Глава четвертая (1/1)

От ударов затупленным мечом тренировочное чучело слабо дергалось, роняло на истоптанную землю ошметки соломы, но опрокидываться навзничь, как получивший удар в грудь человек, не спешило. Тем лучше. Рука, крепко, едва ли не до судорог сжимавшая обтянутую темной кожей рукоять, уже гудела от кончиков пальцев до самой ключицы — он рубил с плеча, изо всех сил, как всегда учил отец, — и по смуглому лбу тек неприятно жгущий глаза пот. Солнце с каждым днем припекало всё ощутимее — летняя жара входила в самую силу, — и обе его рубахи — тонкая камиза и светлая котта с коротким широким рукавом — уже липли к разгоряченному телу. Перед глазами качалась в такт ударам вьющаяся черная прядь. Мерзкий — удар! — льстивый — удар! — никчемный — удар! — трус!

Сидит у подножия трона этого английского зверя, мнящего себя господином Святой Земли, и верит, будто слава сюзерена спасет его от позора! После Хаттина! После всех тех поражений, что нанесли этому красавчику сарацины! После того, как он лишился всяческих прав на корону Иерусалима, похоронив и свою королеву, и обеих ее дочерей! Господь милосердный, какая чушь! Жалкий — удар! — ни на что негодный — удар! — Ги де Лузиньян!

Как смел этот Ричард поддерживать права того, кто лишь раз за разом доказывал свою никчемность, не способный защитить ни земли, ни жену? Как мог оскорбить и оставить без защиты свою родственницу? Принцесса Иерусалимская была его теткой по линии Фулька Анжуйского, ее покойного деда и прадеда Ричарда, но тот даже не вспомнил об их родстве, купившись на лесть проклятого Ги. Что пообещал ему этот ничтожный, лишь один из многих де Лузиньянов, державших руку Плантагенетов в Пуату? Пусть Ги был хоть трижды вассалом Ричарда, как герцога Аквитании — и его горячо любимой матери, герцогини Альенор, — но как смел король Англии позабыть свою родню по отцу, Генриху Анжуйскому?

Как смел этот Ричард — удар! — позабыть о рыцарской чести и — удар! — оскорбить женщину?! — Всех сарацин победил, братец? — засмеялся у него за спиной негромкий, совсем еще девичий голос, и он опустил меч острием вниз, отвернувшись от чучела. Изабелла стояла в полудюжине шагов — шелка всех оттенков розового и фиолетового, скрывающая шею и белокурые волосы почти алая куфия, слабая улыбка на тонковатых губах и затаенная в глазах печаль. — Я рада видеть тебя в добром здравии. — Когда ты приехала? — спросил Жан, вогнав клинок в пустые ножны на поясе, и сестра протянула вперед обе руки, расписанные хной и унизанные браслетами и перстнями с драгоценными камнями. Не будь у нее таких светлых бровей и бледной кожи, ее было бы не отличить от дочерей сарацин и иудеев, испокон веков живших в этих землях. Странно, но византийская кровь матери почти не оставила следов на ее лице — Изабелла уродилась в отца, Амори Иерусалимского, — тогда как Жана родство с греками и армянами наделило смуглой кожей и непокорными черными кудрями, по которым его порой со смехом трепал отец. — Прошлой ночью. Не хотела тебя будить, — глухо сказала сестра, уткнувшись лицом ему в шею. Объятие вышло неловким из-за выступавшего под шелками живота, и Жан промедлил, прежде чем положить руки ей на пояс. — Анри приехал со мной, желая засвидетельствовать почтение родителям. Анри? Уж не о Генрихе ли Шампанском, племяннике английского короля, толковала она теперь? Весть о новом браке Изабеллы достигла их лишь через пару недель после письма, в котором сестра написала о смерти Конрада. Ричард возомнил себя королем еще и Святой Земли, не иначе! — Анри...? — начал Жан, нахмурившись, и Изабелла на мгновение опустила голову еще ниже.

