Глава седьмая (1/1)

Португалия, замок Томар, год 1192, несколько дней после Рождества. За стрельчатом окном — до того узким, что оно казалось лишь щелью между каменными блоками массивной, в целый ярд толщиной, стены — бушевала настоящая буря. Не то шли отголоски шторма откуда-то с побережья — до него было без малого миль шестьдесят, если не больше, но как знать, чем обычно шутит местная, совершенно незнакомая ей погода? — не то Небеса разверзлись сами по себе в честь праздника Спасителя и уже который день прославляли Сына Божьего громом и молниями. Хотя лило снаружи так, что впору было заподозрить, будто Небеса в ярости на нехристей-мавров — так в этих землях называли, по словам сенешаля замка, сарацин — и вздумали устроить еще один Великий Потоп. Глубокие грязные лужи сливались в целые озера и бурными реками стекали вниз по склонам высокого холма, на котором высилась неприступная крепость тамплиеров.

Из-за царившего снаружи половодья в замке тоже было сыро: камины в дормитории* и трапезной с высокими потолками с трудом прогревали толстые каменные стены, да и топили их не слишком часто. Быть может, напоминали живущим в замке о смирении и аскетизме. Или попросту берегли дрова на случай настоящих холодов. Братья Ордена не роптали — им эта сырость, верно, была в привычку и давно уже не доставляла неудобств, — а гостям, поселенным даже не в самой крепости, а в одной из круглых угловых башен, милостиво выделили сразу две жаровни на низких ножках. Покои, впрочем, и без того были роскошные: с камином, чуть линялым ковром на полу и парой гобеленов на стенах, хоть немного спасавших от холодов, и отнюдь не монашеской постелью, занимавшей едва ли не треть квадратной комнаты с узкими окнами-бойницами. Должно быть, прежде здесь селили важных гостей: графов, баронов и прочих вельмож. Сабина, впрочем, не сомневалась: она такой чести удостоилась лишь потому, что живущих в замке рыцарей смущало бы чересчур близкое присутствие женщины.

Храмовники и без того отнеслись с сомнением к появлению одного из орденских братьев вместе с женой и не преминули уточнить, осведомлен ли о подобном вольнодумстве Великий Магистр. Уильям вел себя до того уверенно, что Сабина не усомнилась ни на миг: с магистром он обсудил это задолго до того, как вернулся к ней в Триполи. И, признаться, ничего предосудительного она не видела: среди храмовников были как те, кто вступал в Орден лишь на время, так и те, кто покидал его ряды, добившись позволения Папы или попросту уплатив золотом. Так почему было не позволить тому, кто столько лет служил Ордену верой и правдой, всего лишь взять жену? Едва ли Небеса осудили бы их за это: они оба уже немолоды и даже в юности не позволяли себе забыть о долге перед другими. Разве Господь не будет милостив к ним из-за того, что они хотят лишь немного счастья? Уильям вернулся, едва снаружи вновь начался дождь, но явился уже насквозь мокрый и замызганный — второе впрочем объяснялось упорными тренировками на ристалище — и со стоном погрузился в деревянную бадью, когда пара присланных оруженосцев сноровисто натаскала в нее горячей воды. Показать свою слабость братьям в Святой Земле он так и не решился, всерьез взявшись за меч, лишь когда оказался в стенах Томара, и теперь не щадил себя, не расставаясь с оружием по несколько часов. Сабина промолчала — недовольная этим в душе, но знающая, что спорить, увы, бессмысленно, — и присела рядом на колченогий табурет, начав разминать натруженные мышцы. Уильям застонал вновь и попытался задремать прямо в бадье, разомлев от тепла и ее рук. Сабину это не устраивало — как бы она, спрашивается, вытаскивала бы его отсюда спящим? — а потому она, недолго думая, окатила его водой из кувшина, намочив расплетенные волосы, и взялась за мыло. Уильям весело фыркнул, встряхнулся, брызнув на линялый ковер крупными каплями с облепивших его голову потемневших прядей, но вырываться с возмущенным ?Я сам, не калека ведь!? не стал. А потом и вовсе пробормотал, когда она смывала с его волос мыльную пену. — Ты снилась мне... однажды. Вскоре после того, как я увидел тебя впервые.

