Глава шестая (1/1)

Детский плач разнесся по коридорам спящего замка колокольным набатом, и снившийся Изабелле странный, полный путанных видений сон развеялся, словно клубы дыма под порывом пахнущего морской солью ветра. Она шевельнулась нехотя, потерла рукой заспанные глаза, не понимая, откуда доносится этот противный надрывный звук, и лишь после этого осознала: плачет ее дочь. И куда только смотрят приставленные к ней слуги?! Не иначе, как спят и ничего не слышат, ничтожные! Поднялась Изабелла тоже нехотя. Спустила босые ноги с постели, утонув в покрывающем небольшое возвышение пушистом ковре и не сразу нашарив шелковые туфли, набросила поверх камизы скроенный на сарацинский манер халат и осторожно спустилась с двух низких ступенечек, щуря глаза. Сквозь плотно закрытые ставни не проникало ни лучика лунного света, но в низкой медной жаровне слабо тлели почти черные угли, позволяя Изабелле без труда ориентироваться в темноте. Она прошла к дверям, толкнула их без скрипа и прислушалась, шагнув в темноту солара*. Плач будто сделался тише, а затем дочь и вовсе замолчала. Неужто опомнилась зазевавшаяся служанка? Но когда Изабелла толкнула другую дверь, вновь недовольно сощурившись из-за показавшегося ей слишком ярким огонька одиноко горящей свечи, то увидела отнюдь не служанку. В кресле с резными подлокотниками сидела, бережно держа в руках сверток с белыми кружевами, ее мать. Вьющиеся мелкими кольцами черные волосы окутывали ее, словно королевская мантия, а на склоненном к свертку лице застыло странное рассеянное выражение. В свете слабого пламени свечи она выглядела совсем молодой — будто и не было долгих лет борьбы за Иерусалимскую корону, — и на мгновение Изабелле показалось, что она вернулась в Наблус, вдовью долю матери, вновь став маленькой девочкой, упрашивающей рассказать ей перед сном красивую восточную сказку. Вернулась в те дни, когда еще не было Балиана д'Ибелина и ее братьев и сестер — как бы ни любила их Изабелла, порой она чувствовала нешуточную ревность, — и они с матерью вновь коротали вечера вдвоем: королева Иерусалима, ставшая вдовой в двадцать лет, и ее несмышленная дочь, даже не думавшая о том, что однажды она может унаследовать отцовскую корону. То время, пожалуй, было самым лучшим, пусть Изабелла едва помнила его теперь. — Она тебя разбудила? — тихо спросила мать, подняв голову, и видение развеялось. В уголках ее вишневых глаз уже пролегли первые тонкие росчерки морщинок, а улыбка казалась горькой, словно даже в минуты веселья мать думала о том, сколько им пришлось вынести за последние несколько лет. Даже первая свадьба Изабеллы обратилась штурмом Керака, замка, в котором ее обвенчали с Онфруа, а уж после... Четыре года спустя Балиан, которого она звала и считала отцом, совсем не помня короля Амори, потерял и Наблус, и принадлежавшие его семье Рамлу и прекрасный замок в Ибелине с четырьмя башнями и трепещущими на ветру знаменами. Изабелле надежный укрепленный Ибелин нравился куда сильнее того донжона, в котором семья ютилась теперь, но мать, верно, думала о том, что когда-то ее, еще жену Амори I, защищали стены Иерусалима. После Святого Града все прочие казались лишь его жалкой тенью, не внушавшей ни капли доверия. Быть может, дочь Изабеллы тоже это чувствовала, а потому и плакала без конца, боясь, что черная тень на стене обернется фигурой ассасина, так напугавшего ее мать в Тире? — Она... такая шумная, — призналась Изабелла почти шепотом, не решаясь подойти. Она кричала несколько часов, мучаясь от боли, будто разрывавшей ее нутро раскаленными щипцами, и думая, что истечет кровью раньше, чем наконец сумеет вытолкнуть на свет Божий этого ребенка — надежду всего Иерусалимского королевства, — пока не сорвала голос. И когда глупая повитуха впустила в ее покои мужа, решив, будто он вправе наречь будущую королеву, Изабелла из последних сил приподнялась на локте, не думая о том, какой потной и окровавленной выглядит со стороны, еще сильнее сжала руку матери, уже сплошь покрытую синяками от ее пальцев, и отрезала сиплым, будто чужим голосом, ножом резавшим измученное горло: — Мария. Мою дочь будут звать Мария де Монферрат. Генрих спорить не посмел, но виной тому, как показалось Изабелле, было не его уважение к жене и памяти покойного Конрада. Должно быть, вид у нее в то мгновение и в самом деле был жуткий. Но и саму Изабеллу этот маленький кричащий сверток пугал едва ли не сильнее сарацинских сабель и кинжалов. Выносила. Родила. Но что делать с этой крошкой, даже не знающей, в каком кипящем котле она оказалась с первого же мгновения жизни, Изабелла не знала. Дочери исполнился уже почти месяц, а она брала ее на руки от силы два-три раза. Боялась выронить, чувствуя, как у нее разом немеют ладони. — Все дети шумные, — тихо сказала мать, баюкая Марию на руках. Тонкие пальцы, поправившие кружева у бледного личика с закрытыми глазами, показались Изабелле еще смуглее на фоне белой ткани. — Помню, ты кричала так, что не спала половина дворца. Амори твое рождение поначалу раздосадовало, но стоило ему тебя услышать, так он принялся шутить, что голосок у принцессы Иерусалимской не для кансон*, а для поля боя. Молюсь, чтобы эти слова так и остались шуткой. Изабелла промолчала. Осторожно, стараясь не заскрипеть, пододвинула вплотную второе кресло и присела на самый краешек обитого бархатом сидения, глядя на личико спящей дочери.