— Так нужно было, братец. Я ведь королева Иерусалима, и мне необходим защитник.

— Расскажи, — потребовал Жан, решительно взяв сестру под руку, и повел ее за собой. С ристалища в сторону замкового сада. Отец по-прежнему не поднимался с постели, мать не отходила от него ни шаг — и без того остававшаяся какой-то излишне хрупкой даже в тридцать семь лет и после рождения шестерых детей, она исхудала еще сильнее и напоминала собственную тень, — и если... если... Жан не чувствовал себя готовым принять заботу о семье, но... если небеса решат иначе, то у него попросту не останется другого выбора. Он должен знать обо всем, что творится вокруг. Изабелла помедлила с ответом, приноравливаясь к его шагу. Она была старше на целых шесть лет и выдана замуж всего в одиннадцать — пусть этот брак оставался неподтвержденным еще несколько лет по требованию матери, да и после так и не принес супругам детей, — и пусть в детстве Изабелла с радостью нянчилась и играла с младшим братом, но из-за ее скоропалительного брака, заключенного по приказу другого ее брата — короля Балдуина, чьего лица Жан даже не видел ни разу — между ними едва не пролегла пропасть. После этого они не встречались целых четыре года — семья воссоединилась лишь после падения Иерусалима, да и то ненадолго, — и тогда Жан даже растерялся на мгновение, не узнав в увиденной им белокурой красавице в шелковом блио и золотых украшениях ту Изабеллу, что носилась с ним по замковому двору и охотно играла в принцессу, нуждавшуюся в защите бесстрашного рыцаря. И вот она вновь доверчиво льнула к его плечу, несчастная, разведенная с одним мужем, потерявшая другого и немедленно обвенчанная с третьим. Потому она, верно, и пустилась в путь, будучи уже на сносях. — Я не могла оставаться в Тире, — прошептала Изабелла, невольно согласившись с его мыслями, и на ресницах у нее задрожали слезы. — Они пробрались даже в мою спальню. Я проснулась посреди ночи и увидела, что кто-то вонзил кинжал в изголовье кровати. Они... они могли зарезать меня, словно кролика, пока я спала, — разрыдалась сестра, и он остановился в тени донжона и долго гладил ее по вздрагивающим плечам, проклиная в мыслях безбожников-ассасинов. Как легко, верно, было им воевать с женщиной, да еще и затяжелевшей в самый разгар войны и боявшейся каждого шороха всякий раз, когда она покидала крепостные стены. — Я... — всхлипывала Изабелла, утирая слезы, — так испугалась. Я рассказала Конраду, но он только разозлился, кричал, что никто не смеет так со мной обращаться, что никто... Я надеялась, что он остановится, но... Они зарезали его прямо на улице. Будто рядом не было ни горожан, ни его охраны, просто подошли и... Я до сих пор не понимаю, как такое могло произойти. Почему?! О, лучше бы он оказался таким же трусом, что и Онфруа! На взгляд Жана, подобное едва ли было возможно. Онфруа де Торон не более, чем недалекий трубадур, который в свои двадцать с лишним лет не мог похвалиться ни одной стоящей победой над сарацинами. Конрад де Монферрат был вдвое старше, и люди, говоря о его подвигах, первым делом вспоминали блестящую оборону Тира от сарацин, позволившую Конраду сохранить не просто город, но один из портов Святой Земли. Да еще и в те дни, когда другие франкские города сдавались один за другим после поражения у Рогов Хаттина. Де Монферрат не испугался ни египетского султана, ни Старца Горы. Но столкновение с последним, увы, стоило ему жизни. Говорили, будто виной тому была не только война за корону Иерусалима. Будто гордый де Монферрат нанес мстительному Старцу страшное оскорбление — не то ограбил шедший под защитой ассасинов караван, уподобившись покойному Рено де Шатильону, не то потопил корабль, — и Старец не преминул воспользоваться случаем, чтобы напомнить и франкам, и сарацинам о силе и темной славе ассасинов. Но даже если Конрад сам навлек на себя смерть, его жена в этом повинна не была. Как и в том, что ее передавали из рук в руки, словно она и была короной Иерусалима. Зыбкий, словно туман, не приносящий ничего, кроме эфемерного права зваться королем, венец — символ власти над городом, которым в действительности владели магометане. Изабелла же... Должно быть, она всегда была влюбчивой. И в этом оказалось ее спасение. Сестра быстро привязалась к Онфруа, затем покорно уступила напористым ухаживаниям Конрада, а теперь... легко смирилась и с тем, что ее обвенчали с Генрихом Шампанским всего через пару недель после убийства де Монферрата, если не раньше. — Этот де Лузиньян, — шептала Изабелла, позабыв о том, как гордо она поднимала подбородок перед лицом западных вельмож, и безропотно позволяя утирать ей слезы. — О, как он смотрел на меня! — всхлипывала сестра, рассказывая о том, каким скандалом обернулась попытка матери разлучить будущую королеву с первым мужем. Изабелла бросилась к Ги за помощью, нарядившись чуть ли не в платье лагерной шлюхи, чтобы добраться до его шатра у стен осажденного Сен-Жан-д'Акра, притащила с собой своего никчемного мужа и умоляла короля Иерусалима не допустить этого святотатства, но все ее ухищрения оказались напрасны, когда Конрад самолично явился за невестой вместе с ее матерью. И бросил Онфруа де Торону вызов. Жан не стал бы отрицать, что согласен с де Монферратом. Раз Онфруа был готов бороться за Изабеллу, так пусть делает это как мужчина, верхом на коне и с мечом в руке. Но Ги де Лузиньян, очевидно, полагал иначе. — О, ты бы видел его глаза, когда мы ждали начала поединка! Словно это я прислала Онфруа вызов. Да еще и потребовала совершить страшный грех! Долг мужа — оберегать жену, а он не сделал ничего, когда меня попросту похищали у него. Даже не выставил вместо себя бойца. Я даже понадеялась... когда на ристалище выехал маршал тамплиеров, но и он не собирался сражаться за мою честь. Маршал? Должно быть, тот высокий, с выгоревшими на солнце, не по Уставу длинными рыжими волосами. Жан, пожалуй, видел его лишь мельком, но составить впечатление о храмовнике успел, наученный родителями подмечать малейшую — никогда не знаешь, которая из них тебе пригодится — деталь. Маршал был уже не юн, но по-прежнему далек от старости и двигался легко и стремительно. В его годы рыцари подобного роста и сложения часто становились грузными и неповоротливыми — особенно если начинали излишне налегать на вино и жаркое, — но он, по слухам, вступил в Орден еще мальчишкой и с тех пор покидал седло и расставался с мечом, лишь если оказывался в лазарете с тяжелой раной. А потому сохранил и силу, и стать, мгновенно выдававшую в нем человека благородного происхождения.