— Вот как? — спросила Сабина, отставив кувшин и вновь потянувшись за мылом. То пахло совсем не так, как она привыкла — одним лишь жиром, без тонкого аромата масел и травяных отваров, которые часто добавляли при его варке в Святой Земле, — но привередничать в обители рыцарей-монахов Сабина считала неразумным. Хотя, признаться, многое на Западе казалось ей странным. Запах мыла — достать которое, к тому же, удавалось далеко не всегда, — благовоний — в Иерусалимском дворце тоже не зажигали бахур*, хотя многие франки, напротив, часто окуривали дома на сарацинский манер, но на Западе, казалось, знали лишь запах церковного ладана, — да и женщины были не такими... раскованными. Они не пользовались маслами для притираний, не подводили глаза — быть может, берегли немногие вырученные мужьями монетки на что-то более ценное, но для сарацинки, с детства привыкшей к некоторым женским ухищрениям, было совершенно естественным припасти хотя бы одну баночку с краской и флакончик с пахнущим жасмином маслом, — и ничего не слышали о настойке грецкого ореха для удаления волос. Сабина начала понимать, почему многие магометане искренне считали франков варварами: на Западе разница их культур казалась просто огромной, а вникать в тонкости чужих обычаев желал далеко не каждый. — Да, — пробормотал тем временем Уильям, откинув голову на жесткий край бадьи и жмурясь, как довольный кот, когда она вновь начала растирать ему плечи и грудь. — Тогда я вернулся с ристалища, велел натаскать воды и... задремал. — И что же тебе снилось? Уильям от такого простого вопроса смутился не на шутку. Даже щеки заалели, словно у юнца. — И что же я носила в этом сне? — вкрадчиво уточнила Сабина, догадавшись, в чем причина заминки. Впрочем, если он рассчитывал смутить не только себя, но и ее, то просчитался. Восточные женщины, в отличие от западных, с детства знали, что однажды им, быть может, придется соперничать из-за мужчины с другими красавицами. Не каждый магометанин брал даже двух жен, но дочери Исмаила ибн Рашида, с рождения окруженные не только женами, но и наложницами отца, иллюзий на счет будущего мужа не строили, а потому к мужским мечтаниям относились снисходительно. — Вуаль. Лица-то я не видел.

— А еще? — спросила Сабина, склонив голову набок и уже не скрывая лукавой улыбки.

— Ну... Больше... ничего. Любопытно. Прежде всего, наблюдать за мужчиной, который всю жизнь слышал, что женщина есть искушение, которого всякий благочестивый человек должен избегать без раздумий. Но при этом не знал, как ему бороться с собственной чувственностью, порождавшей сны и видения, которых истово верующий монах не должен был видеть и вовсе. Сабина отложила кусок мыла вновь и поднялась, осторожно потянув шнуровку на скроенном из грубого льна лифе. Румянец на лице Уильяма стал еще ярче, но взгляд он не отвел. Ни когда она неторопливо спустила с плеч платье, ни когда переступила через упавшую к ногам камизу. Оперлась рукой на край бадьи, опустила в слабо всколыхнувшуюся воду одну ногу, затем вторую — вода оказалась горячее, чем она думала, — и придвинулась вплотную, упираясь коленями в неприятно-жесткое дерево. Опустила ресницы в притворной стыдливости и сказала: — О. Румянец у него на лице сделался совсем уж пунцовым. Неуместный смешок Сабина сдержала в последнее мгновение. И потянулась к нему, скользнув руками по мокрым плечам. Прижалась грудью, ловя губами вырвавшийся вздох, и закрыла глаза, отдаваясь неторопливому поцелую. Услышала негромкий плеск воды, когда он поднял руку, и почувствовала прикосновение к спине, прижимающее ее еще крепче. Мокрые пальцы взъерошили волосы на затылке, и тогда она приподнялась, качнув бедрами, чтобы опуститься вновь, и обняла его так крепко, как только могла, заглушив короткий, резко оборвавшийся стон еще одним поцелуем. Вода всколыхнулась — раз, другой, — едва не плеснула через край, но Сабина не заметила, дрожа, задыхаясь, откидывая голову — жесткая борода колола шею, заставляя вздрагивать лишь сильнее, — и не останавливаясь ни на мгновение. Пока он не содрогнулся всем телом и не застонал, уткнувшись лбом ей в плечо. Сабина обхватила руками широкие плечи, пережидая эту дрожь, взъерошила мокрые, облепившие мускулистую шею волосы и отстранилась, коротко поцеловав его в губы.

