Глава пятая (1/2)

Пальцы едва гнулись. При малейшей попытке пошевелить ими рану на тыльной стороне ладони начинало мерзко дергать, словно в ней шевелилось что-то чужеродное, что-то... сродни трупным мухам, что порой заводятся в гниющих ранах еще до того, как человек в агонии уходит к Престолу Господа. Раз за разом разматывавший повязку госпитальер недовольно цокал языком, отмечал, что оставленный рукой проклятого Старца Горы рубец уже подживает — и подживает хорошо, не сочится гноем и почти не кровит, — но Уильяму не нравилось выражение светлых внимательных глаз лекаря и это недовольное цоканье. И почти негнущиеся пальцы. Будто что-то-то разорвалось в руке, когда в нее вонзился кинжал ассасина, и теперь... не могло срастись обратно. — Говори уже, любезный брат, — не выдержал он, когда госпитальер закончил накладывать на ладонь новую повязку, но брат Отто промедлил еще несколько мгновений, нахмурив брови и не поднимая глаз от тонкой белой ткани. Будто камизу рвали. Едва уловимый запах жасмина, исходивший от свежих, еще не растраченных на перевязку отрезов ткани, лишь подтверждал эту мысль. Сабина. Любимая. — В ближайшие дни боец из меня будет никудышный, верно? С негнущимися пальцами и беспрерывно ноющим, толком не позволяющим поднять руку плечом не стоило даже надеяться на то, чтобы вновь взяться за меч, пока раны не заживут полностью. Как не вовремя, Господь. Он ведь нужен Ордену. — Боюсь, — негромко и неторопливо ответил лекарь, — всё куда хуже, мессир. Вынужден признать, эти безбожники-ассасины знали, что делают. Даже если это неудачное стечение обстоятельств, я могу лишь сказать... — Что? — спросил Уильям севшим голосом. От тона госпитальера внутри всё невольно похолодело, и захотелось вскочить на ноги, начав метаться по узкой келье. Что не так? Почему он говорит тем же тоном, каким другие лекари объясняли раненым, что должны отнять у них руку или ногу ради спасения их жизни? Брат Отто наконец поднял на него глаза, но решил начать издалека. Заговорил о том, что маршал де Шампер, как опытный воин, верно, знает, как одним-двумя порезами лишить человека возможности ходить. Уильям действительно знал. Ударить кинжалом сзади, чуть выше ступней, но этот прием всегда казался ему низким, да и в бою никогда не использовался. Годился лишь на то, чтобы обездвижить пленника и не дать ему сбежать, но Уильям никогда не находил в себе жестокости для того, чтобы калечить человека, когда можно просто связать его или заковать в цепи. С руками, пояснил госпитальер, было так же. Один глубокий, правильно нанесенный удар мог навсегда лишить пальцы прежней подвижности и даже возможности просто сжимать их в кулак. Необязательно было даже ранить, разрыв сухожилий мог случиться и от излишнего напряжения. Да и плечо... пострадало сильнее, чем ожидал брат Отто. Должно быть, в нем тоже что-то разорвалось, и теперь будет чудом, если маршал де Шампер сможет поднять руку хотя бы к груди. О сражениях ему ныне не стоило даже думать: он сможет лишь сложить голову в первом же столкновении с магометанами и ничего этим не добиться. — Я сожалею, мессир, — закончил брат Отто всё тем же негромким утешающим тоном, не отводя взгляда от его опешившего лица. — Есть надежда, что раны заживут без следа и вы вновь возьметесь за меч еще до праздника Святого Петра, но... я бы не стал говорить об этом с уверенностью. Всё в руках Божьих, но пока что... Уильям даже не нашел слов, чтобы ответить. Этого не могло произойти! Не с ним! Не теперь, когда он только расправился с ассасинами, когда пришла весть, что Ричард подумывает вновь двинуться на Иерусалим, когда...! Боже, если рука так и не заживет... Если он не сможет даже поднять знамя... Он же маршал! Что бы там ни говорил Генри, что бы ни думали всё остальные, но он жив и должен вернуться в строй, а не становиться калекой! Ухода госпитальера Уильям, оглушенный его словами, даже не заметил. Но поднялся, словно в тумане, не чувствуя собственного тела, и принялся мерить келью шагами от постели до стены — шаг вперед, поворот, шаг назад, — пытаясь отыскать хоть какой-то выход. Должен был быть какой-то способ... хотя бы призрачный шанс... это ведь не приговор, брат Отто сам сказал, что у него есть надежда, что рука может зажить и не останется даже следа, что он... Господь милосердный, если бы он только знал, чем всё обернется! Но ведь он не мог этого избежать. Джоанна, брат Салах ад-Дина, Конрад де Монферрат, ассасины, путь из Масиафа в Маргат, едва не стоивший ему жизни — цепочка неразрывно связанных событий, одно из которых немедленно тянуло за собой другое, и лишь Божье провидение могло разорвать эту цепь, вновь приведшую его к стенам Масиафа. Он не мог отступить и оставить всё, как есть. Не мог спустить ассасинам оскорбление Ордена и забыть о той опасности, что Старец Горы нес для Джоанны.