Неудивительно, что Изабелла понадеялась и на него, позабыв о том, что рыцари Ордена Храма не вмешиваются в склоки мирских и не дерутся на турнирах из-за женщин. Вот и маршал не стал: на ристалище, где Конрад собирался биться за руку Изабеллу, храмовника привело известие о том, что на подходе сарацинские силы и благородным рыцарям стоит поторопиться, если они не хотят, чтобы враги зажали их в тиски, одновременно атаковав лагерь и с запада, и из осажденного Сен-Жан-д'Акра. Онфруа де Торону это, пожалуй, было на руку — устроенное Конрадом подобие турнира храмовник разогнал в одно мгновение, избавив бедолагу Онфруа от необходимости всё же надевать доспехи, — но вместе с тем мужу Изабеллы немедля засчитали поражение. Растерявшаяся принцесса уже не нашла в себе сил вновь спорить с матерью. — Трус, — Изабелла едва не заплакала вновь, вспоминая разом и все годы, прожитые с Онфруа, и его предательство. — Что он за муж, если готов отдать меня без боя? А если бы это были неверные? Если бы это меня, а не Иоанну Плантагенет попытались сосватать брату султана, Онфруа бы тоже лишь стоял и ныл, что он плохой боец?! Так на что он мне?! На что?! — спрашивала сестра, часто моргая, словно ей жгло глаза. Она подкрашивала веки черной краской на сарацинский манер, и та, должно быть, попала в глаза, совершенно размазавшись от прежних ее слез.