Из бадьи она выбралась первой, наспех обтерлась льняной простынью, чувствуя, как во всем теле разочарованно горит, но успела лишь свернуть застилавшее кровать тяжелое шерстяное покрывало, когда Уильям обхватил ее обеими руками и повалил на постель, прижав спиной к жестким простыням.

— Ненасытный, — рассмеялась Сабина и вздрогнула, прикрыв глаза и со стоном откинув голову, когда его губы скользнули вниз по шее и ключицам. Мозолистая рука огладила левую грудь, шрамы под ней и опустилась ниже, к раскинутым бедрам, прочертив пальцами невидимые линии на вздрагивающем животе. Сабина задохнулась. Хватала ртом воздух, теряясь от ощущений, накатывающих на разгоряченное тело, словно морской прибой — волна за волной, не давая ни мгновения передышки, — инстинктивно подаваясь ему навстречу, пока не дернулась в последний раз и не застонала — громко, жалобно, — бессильно откинув голову. Пролежала будто в забытьи, не открывая глаз и чувствуя ничего, кроме растекающегося по всему телу горячей истомы, пока не поняла, что в комнате погасли свечи, а за узким окном-бойницей будто начала стихать буря. Уильям лежал рядом, обняв ее поперек груди и уткнувшись носом в спутавшиеся волосы у нее над ухом, но спал некрепко. Заворочался, стоило ей пошевелиться — на мгновение сжал ладонью правую грудь, отчего по телу вновь прошла дрожь — и открыл глаза.

Серый жемчуг. Не холодный металл, не темный гранит, не тот жуткий почти белесый цвет, до которого его глаза светлели всякий раз, когда он злился, а мерцающий в темноте серебристо-серый жемчуг. Когда она сказала это впервые, он смутился. И, должно быть, счел ее излишне мечтательной. Но Сабине хотелось повторять вновь и вновь, потому что это было так красиво, так подходило к медной рыжине в его волосах и длинным темным ресницам, к самим чертам его лица, резким, аристократичным, с длинным прямым носом и чуть островатым подбородком, что она просто не могла представить себе иного цвета. Другие женщины из числа сарацин, бывало, сходили с ума по белокурым франкским рыцарям с небесно-голубыми глазами, но Сабина едва ли не с первой встречи не могла отвести взгляда от этого серебристого мерцания в глазах и медных искр в волнистых каштановых волосах.

