Глава восьмая (1/1)

Восточная Англия, август 1193. Небо затянуло единой белой пеленой облаков, сквозь которую изредка пробивались одинокие, едва золотистые лучи солнца. Оно казалось таким бледным, что скорее угадывалось за облаками слабым очертанием идеально ровного круга — будто серебряная монета под отрезом плотной светлой ткани, — чем действительно виднелось в кудлатой белизне.

Странный край. Белое небо в пелене облаков, белое солнце, белый туман, далеко разносящий звуки, но скрадывающий очертания поросших мхом древесных стволов и низких кустарников, зеленеющих у копыт неспешно ступающих лошадей. Болотистая, вечно подтопленная земля негромко хлюпала в ответ на каждый шаг — они шли пешком, ведя коней на поводу, — и казалось, будто по обе стороны от петляющей среди тумана и мхов тропы раскинулась непроходимая топь. Сто?ит лишь оступиться, сделать всего шаг в сторону, и сгинешь, не оставив и мгновенно поглощенного размытой землей следа, пропадешь в этих белых клубах и уже не отыщешь пути назад. Воистину не напрасно называли эти земли Туманным Альбионом. Она никогда не видела столько белого. Цветами Святой Земли, несмотря на светлые знамена королевства Иерусалимского, всё же были золото песков и бурая серость каменистой пыли, темная зелень раскидистых пальм и яркая рыжина апельсинов. Но здесь, на вырастающем со дна холодного моря острове, казалось, существовало всего два цвета. Белые скалы Дувра, рождающиеся из стелющихся над волнами таких же белых туманов, прозрачно-светлые ручьи и зелено-коричневые мхи, кустарники и вековые деревья, совсем не похожие на те, что росли в садах Иерусалима и Назарета. Змеящиеся русла рек с зеленой тиной и мелкие белые цветки незнакомого растения, выглядывающего, казалось, из-за под каждого камешка и покрывающего луга и обочины дорог сплошных ковром. Словно тысячи упавших с небес звездочек. Странный край. Будто кусочек другого, давно ушедшего глубоко в туманы мира, непохожий ни на одну землю, виденную ею прежде. Она смотрела на незнакомые берега с борта корабля под белым знаменем с красным крестом, ехала сквозь нескончаемые, казавшиеся непроходимыми леса, видела грозные замки, ощетинившиеся серыми зубцами бруствера и следившие за подъездами к стенам сотней узких окон-бойниц. Любовалась величественными соборами Вечного Города и преклоняла колени в совсем крохотных церквушках, воздвигнутых в глуши лесов и речных долин. За несколько месяцев она прошла, казалось, тысячи дорог, ощущая себя ребенком, беспрестанно восторгающимся красотой западного мира, прислушивавшимся к речам на незнакомых языках, и впитывавшим всё новые и новые знания, но только английские земли вызвали у нее непонятную тоску. Будто что-то таилось среди этой тонущей в туманах зелени и пристально смотрело на нее дюжинами печальных глаз. Что-то... бывшее здесь задолго до того, как эти земли впервые осенили крестом. — Как тихо, — пробормотала Сабина, тщетно пытаясь разглядеть хоть что-то за краем тропы, петляющей между глубокими лужами и островками твердой земли, и ее голос гулко разнесся в тумане. Где-то среди белесых клубов надрывно закричала птица. Словно отвечала незваной гостье, и та невольно сжала руку Уильяма, вздрогнув от этого жутковатого крика. Муж повернул голову, и Сабина успела заметить тень улыбки в уголках окаймленных бородой губ, прежде чем ее ладонь сжало в ответ, сплетая пальцы еще крепче. — Купцы с повозками здесь не ходят, тропа для них слишком узкая.

— А другие... не боятся? — До настоящей трясины еще с полмили к западу. Вернее, так было в моем детстве. Но тропа по-прежнему хоженная, так что опасаться нечего, — заметил он, указав глазами на заполненные водой отпечатки ног и ослиных копыт. — Помню... в детстве мне запрещали подходить к фенам ближе, чем на три полета стрелы. — И ты слушал? — спросила Сабина, уже догадываясь, каким будет ответ. — Поначалу. Но... я с детства куда лучше ладил с детьми конюхов, а они не боялись ходить на болота за ягодами. Не то, чтобы они радовались баронскому сынку-обузе, но хоть бастардом не называли. И прогонять меня не смели. Должно быть, думали, что я пожалуюсь родителям. Тропа вильнула, и в клубах тумана проступил далекий шпиль церкви над темной зеленью деревьев. Уильям остановился, будто на пути у него выросла невидимая глазу стена, и устремленный на этот шпиль взгляд сделался задумчивым и растерянным одновременно.