— Красавица, — прошептала мать, не отводя взгляда от черных ресничек, маленького носика и плотно сжатых губ, напоминавших Изабелле крохотный розовый бантик. — Сразу видно, королевских кровей. Красавица, повторила в мыслях Изабелла. И самая завидная невеста христианского Востока. Да и Запада, пожалуй, тоже. Даже если Мария уродилась не в бабушку-византийку, как надеялась Изабелла, и повзрослев, заметно подурнеет, ни один рыцарь даже не посмотрит на ее лицо, беспрестанно прославляя ее в песнях и стихах. Будущая королева Иерусалима с рождения была обречена на сомн поклонников и не имела надежды выбрать мужа сама. Не так, как его выбрала сестра Изабеллы, Сибилла, позволив Ги де Лузиньяну погубить половину ее королевства. И не так, как выбрала мать Изабеллы, приняв руку отца. Не Амори, которого Изабелла даже не помнила. Барона д'Ибелина, всегда поддерживавшего ее и почитавшего. Изабелла хотела такого же мужа для дочери, но понимала, что ее надеждам едва ли суждено оправдаться.

Марие суждено стать разменной монетой в очередном договоре, как однажды стала ее бабушка, а теперь и мать. Когда-то Изабелла наивно думала, что проживет всю жизнь с Онфруа, рожая и воспитывая его детей, пока Сибилла будет бороться за свое королевство. Теперь же не смела загадывать даже до осени, зная, как легко может оборваться жизнь уже третьего ее мужа — так же, как оборвалась жизнь второго, — и помня, как ее в одно мгновение разлучили с Онфруа. Если кто-то сочтет и Генриха столь же неподходящим ей мужем, то клирики немедля вспомнят о том, что первый развод Изабеллы многие называют незаконным, и разлучат ее и с Генрихом. Изабелла не знала, хочет ли этого. Генрих был добр и галантен, но она слишком устала от круговорота последних недель, чтобы считать себя влюбленной, и куда больше желала душевного спокойствия, чем очередных интриг. Изабелла никогда не отрицала, что она горда и тщеславна — разве дочь Иерусалимского короля и византийской принцессы могла быть другой? — но сейчас ей хотелось лишь, чтобы мир хоть ненадолго забыл о ее существовании. Хотелось вновь стать маленькой девочкой, засыпавшей в теплых объятиях матери и даже не думавшей о том, как велик и опасен этот мир за пределами Наблуса. Ни о чем не думавшей. — Тебе следует быть осторожнее в выборе союзников, — тихо сказала мать, наконец подняв глаза от лица спящей Марии. Изабелла, напротив, их опустила, уставившись на сложенные на коленях и расписанные хной ладони.

