начищенным речным песком металлом. Одно… Два…

Девять. — Что это? — тихо спросила Сабина, едва не сделав шаг назад от каменного бруствера с квадратными зубцами, но сдержавшись в последнее мгновение. Чем бы ни были эти военные машины, они еще не опасны. Ветер унес звук ее голоса куда-то вверх, к знаменам с вороном — тем же вороном, что украшал печать Рено де Шатильона, — но Жослен, выставлявший у подножия бруствера ряд колчанов со стрелами, ее услышал. — Требушеты*. Слово показалось смутно знакомым. Она, верно, слышала его прежде от Балдуина. Или от Уильяма? — Для чего они? Рыцарь поднял голову в кольцах запыленных светлых волос, и Сабина увидела нахмуренные брови и угрюмо сжатые губы, прячущие с силой, едва ли не до скрежета, стиснутые зубы. Она и сама понимала, что обитателям Керака не стоит ждать от появления сарацин ничего хорошего, но если он так старается скрыть от нее тревогу… — Для того, чтобы рушить стены, — ответил Жослен, и голос выдал его даже в б?льшей степени, чем весь его напряженный вид. — И башни, — прибавил рыцарь и повернул голову, рассматривая неторопливо ползущую внизу армию. — С таким количеством осадных орудий они здесь камня на камне не оставят. И даже если кто-то выступит нам на помощь уже сегодня… Первое время нам придется непросто. — Сегодня? — повторила Сабина, решив, что это не более, чем попытка успокоить испуганную женщину, но Жослен кивнул и ответил спокойным, лишенным ласковых или утешающих ноток голосом. — Свет.

Сабина по-прежнему не понимала, и рыцарь едва заметно улыбнулся, отчего ей вдруг показалось, что он старше ее по меньшей мере вдвое, а не на каких-то девять-десять лет. — На вершине главной башни установлены огромные серебряные зеркала. Когда совсем стемнеет, мы используем их и факелы, чтобы послать ближайшей к нам крепости сигнал о нападении. Оттуда его передадут дальше на север, и так почти до самого Иерусалима. Ночи теперь длиннее летних, поэтому есть надежда, что к рассвету король уже будет знать об осаде. Если нам повезет… То нужно будет продержаться всего пару дней до прихода помощи. Между ними и Иерусалимом лишь сотня миль по горным дорогам и одна переправа через Иордан. Железный Маршал должен успеть. — Что мне делать? — спросила Сабина, не сумев подавить предательскую дрожь в голосе и стиснув в пальцах края скользких шелковых рукавов. Проклятье, вдруг подумалось ей. Какой, верно, неуместной она была здесь — среди суровых воинов и защитников королевства — в этом броском, мгновенно цепляющим взгляд фиалковом блио и шитых серебром тесных башмачках. Жослен, судя по подаренному ей взгляду, думал о том же. — А что ты можешь, девочка? Сказано было без упрека, усталым голосом человека, лучше нее самой понимающего, что здесь она совершенно бессильна, но Сабина упрямо нахмурила брови, не собираясь так легко сдаваться.

— Не знаю. Скажи, что нужно, и, быть может, что-то из этого окажется мне по плечу. Если сарацины ворвутся в замок, то вероотступницу обезглавят первой. Быть может, даже первее так ненавистных последователям Пророка тамплиеров. Благодарю тебя, Господи. Прости мне столь странные слова, но я благодарю тебя за ту рану, что вынудила его остаться в Иерусалиме. Или… он бросится к Кераку, не щадя себя, чтобы спасти оказавшихся в ловушке христиан? Сабина невольно зажмурилась, поняв, что от такой сумасшедшей скачки рана откроется вновь и он может попросту истечь кровью еще до того, как встретится с магометанами.

Господи, защити. Убереги не только от клинка, но и от опрометчивости. — Вот и я не знаю, — совсем тихо ответил Жослен, вновь устремив взгляд на надвигающуюся на замок армию. — Здесь для тебя любое дело будет опасным. Но смени хоть свое платье. Если что случится, юбки тебе только помешают. Она сменила. Бросилась в тесную комнатку, каморку с узкой кроватью, которую приходилось делить вместе с Мадлен, и, с трудом дотянувшись пальцами, распутала узел шнуровки на спине. Едва распустила тонкий, но крепкий бледно-сиреневый шнур и с неожиданным для самой себя отвращением дернула гладкую фиалковую ткань с плеч. Платье, сетка для волоса, полудюжина колечек — всё такое броское и такое пустое! Платье ее не спасет, платье не скроет цвета кожи и раскосого разреза глаз. Неужели она действительно так старается быть кем-то значимым, так рвется сравняться с благородными дамами, что готова появиться в таком виде перед армией разъяренных франкскими преступлениями магометан? Нет. Какой в этом толк? Сабина опустила глаза и посмотрела на ворохом лежащее вокруг ног блио. На саму себя, неловкую и дрожащую. И на кажущуюся еще смуглее кожу виднеющихся из-под белой камизы рук и босых ног. На абрис грудей под тонким хлопком, с остро проступающими сквозь ткань темными, почти черными сосками, и контур плоского живота не способной зачать женщины.

