Глава пятая (2/2)

— Боюсь, я несколько опередил ход ваших мыслей, — невозмутимо согласился маршал. — Но Орден должен был преподать Масиафу урок. В прошлом один из орденских братьев уже совершал подобное, пусть и с меньшим... размахом, но память у Старца Горы, очевидно, скверная. Робер не сразу понял, о чем речь. В тот год ассасины послали гонца к королю Амори, обещая ему свои клинки в ответ на позволение больше не выплачивать дань Ордену Храма, но по возвращении в Масиаф ассасина подкараулил и убил выстрелом из арбалета рыцарь Готье дю Мениль. А затем обезглавил уже мертвое тело и отправился в Сидон под защиту стен орденской прецептории. Робер слышал эту историю скорее в общих чертах — именно ее первым делом припоминали братья, говоря об ассасинах, но за давностью лет уже не могли поведать деталей, — и магистр не знал, что посланником от Ордена, смерчем пронесшимся от Бейрута до Иерусалима и сообщившим тогдашнему магистру о случившемся, был совсем еще молодой — ему едва минул двадцать один год — английский рыцарь. В те годы большинство тамплиеров знало его лишь как брата Уильяма. — Что ж, — медленно и без удовольствия согласился Робер, — полагаю, вы правы, мессир. И чего же вы ждете от меня теперь? Похвалы? Награды? И какой же, если тамплиеры посвящали жизнь служению Ордену и де Шампер мог получить разве что новый кинжал или седло, да и то, если прежнее пришло в негодность? Или ждал, что добьется этим звания Великого Магистра? Робер не думал об этом прежде, считая решение капитула Ордена неоспоримым, но теперь, когда он своими глазами убедился, насколько другие братья уважают и даже почитают Железного Маршала, то понял, какого противника мог приобрести на своем и без того непростом посту. А ведь стоило вспомнить разговоры братьев о затянувшейся на долгие годы ссоре между де Шампером и прежним магистром, Жераром де Ридфором, и задуматься. Де Ридфор ведь прослужил в Святой Земле гораздо дольше Робера, но так и не смог добиться от маршала повиновения. Пусть де Ридфора многие признавали никчемнейшим из рыцарей Ордена, но де Шампер не склонялся перед ним даже из уважения к самому званию Великого Магистра. Но Робера вольнодумец-маршал вновь огорошил. — Я надеялся получить позволение снять белый плащ. Робер от такого ответа растерялся не на шутку. После стольких лет в Ордене, после того, как де Шампер так успешно расправился с ассасинами, он хочет...? — Вы... желаете оставить Орден? — Нет, — ответил маршал — пожалуй, стоило звать его уже бывшим маршалом — и с трудом, не сумев сдержать исказившей его лицо болезненной гримасы, поднял правую руку, положив ее на край стола. В первое мгновение Робер не понял толком этого жеста, а затем увидел, с каким напряжением — и новой гримасой — де Шампер сгибает пальцы даже наполовину. О том, чтобы сжать их в кулак, верно, не шло и речи. — Как видите, мессир, Старец Горы всё же достал меня перед смертью. Должно быть, тот ликовал в Аду, зная, что его враг теперь не может ни поднять меча, ни даже толком удержать его в руке.