— И кого же из моих союзников ты посчитала... неподходящим? Мать поднялась на ноги, окутанная расплетенными волосами, и прошелестела шелком темного, расшитого узорами павлиньих перьев халата. Бережно опустила Марию в колыбель и вернулась к Изабелле, откинувшись на спинку кресла и соединив кончики пальцев с длинными, выкрашенными хной ногтями.

— Ты злишься на меня за что-то? — спросила она без упрека, внимательно рассматривая низко склоненную голову в ореоле белокурых волос. — За Онфруа? — Я... — прошептала Изабелла и почувствовала, как на глаза вновь наворачиваются бессильные слезы. — Он был моим мужем, а ты... — Я была против этого брака. Не веришь мне, спроси отца. Тот оправился от неожиданной болезни, но по-прежнему почти не покидал своих покоев, и у Изабеллы всё сжималось внутри при одном только взгляде на его усталое лицо в обрамлении полуседых волос. Порой ей казалось, что она помнила его первое появление в Наблусе. Он приехал к матери через два с половиной года после смерти короля и на второй день своего пребывания в ее доме уже просил ее руки. Изабелла слышала эту историю так часто, что без труда видела, как наяву, падающий с неба пушистый белый снег и тонкую фигуру молодой женщины в тяжелом плаще с мужского плеча, идущую рука об руку с высоким темноглазым рыцарем. Она помнила, как этот рыцарь учил ее ездить верхом и хвалил то, как лихо она гарцевала по двору на резвой белоснежной арабке. А теперь он будто постарел на дюжину лет за те месяцы, что она провела в Тире, вновь разлученная с семьей. И Изабелле вновь было страшно. Теперь уже за отца. — Я рвала и метала, когда де Лузиньян прислал мне то проклятое письмо, в котором требовал отправить тебя в Керак и выдать за мальчишку де Торона, — продолжила мать, не сводя с нее пристального взгляда. — Думала, это его рук дело. Но Балиан убедил меня, что за этим поспешным замужеством стоит твой брат. Мне было жаль Балдуина, и я... почти любила его, пусть он и стоял на пути у тебя, а потому я не стала с ним спорить. В конце концов... мальчик заслуживал хотя бы умереть спокойно. А надежды на Сибиллу и де Лузиньяна у него было немного. — Но ты... — прошептала Изабелла и всё же всхлипнула, упрямо не поднимая головы. Вновь послышался шелест шелкового халата — мать подалась вперед, разъединив пальцы, — и руки Изабеллы коснулась теплая ладонь. — Разве я ошиблась в нем? — спросила мать ласковым голосом, словно вновь говорила с несмышленной малышкой, спросившей, может ли она звать отцом того красивого барона, что привел вдовствующую королеву Иерусалима к алтарю и поклялся почитать ее до самой смерти. — Разве Онфруа боролся за тебя? Разве не тебе, принцессе Иерусалимской, пришлось вырядиться в платье лагерной девки и искать защиты даже у наших врагов, когда этот никчемный лишь стоял и блеял, словно горный баран, что он не воин? Подумай и скажи мне сама, Изабелла, много ли счастья принес бы тебе брак с таким мужчиной? Салах ад-Дин любит играть в великодушного миротворца, но неужели ты всерьез решила, что он согласится провести всю оставшуюся жизнь в переговорах с кафирами*? Может, ты веришь, что он и Иерусалим отдаст без боя? Рамлу? Ибелин? Или ты забыла о Монжизаре? О Кераке? О Броде Иакова? Твой брат построил там прекрасную крепость, а Салах ад-Дин разрушил ее едва ли не до основания. Ты забыла о Хаттине и падении Иерусалима? Тебе нужен полководец, Изабелла, а не мальчишка-трубадур. Пусть Онфруа де Торон слагает стихи для другой женщины, но моей дочери нужен муж, который защитит и ее саму, и ее наследство. Ты ведь это понимаешь. Иначе почему ты так разозлилась на Онфруа, когда он не стал за тебя сражаться? — И кто защитит меня теперь? — спросила Изабелла и подняла глаза, часто моргая. — Конрад? И как он спасет меня и Марию от сарацин, если он в земле? Расскажи мне, раз я такая глупая и ничего не смыслю в сражениях и политике. — Я полагала, Конрад справится, — спокойно ответила мать, не отведя взгляда. — Ричард Английский меня переиграл. Знай я, как далеко он готов зайти, и сама бы заплатила ассасинам за его смерть. Это урок нам обеим, Изабелла: слабые мужчины способны лишь лить слезы в надежде на чужую помощь. Сильные готовы платить любую цену, лишь бы добиться своего. Я слишком привыкла к благородству Балиана и оказалась не готова к тому, что Ричард прибегнет к услугам ассасинов. Но раз так... уж поверь, я бы ответила ему тем же, если он готов поставить на кон даже свою честь, но теперь думать об этом поздно. Говорят, Старец Горы мертв, а в Масиафе творится что-то непонятное. Что бы ни было там на самом деле, я не стану вмешиваться и подвергать вас новой опасности.