Он любил это тело не за белизну кожи или золото волос. И не за детей, которых она могла бы выносить, если бы судьба распорядилась иначе. Сабина вдруг подумала, что он любил ее именно потому, что она была другой. Сарацинкой, не побоявшейся войти в христианский храм. Сарацинкой, которая не боялась его любить, веря, что Бог не осудит их за искреннее чувство.

И стянула камизу через голову, бросив поверх скомканного платья. Она никогда не станет франкской женщиной. Уж точно не от того, что носит франкские платья и молится франкскому богу. И не уподобится всем тем благородным дамам, чье легкомыслие вызывало у него одно лишь раздражение. Она не будет умирать в шелках и глупой надежде на то, что ее чужеземный наряд остановит удар сабли.

Упав на колени перед массивным сундуком и роясь в ворохе скроенных на сарацинский манер блуз и шальвар, Сабина пожалела, что не сможет отыскать среди вещей хотя бы короткого кинжала.*** Бернар еще пытался нашарить в густой предрассветной темноте холодное стремя, когда из распахнувшихся дверей дворца вылетел белый, как смерть, маршал храмовников. И словно шайтан вскочил в седло темногривого, почти сливающегося с сумраком жеребца, даже не коснувшись этих прокля?тых стремян. — Брат Гийом! — Все готовы, мессир! — так же зычно, вспугнув ночевавших в дворцовом саду птиц, ответил один из ожидавших маршала рыцарей. — Уже ждут за городом! Вот уж верно, демоны, раздраженно подумал Бернар, жалея, что не велел сразу принести ему удобную скамеечку. Как женщине, но что поделать, если годы берут свое и ему уже не под силу взлетать в седло, словно какому-то юнцу с холеной бородкой? Шла бы речь об ином замке, и Бернару бы, верно, и вовсе приказали остаться в Иерусалиме, но в Кераке теперь его дети. Его наследник и единственная дочь. И… Бога ради, старик, тебе уже минуло шестьдесят восемь. А прокля?тому рыжему маршалу — лишь тридцать два. И если тебе не примерещились от старости и слепоты те их тоскующие взгляды, неужели ты веришь, что еще можешь поспорить с ним за право лечь с красавицей-сарацинкой? Если она не уступила маршалу прежде, то уж точно не откажет теперь, когда он бросит на магометан лавину белых плащей и красных крестов. Если, конечно… она доживет до этого часа. Убереги, Господи. Убереги детей, убереги беззащитную девочку. Если нужно... возьми меня вместо нее.*** Сарацины атаковали перед рассветом. Черные тени сновали среди разведенных костров всю ночь, оглашая затихшие в ожидании окрестности Керака гулкими неразборчивыми криками, но терпеливо ждали под пристальными взглядами точно таких же черных теней на крепостной стене, когда небо на востоке неуловимо посереет. И погаснут последние огни в главной, самой массивной и неприступной башне замка. Собравшихся на свадьбу принцессы знатных баронов и прекрасных дам не смущал вид вражеского войска под стенами Керака. Жослен не знал, о чем договорились между собой посланцы египетского султана и мятежного франкского бедуина, и договорились ли они вообще, но разве стала бы Мария Комнина подвергать опасности драгоценную дочь, дразня врага пиром в честь свадьбы?