— Что говорят лекари? Де Шампер неопределенно пожал плечами. Лекари, очевидно, не смогли сказать ему ничего хорошего, раз теперь он просил... Немыслимо. Ему следовало отправиться в Рим и просить милости у Папы Римского, раз он решил, что больше не желает служить Ордену, а Великий Магистр мог лишь позволить ему... — Я хочу остаться орденским братом, — сказал де Шампер, и в его темно-серых глазах на мгновение отразилась страшная бессильная боль. — Я оставил мирскую жизнь и ушел в ряды Ордена еще в шестнадцать лет, поклялся служить братьям верой и правдой еще весной шестьдесят девятого года, и вам нужны мои знания и опыт. Но рыцарем мне, верно, уже не быть. Раз так, то... я смею надеяться, что вы снимете с меня часть обязанностей вместе с белым плащем. Мне... вполне хватит черного. И того, что новобранцы Ордена не будут знать, что я и есть Уильям де Шампер. Я не хочу, чтобы Орден запомнил меня таким. Голос у него звучал ровно, но взгляд выдавал лучше любых слов. Так смотрели смертельно больные или раненые, рвущиеся жить, но уже сознающие, что надежды у них не осталось. Уильям де Шампер выжил в горах Джебель-Бахра, несмотря на тяжелые раны. Но Железный Маршал действительно погиб, когда вернулся к стенам Масиафа, зная, что сможет остановить ассасинов лишь мечом. И хотел оставить всё, как есть, чтобы уйти на пике славы. Даже если — когда — кто-то из рыцарей и узнает его позднее... они поймут, почему он так поступил. Роберу оставалось лишь решить, что ответить сдавшемуся на его милость рыцарю.*** Торговля шла плохо. Прежде бежавшие на базар со всех ног женщины — жены богатых купцов, безземельных, да и, бывало, знатных рыцарей, не гнушавшиеся спрашивать совета у безродной сарацинки — теперь не могли добиться от нее и нескольких слов. Она будто утратила вкус и даже характер, безропотно показывая все требуемые ткани и цвета, но не хвалила выбор или — напротив — не уговаривала изменить свое решение и позволить ей подобрать для госпожи что-то более подходящее к цвету волос или лица. Даже смотрела, казалось, сквозь подходящих прилавку женщин, а порой и вовсе не сразу поднимала глаза, когда ее окликали. Первой не выдержала старая Дениза*, носившая имя в честь святого Дионисия и торговавшая за соседним прилавком душистым мылом, мазями и притираниями. Обрадованные удачно купленными тканями женщины обычно с радостью откликались на ее призыв посмотреть и понюхать пару-тройку цветочных и травяных ароматов, но теперь от соседства с красивой сарацинкой не было ровным счетом никакой пользы. — Случилось что, милая? — спросила старуха, выйдя из-за своего прилавка и оперевшись загорелой морщинистой рукой на чужой. Остальные торговки с любопытством прислушивались. Они с подозрением отнеслись к этой сарацинке, когда она впервые появилась на базаре Триполи и на все вопросы лишь отвечала, что крещеная и что торгует ради того, чтобы помогать старику-отцу. Но сарацинка не язвила, не называла их франкскими свиньями, как не раз говорили другие сарацины, считавшие Святую Землю лишь своей и ничьей больше, и исправно посещала мессы в церкви, подолгу и с жаром молясь в ее стенах. Да и к бывшим единоверцам относилась без свойственной многим франкам ненависти, отчего ее привечали и многие магометане, давно привыкшие уживаться с христианами в мире в стенах одного города. — Смотрю, — продолжила расспрашивать Дениза, когда сарацинка подняла на нее равнодушные глаза, — лицá на тебе который день нет. То срываешься и пропадаешь неизвестно куда на целые недели, а теперь вот... Умер что ль кто? — Нет, — сказала сарацинка бесцветным голосом. — Жив. Но ему это, кажется, совсем не в радость.

— Мужчина, что ль? — обрадовалась такому ответу Дениза. — Ну, нашла по кому убиваться, глупая. Ты ж не девчонка уже, чтоб из-за какого-то солдата слезы лить. Мужчин-то в Святой Земле много, сколько бы их магометане ни убивали. Вон сколько с королями с Запада приплыло, найдешь еще, с кем утешиться. Сарацинка не ответила. Даже не поблагодарила за участие. Так и сидела, словно полумертвая и равнодушная ко всему на свете. Опустошенная. — Вот дуреха, — буркнула себе под нос раздосадованная Дениза, возвращаясь за свой прилавок. — Чай не пятнадцатилетняя, чтоб так голову из-за кобеля терять. Своих внуков уж нянчить пора, а она всё невестится. Ничего, — сказала она остальным женщинам, — похнычет и успокоится, оно всегда так.