— Говорят, будто его видели в окрестностях Иерусалима, — продолжала Изабелла, сумев успокоиться. — На охоте с братом султана. Этот несчастный, вот незадача, столкнулся там с посланником Конрада, и все его планы мгновенно пошли прахом. Никак Ричард Английский пообещал ему вернуть меня в обмен на помощь. Нет уж, по своей воле я женой Онфруа не буду! Вот только не все признавали их развод законным. Но Ричард, очевидно, решил, что ему будет выгоднее отдать королеву Иерусалима родному племяннику, а не возвратить ее уже доказавшему свою никчемность де Торону. — А что же Анри? — Он... — замялась сестра, принявшись теребить край повязанного на голову и закрывавшего шею алого платка. — Хороший. Не такой, как Конрад. Де Монферрат смел обижать ее? Дочь византийской принцессы и падчерицу барона д'Ибелина? Коли так, то следовало воздать хвалу ассасинам, как бы возмутительно это ни звучало из уст франкского вельможи. — Нет, — зарделась Изабелла, увидев нахмуренные брови и в гневе потемневшие еще сильнее вишневые глаза. Поняла причину этой злости без слов. — Конрад меня не обижал. Просто... он был мужчиной. С Онфруа я... привыкла к иному. Подвиги де Монферрата на брачном ложе Жана не интересовали. Его слава не только рыцаря, но и любовника и без того была гремела на всё королевство — женщины, побывав в рядах осчастливленных, краснели в точности, как Изабелла, а мужчины недовольно скрипели зубами, оказавшись среди тех, кто не выдерживал сравнения с Защитником Тира, — но после его смерти это уже не имело ровным счетом никакой значимости. — Так что же Анри? Посмел жениться на ней, не выждав и пары недель траура — слыханное ли дело, даже будь она хоть трижды королевой и наследницей? — приведя ее к алтарю, когда она уже была едва ли не сносях, да еще и, верно, предъявив права, как муж. Чтобы никто не вздумал требовать еще одного развода, ссылаясь не только на незаконность первого, но и на то, что новый брак сестры не подтвержден. Мерзавец под стать своему венценосному дядюшке Ричарду. — Ты защитишь ее? — спросила Изабелла, будто невпопад, и положила руку в перстнях на живот. — Отец болен, а другим... я не доверяю. Пусть я была совсем ребенком, но я хорошо помню рассказы о том, как бароны грызлись из-за Сибиллы прежде, чем она досталась де Лузиньяну. То же стало бы и с ее дочерьми, не умри они от лихорадки, то же стало и со мной, и я не хочу, чтобы моя девочка оказалась чьим-то трофеем лишь потому, что в ней кровь Иерусалимских королей.