Должно быть, Жан рассказал ей, как Изабелла рыдала от страха, вспоминая ночной визит ассасинов. Знал ли он, какой, признаться, дьяволицей порой могла быть их родная мать? Пусть король Англии ударил первым, но платить ассасинам? Даже ради того, чтобы отомстить? У Изабеллы бы не хватило духа. Мать же смотрела на нее с таким спокойствием, что становилось не по себе. — И всё же... что не так с моими союзниками? — спросила Изабелла, не желая говорить об ассасинах. — Думаешь, Жан поможет твоей дочери? Милая, он мужчина. Каким бы любящим братом и дядей он ни был, пусть он еще совсем мальчишка, но рано или поздно он захочет продать Марию одному из своих союзников. И желания и слезы самой Марии его не тронут. Единственная, кому она может доверять, — это ты. Потому что ты ее мать и всегда будешь заботиться о ней. Как всякая мать заботится о дочери, желая ей лишь счастья. Изабелла опустила глаза вновь, а затем бессильно сползла с кресла и уткнулась лицом в гладкий шелк халата на коленях матери. И всхлипнула, почувствовав, как тонкая рука пригладила ей волосы на затылке. — Всё, что я сделала, Изабелла, было для тебя. Не для твоих мужей. Не для твоего отца или брата. Только для тебя. Ты вправе злиться на меня за разбитое сердце. Но однажды ты поймешь. Я всегда на твоей стороне, милая. — Я знаю, — ответила Изабелла. И подалась вперед, порывисто обхватив мать руками и уткнувшись лицом в разметавшиеся по узкому плечу завитки черных волос.*** Стежки выходили короткими и чуть неровными, порой даже накладывающимися друг на друга, когда Сабина, задумавшись, бросала взгляд на желтоватые страницы книги, покрытые ровными черными строчками готического письма. И повторяла притворно-ворчливым тоном: — Если ты будешь без конца напрягать руку, она так и не заживет. — Я лишь перевернул страницу, — спорил Уильям и поднимал вторую руку с ее плеча, чтобы поправить завиток черных волос у виска. Сабина откинулась ему на грудь, подвернув ноги под себя и неторопливо зашивая порванную на плече котту, тяжелая голова лежала у него на ключицах, щекоча шею и подбородок мягкими, тонко пахнущими жасмином локонами, и от переполнявшего его чувства умиротворения даже становилось немного совестно. В ряды Ордена, бывало, принимали и женатых братьев, но предполагалось, что те оставят жен на время служения. ...и пусть носят лишь светлую одежду, но не белый плащ.

О плаще он сожалел едва ли не больше, чем о руке. Слишком привык за эти годы чувствовать его тяжесть на плечах, слышать шелест по плитам каменных полов в прецепториях и иерусалимском дворце и постоянно замечать краем глаза его белизну и алый крест на левом плече. А теперь постоянно ловил себя на мысли, что, задумавшись, вновь ищет всё это взглядом. Сабина же всерьез заинтересовалась тонкостями иерархии в Ордене. — Значит, есть еще и... как ты сказал? — спросила она, сделав последний стежок, завязала хитрый узелок с изнанки и обрезала нитку, дотянувшись до лежащих в стороне портняжных ножниц.

— Конфратеры. Я бы назвал их... мирскими братьями. Они не вступают в Орден, но оказывают ему посильную помощь и присоединяются к войску в военное время. Среди госпитальеров такие рыцари тоже есть. Помнится... мой дед тоже стал конфратером после того, как снял белый плащ.