Сарацинка на недовольство внимания не обращала. Порой казалось, что она вообще не понимает, какой нынче день и час, и другие торговки вновь забеспокоились всерьез, поняв, что ее хандра и не думает проходить. Но на расспросы безучастная к их сочувствию сарацинка по-прежнему не отвечала и даже не слушала, когда ее пытались разговорить и попробовать утешить. Пока в один жаркий июльский день, когда солнце уже клонилось у западной городской стене, в толпе не появился высокий рыжеватый мужчина — небогатый рыцарь, судя по его мечу и простецкой кожаной одежде — и не направился прямиком к прилавку с тканями. — Здравствуй. Сарацинка ответила едва слышным голосом, но рыжего рыцаря это не смутило. — Мы можем поговорить? Сарацинка едва заметно пожала плечами и принялась перекладывать отрезы тканей на прилавке. Рыцарь помолчал, потер левой рукой широкий островатый подбородок — жесткая, аккуратно подстриженная борода скрадывала этот недостаток, но глазастые торговки немедленно отыскали в его лице все достоинства и изъяны, решив всё же считать красавцем, — и устало вздохнул, поняв, что говорить ему придется под полудюжиной любопытных взглядов. Старая Дениза и вовсе слышала его нехуже безучастной сарацинки. — Однажды, еще в Аскалоне, ты сказала, что рада быть всего лишь любовницей. Признаться, тогда меня это покоробило. Даже если я сам понял это не сразу. Но по здравому рассуждению меня это... устраивало. Ты знаешь, к чему я стремился все эти годы и... ты была права, когда сказала, что мне не нужна жена. И что я всегда ставил Орден превыше всего остального. — Ты пришел, чтобы напомнить о том, что я обыкновенная шлюха? — спросила сарацинка едва слышным голосом, но навострившая уши Дениза, разумеется, разобрала каждое слово. — Вновь швырнул меня в Триполи, как бестолкового щенка, умчался к своему Магистру, а теперь возвращаешься, чтобы посмеяться? Тебе было мало того, что ты уже сделал? Мало тех лет, что я отдала тебе по глупости? — Нет, — спокойно ответил рыцарь, хотя она, очевидно, злилась в самой глубине души и теперь пыталась прогнать его, превратив разговор в ссору. — Я пришел спросить. Ты станешь моей женой? Сарацинка остановилась и подняла на него глаза. Словно ожила, и жуткое равнодушие в ее взгляде впервые за последние несколько недель сменилось куда более привычным и понятным чувством живого человека — растерянностью. — Ты... — пробормотала она, сжимая в смуглых пальцах отрез нежно-зеленого хлопка, — не можешь жениться. Братьям Ордена это запрещено. — Тем, кто носит белое, — поправил ее рыцарь. Быть не может! Храмовник? Вот уж верно, дуреха! И на что она надеялась с таким любовником? — Я говорил с Великим Магистром. Раз я не знаю... смогу ли когда-нибудь сражаться, как прежде, то я удовольствую черным плащом, а Магистр — тем, что я не стану ему соперником. Я предполагал, что мое самоуправство может ему не понравиться, и... Из нашего последнего разговора я убедился, что не ошибся. Сабине казалось, что она бредит. Или просто задремала за прилавком, разморенная летней жарой. Его слова не могли быть явью. — Черные плащи носят сержанты, — не согласилась она, разжимая пальцы и поворачиваясь к нему всем корпусом. Нежно-зеленый хлопок упал на прилавок скомканной полосой.

— И те, кто вступил в Орден лишь на время, — поправил ее Уильям. — Высокого поста с черным плащом на плечах, конечно, не занять, но... Меня больше волнуют послабления в Уставе, чем привилегии.

Сабина судорожно, со свистом, вздохнула и непримиримо скрестила руки на груди. — Неужели? Раз у тебя больше ничего не осталось, ты решил, что...? — Я не хочу тебя терять, — перебил ее Уильям. — Никогда не хотел, и ты знаешь, как тяжело мне было оставить тебя в первый раз. Я обидел тебя, я знаю. И не вижу другого способа доказать тебе, что я этого не желал и сказал, не подумав. — Вот как? — спросила Сабина дрогнувшим голосом, чувствуя, как на глазах неумолимо наворачиваются слезы, но пытаясь сдержаться. — И что же? Ты решил связать себя, да и меня тоже, узами брака лишь ради того, чтобы загладить вину? Благодарю, мне не нужны такие подачки. Возвращайся в Орден, я... тебя не держу. — Сабина, — совсем тихо сказал Уильям и шагнул к ней, не отводя взгляда от ее лица. Она могла бы отступить назад, спрятаться от него за прилавком, но не стала. — Я прошу, потому что... Видит Небо, я должен был попросить об этом много лет назад. Я думал о тебе перед Монжизаром, я думал и после, когда Магистр де Сент-Аман послал меня в Рим с призывом к новому походу на Восток. В какое-то мгновение я был готов бежать с тобой, даже если бы этот позор лег на мое имя несмываемым пятном, и мне было неважно, куда бы мы отправились из Иерусалима.