— Почему... — невольно смутился от ее слов Жан, — ты думаешь, что это девочка? — Я знаю, — совсем тихо ответила Изабелла и подняла на него печальные заплаканные глаза. — Я не ведьма и уж тем более не святая, чтобы пророчить, но я чувствую... Этот род еще не скоро продолжится по мечу. От ее слов Жану на мгновение стало холодно, словно в разгар сырой и стылой зимы. Будто и не светило над головой жаркое белое солнце на лишенном даже облачной дымки небе.*** Вода в глиняном тазу была до того холодной, что у Сабины сводило пальцы, едва она опускала в нее руку с тряпицей. Почти не отжимала отрез хлопковой ткани, еще хранящий слабый запах жасмина — она, не колеблясь, разрезала на повязки одну из привезенных с собой, в спешке брошенных в седельные сумки камиз, но заметила, как покосился при этом склонившийся над жестким ложем госпитальер — и раз за разом обтирала выступившую коже испарину. Уильям бормотал в забытии что-то бессвязное — Сабина понимала лишь лингва франка, язык христиан на Востоке, да некоторые слова на диалекте нормандцев, но он всё чаще переходил на тот язык, что, должно быть, назывался англосаксонским, — вздрагивал от ледяных прикосновений, но таким раскаленным, как несколько мучительно долгих часов назад, уже не казался. — Об этом говорить пока рано, — цокнул языком брат Отто, заглянув в келью незадолго до того, как в замковой часовне принялись звонить к заутрене. — Но, сдается мне, в этот раз ему повезло. Будь на кинжале яд, он умер бы еще в Масиафе, да и раны в этот раз чистые. Крови он потерял, увы, немало, но оправится. Сабина подняла на госпитальера усталые покрасневшие глаза — в них будто песка насыпали, и ей ничего не хотелось сильнее, чем наконец лечь и хоть немного поспать, — и госпитальер задумался на мгновение, а затем прикрыл за собой дверь, решив ответить на ее безмолвный вопрос. — В прошлый раз его привезли едва живым. Рана на лице хоть и показалась мне поначалу опасной, но уже подживала и, признаться, я редко видел, чтобы стрела попадала так удачно... Сабина от этих слов содрогнулась. Вспомнила лазарет госпитальеров в Иерусалиме, куда пятнадцать лет назад привезли раненых в бою у Монжизара храмовников, и услышала едва слышный голос Жослена — Серафина, как, оказалось, звали его на самом деле — лежавшего с перевязанным плечом на соседней постели. Ему повезло. Впервые вижу, чтобы стрела попадала так удачно. Тогда он сказал теми же словами, что говорил теперь брат Отто. А Сабина с трудом удержалась от слез — не в ту ночь, тогда она испугалась, как никогда не боялась прежде, впервые столкнувшись с ужасом творившейся на поле боя резни и поначалу даже не узнав в раненом Уильяма, — и смогла лишь судорожно выдохнуть в ответ. Госпитальер, должно быть, решил, что она вздрогнула из-за его слов об опасности раны от стрелы, а не из-за на мгновение примерещившегося ей в полумраке зажженной свечи загорелого лица. Ты был мне другом. А я даже не ведаю, где ты похоронен. — Чудо, — сказал брат Отто, остановившись у самой постели и скрестив руки на груди в черном сюрко с белоснежным крестом. — Стрела пробила щеку и вышла за ухом, если я верно понял. Могло убить в одно мгновение. Но тот мальчик, что перевязывал ему раны, даже сумел извлечь стрелу, не повредив еще сильнее. Куда страшнее оказалась рана на боку. Я, признаться, думал, он не оправится. Рана уже начала гноиться, когда братья добрались до Маргата, а уж когда примчался я... Сабина смутно помнила этот замок в миле — если не меньше — от стен Баниаса, где почти восемнадцать лет назад скончался Амори. Король Иерусалимский и любовник, которому она не посмела отказать. В те годы Маргат еще принадлежал одному из вассалов Раймунда Триполитанского, и госпитальерам его продали лишь незадолго до падения Иерусалима. К лучшему, надо полагать. Когда Салах ад-Дин бросил осаждать Крак-де-Шевалье и двинулся к Маргату, то нашел его таким же неприступным, что и сердце Ордена госпитальеров. Сабина вспоминала всё это с трудом и мимоходом, пока слушала рассказ брата Отто о лихорадке, опиуме и листьях алоэ, издревле применявшихся для вытягивания гноя из ран. Должно быть, госпитальер счел ее достойной разъяснений — раз сам назвал толковой, когда она бросилась помогать ему перевязывать раны ее безрассудного маршала, из последних сил добравшегося до Крак-де-Шевалье и попросту рухнувшего с седла во дворе крепости, — и не стеснялся, в отличие от прочих рыцарей-монахов, всерьез учить женщину сложному ремеслу врачевания, а не одной лишь перевязке. Лучший лекарь на многие мили вокруг, он говорил о своем мастерстве без бахвальства и считал, что в прошлый раз Уильям выжил лишь благодаря чужим молитвам и своей силе воли. Дескать, ни один лекарь, сколь бы хорошим он ни был, не сумел бы помочь, не желай Уильям жить так сильно. — Мессир, могу я...? — начала было Сабина, когда госпитальер закончил с перевязкой руки, вновь поцокав языком при виде протянувшегося на тыльной стороне ладони — от запястья к самым костяшкам пальцев — глубокого кровоточащего рубца, и брат Отто вдруг посмотрел на нее так, что она умолкла, словно та девятнадцатилетняя девчонка, что плакала у ворот другой прецептории госпитальеров после сражения при Монжизаре. О, молю, позвольте мне остаться. Он не нарушал обетов в стенах вашей крепости, и я не смела даже просить его об этом, но я сойду с ума, если вы выставите меня за дверь. Не смотрите на меня так, я знаю, что грешна, но я люблю его. Но заговорил госпитальер неожиданно мягко. И Сабина даже не возмутилась из-за того, как он ее назвал. У нее и без того не осталось сил на пустые обиды, но брат Отто говорил с ней таким тоном, что она вновь захотела расплакаться. — Не нужно, дитя. Я лекарь, а не судья. И я еще тогда, в стенах Маргата, слышал, кого он зовет в бреду. Многих, но среди них было и твое имя. Я понял, что ты и есть Сабина, едва ты вошла в Крак-де-Шевалье. И мне пригодятся лишние руки, когда в замке столько раненых. Но я прошу тебя, как бы больно тебе ни было все эти годы, поддержи его, когда я скажу ему о руке. — О чем вы, мессир? — растерялась тогда Сабина. Кровоточащая рана на плече тоже показалась ей куда опаснее той, что была на запястье и кисти, но оказалось, что брат Отто говорил именно о второй.