И даже попади все эти благородные в плен, большинству из них лишь придется заплатить за свою свободу золотом, а потому они могли веселиться, сколько душе угодно. Жослен же себе такой роскоши позволить не мог. Даже в те годы, когда открыто звал себя младшим сыном благородного дона Жофрэ де Гареу. Как не могла и поднимавшаяся по идущей вдоль стены каменной лестнице сарацинка в светлой шерстяной блузе и поблескивающих блестящей голубой нитью шальварах. Узкие полусапожки из оленьей кожи ступали мягко, как кошачья лапка, ночной ветер шевелил край повязанного на короткие волосы теплого платка, и весь ее вид выдавал сосредоточенную напряженность и души, и тела. Жослен повернул голову, заметив светлый, призраком возникший из темноты силуэт, и глаза молодой женщины влажно блеснули при свете тлеющих в высоких овальных жаровнях углей. — Ты хоть немного спала? Вставшая у стен Керака армия стерла последние границы, что еще оставались между провансальским рыцарем с аквитанским выговором и дочерью сарацинского купца с тонким серебряным крестом между полускрытыми воротом блузы ключицами. — Нет. Не могу уснуть, — тихо ответила Сабина и посмотрела вперед и вниз, в черноту рукотворного каменного обрыва со вспыхивающими на его дне искрами костров. Содрогнулась, услышав призыв совершить предрассветную молитву, но не двинулась с места. Только губы, посеревшие, будто совсем обескровленные, шевельнулись в ответ на крики пришедших с армией муэдзинов.

Беззвучно, но вместе с тем отчетливо прошептав ?Pater noster?. Бога ради, Вилл, какой же ты глупец. Неужели ты этого не разглядел? Она напугана, она почти плачет, но она здесь, а не прячется среди смеющихся баронов, надеясь на их защиту. Неужели тебя действительно никто прежде не любил, раз ты побоялся ответить, когда к тебе тянулось такое сокровище? — Какая несправедливость, — пробормотал Жослен себе под нос, но она услышала и вопросительно подняла на него блестящие в темноте глаза. — Он мой друг, и я люблю его, как брата. Но он тебя не заслужил. Длинные ресницы медленно опустились, и нежные губы разошлись в печальной улыбке. — Ты не прав. Ему очень тяжело. Я знаю, пусть сам он, верно, никогда не признáется в этом ни мне, ни кому-либо еще. И он заслуживает гораздо бóльшего, чем одну только меня. Черные ресницы поднялись вновь, и из глубины темных глаз на него вдруг посмотрели другие, серо-стальные с голубоватым отливом.