Орден должен быть силен, как никогда прежде, особенно сейчас, когда исход войны с Салах ад-Дином вновь неясен и может перемениться в одно мгновение — словно Святая Земля стала неподвижным прудом, в котором даже крохотный камешек не просто пускал по воде круги, но и поднимал целые волны, — а Джоанна... всего лишь ребенок. Пусть она мнила себя взрослой, пусть сама уже, кажется, должна была родить ребенка от своего любовника-ассасина — лишь это, лишь крик служанки, что Джоанна беременна, остановил его руку, удержал от второго удара в ту ночь, когда сестра помогла его врагу бежать, — но она... Господь, она ведь годилась в дочери самому Уильяму. Он не чувствовал себя стариком, когда смотрел на ее молодое цветущее лицо, но всё же их разделяли целых восемнадцать лет его собственной юности, в которых не было почти ничего, кроме ненависти, оскорблений в лицо и за спиной, и порой мерещившегося ему в темноте силуэта покойного принца Юстаса. Джоанна родилась, когда Уильям уже бежал от этой ненависти и собственного страха перед мертвецом, признаться в котором он посмел лишь Сабине. Мгновенно разгадавшей, как сильно он боится оказаться таким же, как и тот, кого привык считать своим отцом. Джоанна же... невольно дала ему понять, что это не так. Не заговори она о его сходстве с Артуром де Шампером, не начни подмечать детали, которые могла увидеть лишь дочь и сестра... Он бы так и считал себя сыном чудовища и насильника. Джоанна заслуживала его бесконечной признательности уже из-за одного этого поступка — пусть она едва не перечеркнула всё, что успело их связать, своей опрометчивой влюбленностью, — но теперь выходило... Что его стремление защищать других и прежде всего сестру отняло у него единственное, в чем был смысл его жизни. Он уже не сможет служить Ордену, как прежде. Отчаяние даже обожгло глаза, вызвав новый приступ боли и раздражения. Как же так?! Он боролся столько лет, а теперь... Ничего? Что ему остается? Оставить меч и уйти к цистерцианцам или бенедиктинцам, потому что тамплиерам он уже ничем не послужит? Однажды он уже отказался от всего, чем владел прежде, но верил, что в рядах Ордена и в Святой Земле его ждет новая жизнь, а теперь... Один удар кинжалом, и перед ним будто выросла непреодолимая стена. Это конец. — Уильям? Он даже не заметил, как она вошла. И не смог ничего ответить, лишь стоял и смотрел на ее встревоженное лицо. Сабина остановилась в паре шагов от него — гибкая фигура в темных одеждах монахини Ордена госпитальеров и пышные завитки черных волос вокруг смуглого лица — и разомкнула губы, словно хотела что-то сказать. Но слова подобрала не сразу.

— Ты... уже знаешь? — Что? — спросил Уильям, не узнавая собственного голоса. Настолько глухо, даже сипло, и потеряно он теперь звучал. — Что я никому не нужный калека?

Сабина протянула к нему руку, но он отшатнулся, словно она тоже сжимала в ладони кинжал. Лучше бы Старец схватился за отравленный.