Неужели...? Он... Он теперь не сможет...? Госпитальер кивнул, поняв, что она догадалась без лишних слов. — Такая опасность есть. Я не стану судить прежде времени, но для рыцаря подобная рана куда страшнее, чем для простолюдина, который ни грамоте, ни мечу не обучен. Присмотри за ним пока что, я вернусь ближе к рассвету. Если станет хуже... Она кивнула в ответ и вновь опустила руку с тряпицей в набранную в замковом колодце воду. А когда госпитальер, закончив, верно, помогать другим тамплиерам и вернувшись задолго до рассвета, рассказал о том, как лечил гноившуюся рану, Сабина с трудом дождалась, когда он выйдет, и поспешно расшнуровала до самого пояса тонкую камизу с распоротым рукавом. Рубец на боку остался страшный. Неровный, бугрящийся, словно кто-то попросту снял всю кожу, и перекрывающий другую рану, полученную еще в Изреельской долине девять лет назад. Весь бок теперь был сплошным шрамом, длинным и извивающимся, словно змея.

Сабина сморгнула слезы — Боже, за что его так? — и вновь обтерла мокрый лоб. Сил не осталось даже на пустые рыдания. Оставалось лишь ждать, когда он очнется, и надеяться, что брат Отто погорячился со своим приговором. Иначе... Она боялась даже подумать о том, каким ударом это станет для Уильяма. Боже, он верно служил Тебе все эти годы. Он отказался от богатств и мирской власти, отказался даже от любви, и не его вина, что я оказалась слишком слаба, чтобы поступить так же. Прошу, не оставь его теперь. Сабина вновь опустила руку в глиняный таз и смочила тряпицу, едва сжав ее в кулаке. По замерзшим пальцам медленно потекли крупные капли. Вода в глубоких замковых колодцах была ледяная.