— Я помню, — сказала Сабина, и его лицо всё же поплыло перед глазами. У них могло бы быть всё. Всё, на что могли рассчитывать безземельный, отказавшийся от наследства рыцарь, и безродная, бежавшая из родного дома вероотступница. Но если ей было довольно и этого, то он не мыслил своей жизни без Ордена и священной войны. — Должно быть, я любил тебя едва ли не с первого взгляда. С того самого мгновения, как впервые увидел у дверей Храма Гроба Господня. Пусть я не знал о тебе ничего, пусть не видел даже твоего лица, а одни лишь глаза, но я знал, что никого прекраснее тебя... О, Небо! Что он говорит?! — Прекраснее? — повторила Сабина, не дав ему закончить, и из груди у нее вырвались сдавленные рыдания. — Это было двадцать лет назад, Уильям. Даже если эта красота, которую ты так восхваляешь, не увяла до сих пор, мне недолго осталось быть такой. И что тогда? Ты примешься попрекать меня тем, что я старуха, да еще и бесплодная? Я понимаю, ты больше не можешь сражаться за Орден и ищешь выход, но раз так, то выбери женщину помоложе, которая родит тебе хоть дюжину сыновей. Я не так глупа, как ты, верно, привык думать. Я пойму. Она знала, что всё еще красива. Быть может, даже больше, чем была шестнадцать лет назад. Пусть тогда у нее не было седой прядки у виска и шрамов от осколков бруствера, но она знала, что всё еще хороша и желанна и что в зрелой женщине порой было куда больше прелести, чем в несмышленной девчонке. И все же ей давно уже не восемнадцать. Пусть она не располнела и не подурнела до неузнаваемости после рождения полудюжины детей, как многие другие женщины, но даже это уже перестало быть ее достоинством. Как бы ни восхищались мужчины женской красотой, все они прежде всего хотят взять на руки сына. А ей уже не избавиться от клейма бесплодной. Она так и не смогла стать достойной его.

— Ради всего святого, — недовольно бросил Уильям и на мгновение отвел взгляд в сторону, заставив таращившихся на них торговок поспешно отвернуться. — Ты же знаешь, что я никогда не умел разговаривать с женщинами. И я люблю тебя не за одну только красоту. Да, быть может, я бы и не взглянул на тебя, будь ты другой, но ты заворожила меня с первого взгляда, словно наваждение. Ты являлась мне во снах с самой первой встречи, хотя я даже не видел твоего лица. Я боролся с самим собой и всё равно едва ли не каждый вечер уходил из Храма Соломона в надежде увидеть тебя еще раз. В тот день, когда мы столкнулись вновь и ты попросила меня о помощи, это не было случайностью. Я искал тебя, хотя знал, что не должен даже смотреть, чтобы не навлечь на тебя позор. И я... Чем больше я узнавал тебя, тем сильнее понимал, что мне не нужна другая, какой бы красивой и высокородной она ни была. Даже если я больше не рыцарь, я буду защищать тебя до последнего вздоха. Я возьму меч в левую руку и не отступлю, пока не буду уверен, что мне хватит сил уберечь тебя от любой беды. Я не прошу детей, я прошу лишь одного: не покидай меня. Я верю, что Господь не зря привел меня к тебе, и я не могу тебя потерять. Сабина молчала, помня, что и он не раз являлся ей во снах. Он снился ей после поражения у Брода Иакова, привиделся в Кераке, когда она едва не утратила последнюю надежду, и пусть после падения Аскалона ей показалось, что эта связь разорвана, Уильям всё же отыскал ее среди тысяч беженцев из Иерусалима. Словно его вели к ней сами Небеса. Три тысячи миль отделяли Святой Град от далеких английских земель. И еще тысяча — от города Кербела в сердце Аббасидского халифата. Как много. Как далеко. Скажи мне, мой Железный Маршал... Если Бог этого не хочет... То почему же мы здесь? Быть может, Он и в самом деле раз за разом посылал нам знаки, а мы не видели? — Когда? — с трудом спросила Сабина непослушными губами, и щеки всё же обожгло слезами. Уильям поднял руку — левую, лишь на мгновение дернув правой — и осторожно стер эти слезы большим пальцем. — Когда скажешь. Хоть сегодня. Я договорюсь со священником. Она кивнула, не ожидав такого ответа — и не тратя времени на раздумья, ибо ждала и надеялась так долго, что уже не смела даже верить, что ее мечта когда-нибудь сбудется, — и сказала: — Мне нужно переодеться. И убрать всё с прилавка. Уильям не стал спорить. Ему это желание надеть красивое платье, должно быть, казалось тщеславным, но она бросилась в свою комнатушку на окраине города и вытряхнула из тяжелого сундука всю одежду разом, ища припрятанные на самом его дне вещи. Несколько простеньких украшений, баночку с черной краской для глаз, тонкую кисточку и яркий рубиново-красный бархат. Не то блио, которое однажды подарила ей расщедрившаяся Сибилла и которое она так и не смогла надеть для Уильяма, но похожее. Такое же простое, как и то, в сравнении с платьями покойной королевы, но со шнуровкой на спине и длинными рукавами, открывающими спереди руки до самых локтей.