И подняла руку, чтобы погладить его по колючей щеке. — Ты прекрасен. — А не ты ли, помнится, говорила, что я постарел? — Я обидела тебя? — спросила Сабина, не сводя внимательного взгляда с его лица, но он только качнул головой и притянул ее вплотную к себе, положив подбородок ей на макушку. Сабина помолчала и решилась задать еще один вопрос. — Ты ведь не сомневаешься, правда? — В чем? — В... — она запнулась, нахмурилась, но всё же закончила. — В нас. Ты ведь не думаешь, что это была ошибка? Отчаянный порыв, которого не должно было случиться. — Я пролил столько крови, что переживать из-за обета целомудрия мне уж точно не стоит. Да и я... всегда был скорее рыцарем, чем монахом. Раз уж я не в силах отказаться от тебя раз и навсегда, то должен хотя бы перестать тебя позорить. — Крови неверных, — не согласилась Сабина, больше для него, чем для себя, ведь эти неверные были одной крови с ней, и привычно пропустила слова о позоре мимо ушей. Но в следующее мгновение не смогла сдержать дрожи, вспомнив узкий, словно портняжное шило, нож, с жутким хлюпающим звуком вонзившийся в шею над белым плащом. И то, как эту белизну мгновенно окрасило кровавыми разводами. Она не лучше. Она... даже хуже. Она часами простаивала на коленях в надежде отмолить этот грех, она покорно выслушала священника, которому исповедовалась, но порой, просыпаясь по ночам и вспоминая этот удар, она раз за разом думала о том, что будь у нее возможность вернуться назад, в тот роковой день, и она поступила бы точно так же. Она не смогла раскаяться в худшем из грехов. Она бы убила ради него вновь, зная, что он не в силах поднять меча против врага, если тот носит на груди христианский крест. — Кровь... — пробормотал Уильям странным отстраненным голосом, и Сабина подняла голову, увидев, что и глаза у него стали такими же отстраненными, словно он... тоже смотрел куда-то в прошлое. — Когда мы впервые плыли в Святую Землю, рыцарь, учивший нас сражаться, сказал, что кровь у всех одинакова. Вы идете сражаться не с демонами, вы идете сражаться с живыми людьми. Так он говорил. И был прав. Каждый из тех, кого мы убивали, был всего лишь солдатом на службе у своего бога и султана. И умер за чужую мечту. Короли и бароны, султаны и халифы — все они посылают тысячи людей на смерть, а сами лишь гарцуют на холме над полем боя или попивают вино в походном шатре. Признаться, я даже рад, что отказался от всего, чем мог владеть в Англии. Я тоже вел братьев Ордена на смерть, но я сражался вместе с ними, а не ждал в стороне. Это честнее. Если Господь простит мне всех тех, кого я не спас... Что ж, если всё сложилось так и я не знаю, смогу ли сражаться, как прежде, то, быть может, Он желает, чтобы я остановился? — Разве же это плохо? — спросила Сабина, подперев голову рукой, чтобы лучше видеть его лицо. За окном ослепительно полыхнула сквозь широкие щели в ставнях белая молния, и следом — несколько ударов сердца спустя — прогремел оглушительный раскат грома. Она ошиблась. Буря и не думала стихать.

— Не мне судить, — ответил Уильям и закрыл глаза. — Но если вспомнить... Первые христиане проповедовали мир, в котором не будет войны и насилия. И как же сильно мы извратили это учение за прошедшие столетия, раз теперь гордимся пролитой за Иерусалим кровью? — ?Прежде, чем пропоет петух, ты трижды отречешься от меня?, — напомнила Сабина, рассматривая его лицо в темноте. — Так сказал Господь наш Иисус Христос апостолу Петру. И Петр отрекся, хоть и говорил, что пойдет за Христом и в темницу, и на смерть. Но был прощен, и, как и прежде, был первым среди Его учеников. ?И я говорю тебе: ты — Петр, и на сем камне я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах?*. Как был прощен и апостол Павел, что преследовал христиан, пока не узрел свет и не услышал голос Христа, укоряющий его. Ибо Господь милосерден даже к самым заблудшим душам, и как пастух возвращает отбившуюся от стада овцу, так и Он простирает руку Свою ко всякому, кто ищет спасения.