А еще он — по словам Ричарда Гастингса, услышанным Уильямом еще в стенах лондонского Темпа — прижил бастарда от иерусалимской сарацинки. Хотя она, судя по звучавшему в голосе Гастингса неодобрению, должно быть, оставалась магометанкой до самой смерти. Впрочем, имени той женщины Уильям не знал — а потому не мог понять, была ли она крещена, — а с Гастингса сталось бы счесть ее неверной лишь потому, что она сарацинка. С Сабиной он, помнится, поступил так же. Да еще и надумал — судя по тому, с каким возмущением он смотрел тогда на Уильяма, — невесть чего. — Что? — спросила Сабина, заметив, что он задумался, и откинула голову ему на плечо, чтобы лучше видеть его лицо. Уильям рассказал. Сабина ожидаемо изогнула бровь, услышав о подозрениях старого рыцаря, но лишь пожала плечами и задала новый вопрос: — Ричард Английский и в самом деле решил оставить Святую Землю? — Говорить об этом прямо пока что никто не решается, но, полагаю, к этому всё и идет. Не знаю, на что надеялся его брат... быть может, на то, что Ричард погибнет здесь или на пути домой...

Но из Англии еще весной пришли вести о том, что принц Джон вздумал интриговать против королевы-матери. Легендарной Альенор Аквитанской было почти семьдесят лет, и властолюбивый сын, верно, ни во что ее не ставил, позабыв, что герцогиня Аквитании в первом браке была королевой Франции и сорок пять лет назад тоже ездила с мужем на Восток в надежде отбить у сарацин едва захваченное ими графство Эдесское. После того провального похода и рождения второй дочери вместо сына, на которого так надеялся Людовик Французский, герцогиня добилась развода с ним и немедля, даже не испросив позволения у короля, обвенчалась с его вассалом Анри Плантагенетом, герцогом Анжуйским и Нормандским. Генрихом Английским, как стали называть его, сына императрицы Матильды и правнука Вильгельма Завоевателя, когда он наконец добился короны Англии.

Уильям не видел ни покойного короля, приходившегося ему родным дядей, ни его непокорную королеву с тех самых пор, как уплыл в Святую Землю в неполные восемнадцать лет, но слышал от других братьев, что в конечном итоге деятельная Альенор рассорилась и со вторым мужем, начав интриговать в пользу сыновей. Те ввязались в восстание против отца, окончившееся победой короля и вынужденным примирением с ним мятежных отпрысков, а королева-мать оказалась в заточении на долгие пятнадцать лет, пока Генрих не скончался в разгар еще одного восстания сыновей, и Ричард не поспешил освободить мать из замка в Винчестере, где ее запер оскорбленный муж. Из всех своих детей Альенор была сильнее всего привязана именно к нему, Львиному Сердцу, которому она подарила свои аквитанские владения. А смерть старшего брата, тоже Генриха, и младшего, Джеффри, скончавшихся за несколько лет до отца, сделала Ричарда единоличным правителем всех владений Плантагенетов.

Оставался лишь Джон, ради которого его отец-король даже вторгся в Ирландию, но неопытный принц так и не сумел удержать подаренного, и знать, не скрываясь, прозвала его Безземельным. Джон платил баронам неменьшей нелюбовью и не стыдился интриговать даже против матери. Быть может, ревновал ее к любимому сыну Ричарду, раз без колебаний попытался сместить назначенного в отсутствие брата регента и присвоить корону Англии себе. Ричард медлил, не решаясь покинуть Святую Землю в надежде на молниеносный бросок к Иерусалиму и победу в затянувшемся, на его взгляд, походе, но и Джон не тратил времени понапрасну. Так или иначе, на Иерусалим король Англии всё же не выступил. Захватил богатый сарацинский караван, вновь подняв боевой дух своих солдат — увы, но слишком многие отправлялись в Палестину, желая покрыть себя славой и добыть несметные восточные богатства, и лишь потом преклонить колени у величайших святынь христианского мира, — и бросился на помощь оказавшейся в осаде Яффе. Отбил и ее, отбросив армию Салах ад-Дина от стен города, но все понимали, что на этом деяния Ричарда в Святой Земле окончатся. Король сотворил немыслимое — добился от султана позволения открыть для христианских паломников ворота Иерусалима и позволить им молиться в святых местах, — но вернуть сам город так и не сумел.