— Помоги. Со шнуровкой, — попросила Сабина, сбросив свое простецкое платье, а следом за ним и камизу, и натянув другую, из тончайшего хлопка и с непривычно низким вырезом. У блио он тоже был куда ниже, чем она привыкла носить в последние годы, но Уильям знал все ее шрамы и совсем не смущался тому, что блио открывало протянувшуюся под левой ключицей светлую линию и несколько неровных, хоть и не бугрящихся, почти белых полос, рассекавших руку у запястья и поперек предплечья. — Я всё же забрала те драгоценности, что зарыла в дворцовом саду после побега из магометанского квартала, — призналась Сабина, повернувшись спиной и почувствовав, как начала затягиваться шнуровка на платье. Забрала и потратила их часть на совершенно ненужный отрез бархата, чтобы пошить из него еще меньше подходящее торговке платье. Не смогла удержаться, увидев этот рубиновый цвет среди тканей, которыми ей предстояло торговать, и вспомнив то прекрасное платье, которое, должно быть, присвоила себе Агнесс или еще кто из дам Сибиллы, когда Сабине пришлось бежать из дворца. Пусть она была лишь безродной сарацинкой, но в те годы не всех дочерей рыцарей одевали так, как ее. Балдуин знал, что ей нравилось быть красивой, и хотя она не позволяла себе ничего требовать у больного короля, он сам предлагал ей то пошить новое шелковое платье, то выбрать себе красивое украшение у ювелира. Ей хотелось думать, что Балдуин был бы горд тем, какой красивой она была сегодня. И пусть она давно уже не юная девица, но у нее задрожали руки, когда она осторожно подводила глаза, а затем едва не подкосились ноги при виде дверей католической церкви, в которой она неустанно молилась последние несколько лет. Сабина с силой сжала руку Уильяма в своей ладони и поправила наброшенную на волосы и плечи накидку в цвет блио, прежде чем осторожно подобрала длинный подол и переступила порог, вдохнув полной грудью запах ладана и подтаявшего воска. — Ты будто боишься, — прошептал Уильям одними губами, когда они шли сквозь пустующую церковь к алтарю и уже ждущему их священнику. — Я... боюсь проснуться, — согласилась Сабина и бросила на него взгляд из-под ресниц. На расплетенные, падающие на плечи густые волосы, еще сильнее отливающие медной рыжиной при свете алтарных свечей, на резкий аристократичный профиль и аккуратно подстриженную и выбритую вокруг рта бороду, на расшнурованную на груди длинную кожаную безрукавку поверх темной котты, шедшую ему куда больше парчи и бархата, и на навершие меча с выбитым на нем крестом. Ее рыцарь. Ее муж. Еще несколько шагов, всего несколько слов, и он наконец-то станет ее мужем. — Что? — спросил Уильям, заметив ее взгляд. — Ты прекрасен.

— Уж точно не в сравнении с тобой. Признаться, мне совестно являться в церковь в таком виде и под руку с такой красавицей. Я недостоин. — А говорил, — слукавила Сабина, не сумев скрыть тщеславной улыбки, — что не умеешь разговаривать с женщинами. И остановилась перед алтарем, подняв на священника сияющие глаза. Тот, кажется, смутился, а Уильям сжал ее руку чуть сильнее. Словно хотел сказать, что ни за что ее не отпустит.