— Что такое? — спросила Сабина, тоже подняв глаза на проявившееся в тумане видение, но не увидев в нем чего-то необычного. Понимая еще до того, как задала вопрос, что необычной эту церковь, должно быть, делали отголоски воспоминаний. Уильям помолчал, по-прежнему не сводя взгляда с далекого темно-серого шпиля среди столь же далекой листвы, и пробормотал, будто во сне: — Я... помню это место. Оно... даже снилось мне порой. Когда я уже не мог вспомнить, существует ли оно на самом деле. Сабина подняла руку с зажатыми в ней поводьями, коснувшись его плеча в жестком кожаном подобии сюрко, и подумала о том, что это должно быть страшно: возвращаться в родной дом, когда ты уже почти забыл его. Когда перестал понимать, какие из твоих воспоминаний были явью, а какие — не более, чем плодом тоскующего по родному краю воображения, рисовавшего лишь смазанные линии и расплывшиеся пятна в отчаянной попытке воссоздать по крупицам когда-то знакомые картины. Уильям качнул головой — резко, отрывисто, полузаплетенные волосы мазнули его по щекам и вискам, вспыхнув на солнце рыжиной в выгоревших прядях, — словно отгонял назойливое насекомое, и неуверенно улыбнулся. — Я столько всего забыл. Даже не думал, что... — он осекся и крепко сжал ее пальцы. — Что однажды мне придется вернуться к самому началу.

Вспомнить столь многое из того, что так старался забыть. И найти половину своих старых обид не более, чем глупым ребячеством. Ссоры с бароном — которого он давно разучился называть отцом даже в мыслях и не был уверен, что сумеет произнести это вслух, — драки с пажами и оруженосцами графа Арундела... Да что значит слово против сабли или стрелы? Он всегда был излишне горд и даже тщеславен, но встреться он сейчас с давними обидчиками и счел бы их оскорбления таким же ребячеством, как и собственную злость.

Он привык считать те годы худшими в своей жизни, но будь его воля, будь хоть у него малейшая надежда на то, что небеса откликнутся и повернут время вспять, и он бы согласился еще на сотню лет обид и унижений, если бы это могло возвратить всех тех, кто остался в песках Святой Земли. В безымянной могиле у замка Бельфор, под крышкой наспех сколоченного гроба с выломанными из щита досками. Под полом разрушенной до основания часовни в Аскалоне. В еще одной могиле где-то между Аскалоном и Триполи, последнем пристанище рыцаря и трубадура, что Уильяму уже никогда не найти. В Храме Гроба Господня, под залитой солнечным светом белоснежной плитой, закрывшей изуродованное проказой лицо и оставившей в памяти лишь мальчика не старше пятнадцати. Того мальчика, за которого он сражался у стен дюжин франкских и сарацинских крепостей. Впрочем, он чувствовал тень благодарности даже за свои детские унижения, помня, к чему они его привели. Что бы ни думали о его решении другие, он никогда — даже в самый черный час — не жалел ни обо одном дне из тех, что провел под палящим солнцем, вдыхая раскаленный воздух и не видя ничего, кроме миражей над бескрайними серо-желтыми песками. И согласился бы вынести втрое больше — даже зная, что сломается и умрет в попытке выполнить это обещание, — если бы мог вернуть тех, кто ушел слишком рано. Сабина молчала, но смотрела так, будто знала, о чем он думает, и среди туманов и зелени становилось отчетливее всего заметно, насколько она чужая этому миру. Насколько... этот мир перестал быть родным ему самому. В этом мире не было цели. Он казался застывшим во времени, потерявшимся среди бесконечного тумана, и какие бы трагедии не сотрясали раскинувшийся на Темзе город, сюда будто доносились лишь жалкие отголоски. Или это Уильяму перевороты островного королевства казались не более, чем отголосками истинной бури после того, как он видел падение христиан на Востоке. Падение целой эпохи, утянувшее за собой в бездну имена великих королей и магистров, гибель целого мира, выстроенного на руинах ветхозаветных храмов и дворцов. Иерусалимскому королевству уже не вернуть того величия, что увидел едва надевший белый плащ мальчишка, впервые ступив в ворота Святого Города. И Орден Храма уже не преклонит колен в Доме Соломона. Если даже Ричард, названный Львиным Сердцем, не сумел отбить Иерусалим. Да и Железный Маршал... уже лишь воспоминание. Тропа вильнула вновь, уходя прочь от подступающих к ней болот, выбираясь на твердую землю из тающих на ветру туманов, и Уильям повернулся, чтобы подсадить жену в седло. А затем вскочил на коня сам и вновь почувствовал себя будто в полузабытом сне, выбирая направление инстинктивно, но вместе с тем твердо зная, что идет верным путем. Дорога петляла, постепенно ширилась — десятки выходящих из полуболотистого леса тропинок вливались в нее, словно тоненькие ручейки в русло полноводной реки, — появляющиеся на тракте путники с осликами и целыми телегами оборачивались или, напротив, поднимали глаза, услышав топот лошадиных копыт, и недоуменно хмурили брови при виде бедно одетого рыцаря и прячущейся под тонкой темной накидкой смуглолицей женщины. Когда-то Сабина сказала, что в его землях никто не принял бы подобного союза. И оказалась права. Рыцари, купцы и простые землепашцы — всем им франк и сарацинка виделись на редкость странной парой.