Господь милосердный, за что караешь? Уж не за это ли? Не за нее ли? Братья Ордена клянутся не знать женщин, и пусть среди них нашлось бы очень немного тех, кто ни разу не поддавался искушению нарушить обет, но то, что совершил он, в сотни раз хуже. Он клялся посвятить свою жизнь служению другим, но он любил эту женщину и уже не мог принадлежать всем нуждавшимся в защите и никому разом. Он с самого начала выделял ее среди других и тем самым предал всех остальных. — Не говори так, — негромко попросила Сабина, не став настаивать на объятии. — Ты по-прежнему тамплиер, по-прежнему... — Кто? Маршал? Да уж, хорош маршал, которому теперь даже знамени не поднять, ничего не скажешь. И не удержать ни меча, ни пера. По-твоему, Ордену такие нужны? Сейчас, когда все с такой надеждой смотрят на Иерусалим, а я даже пальцы согнуть не могу! По-твоему, Орден этому обрадуется?! Он сам не заметил, когда начал кричать. В груди клокотала бессильная ярость — злость на это роковое стечение обстоятельств и на всех, кто мог быть в нем повинен, — и лицо Сабины застыло едва ли не в страхе, когда она встретилась с ним глазами. Должно быть, они вновь посветлели до прозрачно-серого, почти белесого цвета, но ему было всё равно. Его поносили едва ли не все те годы, что он прожил в Англии, называя отродьем чудовища, ублюдком Блуаского принца, а теперь, когда он столького добился, заставив позабыть об этом всех, кто еще помнил эти слухи, он вновь останется ни с чем?! — Не говори так, — повторила Сабина еще тише, чем прежде. Такая хрупкая, нежная, с каждым новым словом или движением она злила его только сильнее. Она, дочь купца, никогда не носившая кольчугу и не державшая в руке меча, не могла понять, на что он надеялся прежде и что потерял в Масиафе. Она никогда этого не понимала! — Орден — это не только сражения... — А что еще?! — рявкнул Уильям, в ярости подумав о том, что даже она, такая рассудительная и проницательная, порой становится невыносимо глупа. — Мы рыцари-монахи, мы клянемся защищать мечом, а не одним лишь крестом! Что проку от моих молитв, если против меня клинки, а за моей спиной столько христиан?! — Но ведь ты жив, — заспорила Сабина едва ли не со слезами на глазах, вновь поднимая руку. — И я люблю тебя... — Да на что мне это?! Осознание того, что именно он сказал, настигло его даже прежде, чем вырвалось последнее слово. Но было уже поздно. Сабина вздрогнула, словно он не закричал, а со всей силы отвесил ей пощечину, и уставилась на него широко распахнутыми глазами. Но прочь, за виднеющуюся позади нее дверь кельи, не бросилась. Лишь содрогнулась еще раз и вдруг бессильно осела на постель, прижимая руку к груди. Черные локоны закрыли склоненное лицо, и она мелко задрожала, хватая ртом воздух, словно задыхалась. Или пыталась сдержать слезы.

После всего, что было между ними... После всего, что она говорила и делала, после того, как она, не задумываясь, бросилась в Крак-де-Шевалье, едва услышав, что он мертв... Должно быть, даже если бы он действительно ее ударил, это было бы для нее не так страшно, как эти несколько жалких слов. — Нет, — выдохнул Уильям, опомнившись. И схватил ее за руку, одним шагом преодолев разделявшее их расстояние и почти рухнув перед ней на колени. Вглядываясь в прячущееся за черными кудрями лицо, но видя лишь дрожащие губы и текущую по щеке слезу. — Нет, прости меня, я... Это просто слова, они ничего не значат, ты же понимаешь! Сабина, я... Я не знаю, что мне делать! Я всю жизнь был рыцарем, я столько лет сражался за Орден, за христиан, за тебя, а теперь я... никто! Я больше не вижу пути, я не понимаю, чего хочет от меня Бог! Куда мне идти теперь, ради чего мне... Жить? Когда он в одно мгновение лишился цели, лишился опоры под ногами, и теперь даже не сможет... Да он теперь даже ей не нужен, потому что больше не сумеет ее защитить. А ей, вероотступнице, его меч нужен больше, чем другим. Предавшему веру Пророка — смерть! И как он теперь остановит поднятую против нее саблю?