Сабина, услышав о таких вестях, лишь негромко вздохнула. — Быть может, это и к лучшему? Разве мало крови уже было пролито в этих землях? Я не вправе судить, но если мы можем вновь войти в Храм Гроба Господня, разве это не победа? Женщины, подумал Уильям, но спорить не стал. Едва ли Сабина не сознавала, что мирный договор имеет силу лишь до тех пор, пока он подкреплен мечами и копьями. Да и Салах ад-Дин не вечен. Умрет он, и кто помешает его сыну или брату расторгнуть этот договор? И франков вновь отбросит в стылую зиму 1187 года, когда они замерли за стенами немногих сохраненных ими городов, оглушенные страшным поражением и потерей Иерусалима. — А твоя сестра? — Сабина задала еще один вопрос и подняла руку, чтобы перевернуть страницу в книге.

— Ее видели в Яффе, но где она сейчас, я не знаю. Должно быть, уже уплыла в Англию.

Вместе с новорожденной дочерью, получившей имя в честь Святой Хильды. Что ж, значит, так тому и быть. Гоняться за Джоанной по всей Святой Земле с его рукой было опрометчиво. Дороги по-прежнему оставались неспокойными, всюду сновали люди Салах ад-Дина, и выставлять напоказ свою уязвимость не хотелось. Писать сестре, тем более, было бессмысленно. Она бы не поверила, увидев незнакомый почерк, а его самого перо всё еще не слушалось. Впрочем, памятуя о том, как они расстались... Быть может, Джоанна и расстроилась, но скорее она вздохнула спокойнее, избавленная от неусыпного надзора маршала тамплиеров, не позволявшего ей даже надеяться на новую встречу с любовником-ассасином.

— Я... хотел тебе сказать... — Что? — насторожилась Сабина, мгновенно почувствовав перемену в его настроении, и вновь подняла глаза.

— Раз боец из меня никудышный, то на первое время я, верно, отправлюсь на Запад набирать пополнение в прецепториях Франции и Испании. А, быть может, и Англии. Неужели... ему всё же удастся встретиться с родителями и всё объяснить? Загадывать заранее было бы глупо, но не надеяться Уильям не мог. Сабина же ответила на его слова с неожиданной злостью в медовых глазах. — На Запад? — повторила она и резко отстранилась, сбросив его руку со своего плеча. — Ты шутишь?! Это месяцы пути, это... — Ты не поедешь со мной? — спросил Уильям, мгновенно поняв, откуда такое раздражение, но притворившись в обратном. Сабина осеклась и растерянно уставилась на него в ответ. — А ты... хочешь, чтобы я поехала? — Это путешествие может оказаться опасным, — не стал спорить Уильям. — И я не думаю, что вправе указывать тебе, как муж, но... Ты знаешь, у меня есть долг перед братьями, и пусть я уже не маршал, но я не могу всё оставить и... — жить, притворяясь, будто не слышит о тяготах Ордена. — Я должен помочь им всем, чем я только могу. Я не прошу тебя ехать со мной, но если ты всё же пожелаешь, то я буду рад. Хотя для тебя, пожалуй, будет лучше притворяться мужчиной большую часть этого пути. Впрочем, если вспомнить, как ты мчалась в Аскалон с караванами, думаю, ничего необычного в подобном притворстве для тебя не найдется. У Сабины дрогнули уголки губ в улыбке, но она всё же помедлила перед ответом. Задумалась всерьез, понимая, что подобное путешествие можно назвать каким угодно, но только не легким. Одному Господу известно, будет ли спокойным раскинувшееся за стенами Триполи море и кого они могут встретить на дорогах Запада. Быть может, ей, напротив, стоит отправиться в дорогу в женском платье и прятать лицо под вуалью сродни тем, что, помнится, носила Сибилла. Чтобы не привлекать излишнего внимания к смуглому лицу и восточному разрезу глаз. Она подумала еще немного, а затем вновь придвинулась вплотную к Уильяму и положила голову на его плечо. — Я поеду.