Светлая громада замка выросла над деревьями задолго до того, как тракт вильнул вновь и лесной массив поредел, расступившись перед пологим, плавно переходящим в зеленую равнину склоном холма. Гронвуд щетинился зубцами бруствера на массивных высоких стенах, зорко следил за окрестностями узкими зрачками бойниц, и ютящиеся вокруг него деревянные домики и ремесленные постройки казались муравьями, ищущими защиты у лап прилегшего отдохнуть льва. За спиной зафыркала лошадь, и Уильям обернулся через плечо, увидев на лице Сабины растерянное выражение. Она жила в стенах Иерусалима, Сен-Жан-д'Акра и Аскалона, но что-то в этом виде возвышающегося на холме Гронвуда заставило ее натянуть поводья и придержать недовольно всхрапнувшую лошадь.

— Он... — пробормотала Сабина, не сводя глаз с замка, но договорить так и не смогла. — Он мог бы быть твоим, — согласился Уильям, но она лишь качнула головой с негромким, будто удивленным смешком.

— На что мне... такая громада? Я лишь дочь купца, где уж мне править землями баронов? Уильям в ответ тоже качнул головой. Женщина, столько лет находившаяся у самого трона Иерусалимского короля, не боявшаяся вмешиваться в политику и пережившая осаду Керака и Иерусалима, без труда справилась бы с одним-единственным замком. Но право унаследовать этот замок давно уже принадлежало другому. Он появился на тракте в шуме голосов, бьющих по земле копыт и лающих собак, когда пара всадников, приметных лишь самими лошадьми, неторопливо въезжала в разросшийся вокруг замка городок. Пронесся бы мимо, окутанный дорогим плащом, но с удивлением дернул поводья, услышав свое имя из уст безземельного рыцаря. — Мессир Гай! Смею надеяться, ваши родители в добром здравии?! Он обернулся через плечо, нахмурив черные брови — на Уильяма будто посмотрел лорд Артур, каким Уильям помнил его в те годы, когда еще звал отцом, — и ответил, щелкнув краем поводьев по затянутой в кожаную перчатку руке с блестящим на свету золотым перстнем. — Благодарю, мессир, ныне они здравствуют. Мы знакомы? — В некотором роде, — вежливо согласился Уильям. Младший брат нахмурился вновь и парировал: — Не припоминаю. Да где уж тебе, подумал Уильям, заметив краем глаза, как Сабина на мгновение приподняла бровь. Гай, впрочем, в этом повинен не был. Двадцать пять лет назад он, новый наследник барона — законный наследник, получивший свое лишь в возрасте десяти лет, а не с рождения, — провожал на пристани брата, которого все вокруг называли бастардом и который никогда не выказывал Гаю и тени теплого отношения. Но даже будь иначе, Гай едва ли смог бы признать того остриженного по Уставу мальчишку — со злыми глазами потерянного ребенка и почти нелепым темным пушком на щеках — в окликнувшем его теперь бедно одетом рыцаре с выгоревшими на солнце волосами, протянувшимся к уху бледным шрамом и проблесками седины в короткой бороде. — Я смею просить вас об одолжении, мессир Гай. У меня вести для вашей матери. О ее старшем сыне. — Письмо? — деловито уточнил брат, явно тяготясь этим разговором и мечтая закончить его как можно скорее. — Нет, — качнул головой Уильям. Рука пусть и слушалась, позволяя — хоть и с трудом — сжать пальцы на рукояти меча и даже сражаться какое-то время на равных с другими, но почерк выходил уж слишком непохожим на его прежний. Письмо, написанное не его рукой, могли счесть лишь жестокой насмешкой. — Мне велено передать на словах. — Моей матери ни к чему пустые слухи, — отрезал Гай, сведя брови в одну линию. — Она уже немолода, чтобы... — Если позволите, мессир, — парировал Уильям, не повышая голоса, — леди Милдрэд сто?ит десяти мужчин. И она вправе сама решить, говорить ей со мной или указать на дверь. Я предпочел бы встретиться с ней в церкви до захода солнца. Если она того пожелает. Гай не ответил и вновь пришпорил коня. Должно быть, счел недостойным спорить с одиноким бедным рыцарем на глазах у покорно ждущей его свиты. Но и согласиться тоже не пожелал. — Полагаешь, он передаст твои слова? — негромко спросила Сабина, чуть сдвинув назад свою накидку, когда окруженный верными рыцарями Гай умчался прочь в клубах поднятой копытами пыли, свернув на ведущую к замковым воротам дорогу.