— Прости меня, — повторил Уильям и попытался стереть слезу с ее щеки, но Сабина отдернула голову, не позволив даже дотронуться до нее, и карие глаза сверкнули огнем и раскаленным в нем металлом. Пусть она была христианкой, но она по-прежнему оставалась сарацинкой. Оскорбленная кровь предков-завоевателей вскипела в одно мгновение, и всегда казавшиеся ему такими нежными губы сложились в презрительную, исказившую ее лицо гримасу. — Ты не знаешь, что тебе делать? Ты всю жизнь решал за нас обоих! Ты поступал так, как тебе вздумается, и не спрашивал, согласна ли я! Когда мне оставалось лишь безропотно ждать, когда же тебе наконец наскучит играть в войну! А теперь ты не знаешь, как тебе быть, и решил всё же спросить меня?! — рассвирепела Сабина, оттолкнув его и рывком поднявшись на ноги, и он не узнавал ее в этой взбешенной фурии, будто пытавшейся сжечь его дотла одним лишь взглядом. Уильям бросился за ней, но она рванулась из его рук, словно дикая, и хлестко вскинула смуглую ладонь. Не ударила, но этого оказалось достаточно, чтобы у него бессильно опустились руки. Нет. Прости меня. Ты права, я глупец, я так ничему и не научился. Но если ты оставишь меня... Ты единственная, кто всегда принимал меня таким, какой я есть, что бы я ни говорил и как жестоко ни поступал с тобой каждый раз, когда вновь уходил сражаться за других. Ты... всегда заслуживала гораздо большего, чем мог бы дать тебе простой храмовник. — Решай сам, Уильям, — процедила Сабина, и ее глаза заблестели с новой силой. — Я тебе не советчик. Я не желаю, чтобы потом ты начал обвинять в принятом решении меня. И отвернулась, распахнув дверь и решительно смахнув с щеки слезу. Уильям остался стоять, глядя, как она уходит, гордо вскинув голову, но вздрагивающие плечи выдавали ее лучше любых слов. Он вновь перешел черту. И обидел ее в сотни раз сильнее, чем прежде. Но как ему теперь загладить свою вину?*** Конец зимы, сорвавшей своими ливнями поход к Иерусалиму, и теплые весенние месяцы примкнувшие к королю Ричарду тамплиеры коротали в цитадели Газы. Среди войск короля — укрывшихся в руинах Аскалона, которые Ричард поспешил восстановить, памятуя о прежнем блеске этой крепости, не раз описываемой ему маршалом де Шампером, — ходили слухи, будто английский монарх вот-вот двинется на Иерусалим, раздосадованный своим первым поражением и твердо намеревающийся вернуть братьям-христианам их величайшую святыню. Жемчужину Востока, город трех религий, ради которого без колебаний лили и свою, и чужую кровь не только франки, но и сарацины, и иудеи.