Ты… ждешь меня там? — Можешь… мне кое-что пообещать? — Что? — тихо спросила сарацинка, и наваждение пропало, развеевшись при первом же звуке ее голоса. — Если я не переживу эту осаду… Скажи ему, что я не хочу для него такой же судьбы. Она не поняла так, как должен был понять Уильям, нахмурила изогнутые полумесяцами брови, решив, что он говорит о слишком частой для тамплиеров смерти в бою, но послушно кивнула. — Именно так скажи, — попросил Жослен. — Он… поймет, о чем я. Звезды на востоке побледнели, сливаясь с медленно сереющим небом. — Что мне делать? — повторила Сабина, и загомонившие внизу дюжины и сотни голосов почти заглушили ее слабый шепот. — Что ж, если не боишься, то... Думаю, лекарям понадобятся все имеющиеся у нас свободные руки, — ответил Жослен, вынимая из приставленного к стене колчана первую стрелу. Обмотанный пучком сухой травы и щедро облитый маслом наконечник замер в опасности близости от тлеющих углей. Сабина успела спуститься вниз по отполированной сотнями и тысячами ног лестнице, когда он поднял руку в боевой перчатке, крепко сжимая древко лука, оттянул двумя пальцами тетиву, разворачивая корпус так, чтобы белое оперение легло поперек груди, и темноту прочертила огненным росчерком первая горящая стрела, убившая чью-то лошадь. Ну же, прокля?тые шайтаны. Не прячьтесь за своими шатрами и осадными орудиями. Подойдите ближе.*** С каждой пройденной дюжиной миль король Иерусалимский бледнел и давился кашлем всё сильнее. Его носилки везла пара чистокровных белых арабок, послушных малейшему движению поводьев и не проявивших бы вздорного нрава даже перед лицом диких зверей или вражеских армий, а потому всегда двигавшихся плавно и чудовищно неторопливо. Король не мог позволить себе нестись во весь опор — Бернар всерьез опасался, что вздумай Балдуин сделать нечто подобное, его иссушенное болезнью тело попросту рассыплется на части, — но упорно подгонял всех остальных. — Быстрее, — сипел король в ответ на вопросительные взгляды баронов и верных рыцарей. — Не ждите, если я отстану. Моя сестра и мачеха нуждаются в вас. В них нуждался весь Керак, и Бернару самому хотелось дать коню шпор и во весь опор броситься к возвышающемуся где-то вдалеке, еще невидимому для глаз замку. Но для него подобная выходка была не менее опасна, чем для умирающего короля. А вот маршал храмовников, скрывший отливающие рыжиной волосы под тяжелым шлемом, но по-прежнему легко узнаваемый благодаря росту и размаху плеч, без конца метался из начала колонны к королевским носилкам и обратно. Бернар не слышал, о чем тот говорил с королем — был слишком далеко от носилок, да и голос тамплиера звучал гулко и неразборчиво из-под топфхельма, — но маршал, видно, был полностью солидарен с Балдуином. Когда они пересекали Иордан, подняв в сырой осенний воздух целое море брызг, Бернару даже показалось, что взбудораженный храмовник готов броситься в реку верхом на коне, не ища броду, и переплыть ее, даже не сняв кольчуги. Ариэль тоже заметил, но молчал до самого привала, сделанного, лишь когда небо вновь почернело и вспыхнуло мириадами не по-осеннему ярких звезд. Уильям потребовал карту, едва спешившись с покрытого пылью и пеной коня и бросив поводья нерасторопному, зябко потирающему замерзшие руки оруженосцу. И заявил, сощурив глаза и внимательно разглядывая черные линии в неровном свете факелов: — Мы движемся слишком медленно. — Бога ради, Вилл, — устало ответил Ариэль, с трудом переставляя задеревеневшие от непрерывной скачки ноги, но упрямо следуя за ним в едва поставленную на сухой каменистой земле маршальскую палатку. — Мы загоним лошадей. — Пусть! — мгновенно разъярился Уильям, обернувшись через плечо, но опустившийся тяжелый полог заглушил звук его голоса для оставшихся снаружи братьев. — Нет, не пусть, — по-прежнему устало, но непреклонно ответил Ариэль, качнув головой, и на единственный глаз неряшливо упали грязные спутанные волосы, на мгновение смазав застывшее на чужом лице жуткое выражение отчаяния. — Если лошади падут, то мы уж точно не сможем никому помочь. Не успеем, понимаешь? Уильям смотрел на него так, словно и в самом деле не понимал. Ариэлю оставалось только гадать, о чем он сейчас думал. Она обернулась. Сабина обернулась на него с седла, прежде чем подобрать поводья и лишь слегка, едва ощутимо, тронуть лошадиные бока блестящими на солнце серебряными шпорами. Сабина посмотрела прямо ему в лицо, и этот взгляд почему-то совсем ему не понравился. Тем невысказанным прощанием, что вдруг померещилось Уильяму в тонко подведенных карих глазах. — Они там… — собственный голос казался чужим и каким-то хриплым, словно он заговорил впервые после долгих лет молчания и горло теперь царапала изнутри забившаяся туда грубая каменистая пыль. — Она там, Ариэль. А я ничего не могу сделать. Ариэль промолчал. Не нашел слов. Льенар бы нашел, но Ариэль не Льенар, и ему нечего было сказать в ответ на это признание. Быть может, Ариэль даже осудил, потому что помнил еще то сказанное Уильямом в горах Масиафа четыре года назад. Я отказался от нее. Ариэль мог бы ответить, что это никакой не отказ, если теперь он мечется, словно загнанный в клетку зверь. Но Ариэль промолчал, и Уильям был благодарен ему уже за это. — Отдохни, — только и попросил друг, но даже этой просьбы Уильям выполнить толком не смог, просыпаясь, казалось, в то же самое мгновение, когда закрывал глаза. Видя огонь и брызжущую на стены кровь, и вскакивая со сдавленным криком, когда перед глазами вновь и вновь появлялось страшное видение сарацинского копья на фоне черно-красного от зарева пожара неба. С отрубленной, смотревшей сквозь него невидящими темными глазами головой. Они не пощадят. Ни Жослена, потому что он тамплиер, ни ее, потому что с первого же взгляда признают в ней сарацинку. Они расправятся с ней даже страшнее, чем с Жосленом, потому как Жослен для магометан всё же франк и чужак. А она… Предательница. Правый бок рвало болью при каждом движении, но крови из-под тугой повязки сочилось немного. Ничего, справимся. Рана уже поджила и не так опасна. Бывало и хуже. Гораздо хуже. А теперь ему всего-то и нужно, что успеть добраться до Керака прежде, чем тот окажется в руках магометан. Прежде, чем она пострадает. Сабина… Ты только держись. Слышишь? Мы уже близко. Сабина не слышала. Она тянула изо всех сил, напрягая содранные, гудящие от усталости руки и кашляя от застилающего глаза едкого черного дыма, когда раненый рыцарь в котте с гербом де Шатильонов вдруг дернулся в руках тащивших его женщин, и на смуглое лицо и шею склонившейся над ним сарацинки брызнуло густой темной кровью. Мадлен завизжала.