— Надеюсь, — хмыкнул Уильям. — Для его же блага. Или же мать от него отречется, когда узнает. Сабина нахмурилась вновь. Должно быть, пыталась понять, говорит ли он всерьез или всё же подшучивает, пусть и довольно жестоко, над младшим братом. — Почему ты не сказал ему? — А он бы поверил? — спросил Уильям скорее себя, чем ее. — Да, если бы я явился в белом плаще и в окружении двух дюжин рыцарей. Ты ведь знаешь лучше других, как знать смотрит сквозь всех, кого не считает равными себе. Я и сам так смотрел, чего уж отрицать. И слишком хорошо помню, к чему это привело. Сабина не ответила и первой тронула лошадиные бока. В церковь — небольшую, почти и не изменившуюся, но украшенную яркими цветными витражами, которых Уильям не помнил, — она тоже вошла первой, поправив наброшенную на волосы темную накидку, и остановилась перед статуей Девы Марии, глубоко вдыхая не покидающий эти стены запах ладана и растаявшего воска. Снаружи по-прежнему светило солнце — пусть и нависло, теряясь в облаках, уже над самой кромкой леса, — но близ алтаря, среди поддерживающих деревянный потолок колонн, царил приятный глазу полумрак. Сабина перекрестилась, нашла его руку, не сводя взгляда с вырезанного из дерева лица святой, и не двигалась — словно сама обратилась статуей, — пока за спиной не раздались тихие, будто осторожные шаги. Уильям обернулся, мазнув по плечу полузаплетенными волосами, поймавшими угасающий солнечный луч, и встретился взглядом с выцветшими до серебристо-серого цвета глазами. Она остановилась в бледных лучах светящего ей в спину солнца, глядя на Уильяма с такой тоской, что у него не осталось и тени сомнения. Она узнала его еще до того, как увидела его лицо. И протянула дрожащую руку, словно хотела убедиться, что он не призрак, сотканный сгущающимся на закате туманом. Не вернувшаяся ненадолго к знакомому с детства алтарю душа погибшего за тысячи миль отсюда сына. Здравствуй, мама. Должно быть, он сказал это вслух — едва прошептал одеревеневшими губами, — и в ее глазах блеснули слезы. По каменному полу зазвенели, нарушая благодатную тишину, шпоры на его сапогах — звук донесся до него, словно сквозь толщу воды, — и дрожащие пальцы с парой золотых колец судорожно сжали протянутую навстречу руку. Совсем не те тонкие пальцы, которые он помнил. И в убранных под жемчужную сетку седых волосах не осталось ни одного белокурого. — Уильям, — прошептала мать дрожащими губами и со сдавленным всхлипом прижалась щекой к его груди. Утонула в его объятии, вдруг оказавшись такой маленькой и хрупкой. Или это он не видел ее так долго, что давно уже помнил не ее саму, а смутный образ из детства? Рожденный обидой брошенного, как он думал, ребенка, пытавшегося хотя бы в мыслях вернуться в те дни, когда у него еще не было братьев. — Почему же ты...? — Я... не мог, — выдавил Уильям и сумел лишь показать, не подняв руку даже к груди, рассекший тыльную сторону ладони шрам и плохо гнущиеся пальцы. — Я... Голос не подчинялся, вырываясь лишь надрывным хрипом, глаза жгло, и даже бывшее так близко лицо расплывалось настолько, что он видел один только смутный абрис черт.

И вместе с тем на ее щеках отчетливо блестели слезы.