Великий Магистр тамплиеров Робер де Сабле всеобщего воодушевления не слишком разделял, погруженный в заботы о вверенном ему Ордене. Гонцы мчались к нему со всех концов Святой Земли верхом на взмыленных лошадях, принося вести из прецепторий и командорств, о существовании которых магистр и не знал прежде, всюду сопровождавший Робера сенешаль Ордена сбивался с ног, погруженный в заботы о снабжении квартировавшего в Газе войска, и магистр не спал ночами не только из-за несметного числа свалившихся на него дел и обязанностей, но из-за осознания того, какая сила оказалась под его рукой милостью Господа. Он знал, что Орден силен даже сейчас, после смерти двух сотен рыцарей у Хаттина, гибели еще нескольких дюжин при осаде Салах ад-Дином Аскалона и у стен Сен-Жан-д'Акра, но не думал, что настолько. Братья рвались в бой, не думая о том, сколь мало их было в сравнении с несметными полчищами под командованием египетского султана, и каждая новая весть о смерти тех, кто годами сражался плечом к плечу с ними, вызывала лишь праведный гнев и обещания отомстить еще до исхода лета. Даже гибель маршала, казалось, воодушевила братьев только сильнее. Магистр же был потрясен этим известием. Принимая храмовников под свою руку, Робер в первую очередь рассчитывал на опыт и решительность де Шампера. Тот отдал Ордену без малого двадцать три года — другие братья наперебой называли его то Честью Ордена, то Железным Маршалом, — и потеря такого союзника, когда они вовсю готовились к новому походу на Иерусалим, была крайне неудачным стечением обстоятельств. В иерархии Ордена маршал был вторым после самого магистра и первым на поле боя, а де Шампер сражался едва ли не с первого дня своего пребывания в Святой Земле. Кто-то из братьев поведал Роберу даже о том, как маршалу пришлось столкнуться с разбойниками еще на пути из порта в Иерусалим и он обагрил меч кровью неверных даже до того, как впервые увидел белые стены Святого Града. Родич короля Англии — пусть никто толком не мог сказать, насколько близко это родство, и де Шампера называли даже кузеном Ричарда, — знаток богословия и превосходный мечник, маршал обещал стать Роберу надежной опорой на первые пару лет его магистерства, пока он еще будет вникать во все сложности и тонкости управления Орденом. Но Господь рассудил иначе.

Так думал Великий Магистр, сидя за длинным дубовым столом при свете одинокой свечи и просматривая списки привезенного в Газу оружия, провианта и фуража. Появление оруженосца, несмело постучавшегося в закрытую дверь магистерской кельи, стало для Робера неожиданностью. — Простите, мессир, — робко заговорил юноша, едва переступив порог после позволения войти и низко склонив голову. — В крепость прибыл один из братьев и просит немедля его принять.

— Кто? — спросил Робер, но оруженосец только качнул головой. В Ордене он был новичком и знал в лицо лишь тех рыцарей, что жили в одной крепости с ним. — Хорошо, я выслушаю его. Оруженосец кивнул и бросился прочь. А когда вернулся, Робер на мгновение решил, что слишком долго просидел за документами — скоро уже должны были звонить к заутрене, а там и до рассвета недалеко — и теперь ему мерещится... всякое. — Мессир, — поздоровался покойный маршал глубоким звучным голосом и едва склонил голову. По худощавому скуластому лицу пробежали блики от свечи, и магистр увидел свежий шрам на заросшей рыжеватой бородой щеке, протянувшийся к полускрытому заплетенными волосами уху. Это и уверило его в том, что его видение вполне реально. Будь маршал порожденным ночным дурманом призраком, вряд ли у него появились бы новые шрамы. — Тот тамплиер, брат Ласло, — начал Робер, гадая, как это понимать, — сообщил мне о вашей смерти, мессир.

— Как ему было приказано, — ответил маршал и сел на пустующий стул перед магистерским столом, не дожидаясь приглашения. — Я не знал, выживу ли после столкновения с ассасинами, но решил, что моя смерть так или иначе должна быть на пользу Ордену. Даже если она окажется лишь слухом. — Смею надеяться, вы добились того, на что рассчитывали. Положение складывалось непростое. Мало того, что Робер столкнулся с непозволительным для орденских братьев вольнодумством — ему должны были немедля сообщить, что в действительности произошло близ Масиафа, и посвятить если не во все планы маршала, то хотя бы в их часть, — так еще и сам де Шампер недвусмысленным образом дал понять, что ни во что не ставит магистра. А другие братья, к тому же, уважают его больше, чем Робера. Он знал, что глупо было сравнить свой орденский опыт с опытом маршала, но одно дело сознавать, что Железный Маршал, будь он неладен, обладает огромным авторитетом, и совсем иное — столкнуться с подтверждением этого при первой же серьезной неприятности. — Старец Горы мертв, мессир. Я призвал братьев из окрестных крепостей и зачистил Масиаф. Часть ассасинов успела вырваться из-за замка по подземным ходам, но на какое-то время они забудут о неповиновении. Через пару дней рыцари командора Триполи доставят вам собранную с ассасинов дань. — Не припоминаю, чтобы я отдавал такой приказ, — заметил Робер, не сумев скрыть проскользнувших в голосе недовольных ноток.