Уильям открыл глаза вновь и ответил: — Любимая, думается мне, твоему знанию Священного Писания позавидуют и некоторые священники. Хотя время и место для столь серьезных разговоров мы, пожалуй, выбрали неудачное. — Разве Господь сочтет дурным то, что муж и жена говорят не об одной лишь любви, но и о вере? О прощении? — спросила Сабина, не сразу вспомнив, что рожденным в Христе свойственна излишняя стыдливость. Сколь часто священники учат их едва ли не ненавидеть собственные тела и отрицать любое рвение, кроме религиозного. Но для чего же тогда Господь создал мужчину и женщину столь разными, если не ради того, чтобы учиться друг у друга пониманию и любви? — О том, как нам поступать, чтобы не сбиться с предназначенного Господом пути? Враг человеческий не дремлет и часто принимает обличие друга, а потому мы должны быть бдительны. Должны уметь отличить истинную веру от ложной праведности из корысти или ненависти не к грехам, но к самим грешникам. И... да, я не впитала эту веру с молоком матери, — согласилась Сабина. — Я пришла к ней пусть и ребенком, но приняла ее женщиной. В день своего крещения я уже могла быть чьей-то женой. Я верую, но вера моя от сердца, а не от одного лишь родительского наставления. Я, как и первые христиане, сама того не зная, искала милосердия, ибо лишь Его милосердие истинно убережет меня и тех, кого я люблю, от беды. И как бы страшно мне ни было порой, каким темным ни казался бы мой путь, я знаю, что Он не оставит меня. Разве в нашей жизни было мало доказательств тому? — Мы потеряли Иерусалим, — не согласился Уильям, и она разглядела бы отразившуюся в его глазах боль даже в полной темноте. — Это ли не знак, что мы недостаточно праведны, недостаточно чисты в Его глазах, и...? — Иерусалим не в стенах, но в людях, — парировала Сабина. — И это, если хочешь знать, не мои слова. Так однажды сказал Серафин, но я не поняла этих слов тогда. Лишь когда город пал, и на сороковой день я стояла на могиле Балдуина, прощаясь с ним вновь... Я вдруг подумала, что сама по себе любая церковь — это лишь стены. Истинную силу ей дают люди. Святые места от того и святы, что впитали молитвы сотен и тысяч верующих. Разве... я не права? Пожалуй. Он думал о том же, когда видел могильные кресты на тракте между Сен-Жан-д'Акром и Триполи. Ни один храм, верно, не слышал столько отчаянных молитв, как небеса над бредущими по размытой дороге беженцами. Да и сами они, верные рыцари Храма, с жаром молились перед каждым боем. И, уж тем более, молились после него, благодаря за то, что пережили еще одно сражение, и прося позаботиться о тех, кто покинул их, чтобы отныне служить в небесном воинстве. — Господь привел нас друг другу, ибо каждому человеку нужен тот, кто не оставит его в час нужды, — продолжила Сабина, и ему вдруг померещились отсветы алтарных свечей в ее темных глазах. — Для тех из нас, кто немощен телом, Он создал рыцарей. Для тех, кто слаб духом, — проповедников. Всякому, кто в отчаянии, Он пошлет того, кто вновь укрепит веру и поддержит в пути. Ты думаешь, что Он... — она замялась на мгновение, чуть нахмурив брови и подбирая верные слова, — не желает, чтобы нам было на кого опереться? Отчего, если Он и есть любовь? — Я... лишь хочу поступать правильно.

— Господь ведет нас, даже если нам кажется, что мы идем в полной темноте, — сказала Сабина, и в щелях ставень сверкнула еще одна молния, высветив на мгновение ее темный силуэт с пышными локонами вокруг склоненной набок головы. — Нам не понять Его замыслов, но Он не оставит нас, каким бы страшным ни виделся нам предначертанный путь. Ведь если мы не верим в Его любовь и милосердие, то во что же нам вообще верить в этом мире, когда он так жесток и несовершенен? Она помолчала немного, задумавшись о чем-то, а потом осторожно спросила: — И куда же мы теперь? — В такую бурю? Да уж никуда. — Но буря ведь невечна, — не согласилась Сабина, и уголки ее губ дрогнули в улыбке. — Я подумал... Должно быть, найдется не так много мест, что смогут удивить женщину, жившую при дворе иерусалимских королей, но что за город сравнится с белыми стенами Святого Града, если не Град Вечный? — Подумал, что мы могли бы провести Великий Пост в Риме.