Глава третья (1/1)

Среди острых серых скал завывал ветер, тревожащий тонкие ветви растущих на камнях низких пожухлых кустарников. Тому, кто оказался здесь впервые, этот край мог показаться мертвым, но всякий, кто знал о затерянной среди гор крепости низаритов*, видел в этой безжизненности лишь еще одно доказательство того, что он на верном пути. Масиафом заправляла тень — когда-то давно, почти тринадцать лет назад, показавшаяся ему лишенной возраста, — и мертвые явно нравились ей куда больше живых. — Мне... не по себе, — сказал Генри едва слышным голосом, когда на горной тропе впервые осыпалась мелкая каменная крошка. Прямо у них над головами. — Нас слишком много. Это подозрительно. Уильям едва поднял голову — последние полмили он демонстративно клевал носом, надвинув пониже капюшон черного сержантского плаща с красным крестом — и ответил: — Старец думает, что Орден послал тебя собрать новую дань. Нас сочтут глупцами, если мы будем перевозить золото без охраны. Времена нынче, — хмыкнул он, — неспокойные. Франки уже не так сильны, как прежде. И на дорогах хватает нехристей. Защита паломников на трактах тоже была обязанностью Ордена, но в дни разгоревшейся в Святой Земле войны об этом уже никто не вспоминал. — А что помешает Старцу подумать, будто мы явились отомстить за трагически погибшего в горах маршала? — То, что Орден якобы требует с него вдвое больше золота, чем обычно. Он бы заподозрил что-то, вздумай мы вести себя так, будто ничего не произошло. Но мы назначили ему новую цену. Так скажи мне, что теперь должен подумать тот, кто сам всю жизнь продает отравленные кинжалы? У него нет чести, как нет и ничего святого, — уж точно ничего из того, что сочли бы святым тамплиеры, — и он ищет подвох в бескорыстности, но ни на мгновение не усомнится в подлости. Так что он теперь думает? Что Орден решил купить смерть своего маршала. Взять вдвое больше и сделать вид, будто ничего не произошло. Закрыть глаза. Купить мир с ассасинами и продаться самим. Он бы на это не пошел. Но даже среди храмовников найдутся те, кто готов поступить иначе. — Мне не нравится то, как легко ты просчитываешь действия ассасинов, — бросил Генри вполголоса и вздрогнул, когда сверху вновь посыпалась каменная крошка.

— Не смотри на них. — Они прямо у нас над головами, — зашипел Генри, с явным трудом подавив желание обернуться через плечо и попытаться рассмотреть крадущиеся по верху тропы тени. — Мы же здесь, как на ладони. По узкой, петляющей между почти отвесными скалами тропе лишь изредка удавалось ехать по двое, и они то и дело растягивались длинной цепочкой всадников, слишком уязвимой для обстрела из луков. Идеальное место для засады. И идеальные мишени в белых и черных плащах, слишком заметные среди голых серых камней. — На это и расчет. — Прости? — не понял его безмятежности Генри. Он злился, помня, что Устав не позволяет им испытывать страх — и уж тем более перед лицом магометан, — но всё равно чувствуя змеей пробирающийся под кожу ужас. Даже ветер в этих горах казался злым. Воющим, будто цепной пес на страже сокровищ мертвого хозяина.

— Сила ассасинов держится на страхе. Старцу Горы нравится играть с гостями Масиафа. Но ты не должен ему поддаваться. — Тебе легко говорить, — зло прошипел Генри. Должно быть, намекал на то, что Уильям едет на встречу с ассасинами отнюдь не впервые и знает большинство их уловок. Признаваться в страхе он по-прежнему не желал, но неосведомленность грехом уж точно не считалась и ее, к тому же, можно было списать на просчеты самого Уильяма. Грамотная разведка — это уже половина победы, а Генри по-прежнему не чувствовал себя неуверенным в предложенном ему плане. — Я, увы, не Железный Маршал, что знает все действия врага наперед. И не боится засады. Ты это хотел сказать, любезный брат?

Ни сейчас, ни тогда, почти тринадцать лет назад, когда он впервые проехал этой узкой тропой и увидел прячущуюся в горах твердыню ассасинов. Что ж, в одном Генри был прав: тогда Уильям был настолько опустошен, что действительно ничего не боялся. Сарацины могли выпустить в него хоть десяток стрел прежде, чем он бы почувствовал боль. Хотя другую боль — от раны на лопатке и врезавшейся в спину кольчуги при спуске вниз по тропе — он помнил. Тогда она была его единственной связью с миром, напоминавшей, что это не ночной кошмар. — Магистр впервые послал меня в Масиаф сразу после смерти Льенара, — ответил Уильям, не повышая голоса. Генри бросил на него короткий взгляд, но настаивать на разговоре не стал.

Сверху продолжала осыпаться мелкая каменная крошка. Уильям надвинул капюшон еще ниже и подался чуть вперед, сгорбив плечи. Его рост куда чаще был преимуществом, чем недостатком — особенно в сражениях, где длина руки и вес не раз решали исход боя еще до его начала, — но теперь он всё чаще ловил себя на мысли, что слишком бросается в глаза. Хитрый низарит мог что-то и заподозрить. Мог просто скользнуть по нему взглядом и подумать — или даже почуять, не сумев оформить свои сомнения в четкую мысль, — что с этим сержантом что-то не так. Хотя бы потому, что этот сержант держится в такой близи от возглавляющего кавалькаду рыцаря, а тот то и дело косится на него, будто ждет совета. Или приказа.

На мгновение ему померещился далеко впереди, у самого изгиба уходящей вниз тропы, сияющий белизной плащ с кроваво-красным крестом и кольца светлых волос. Всадник обернулся через плечо, почувствовав направленный на него взгляд, и подарил Уильяму до боли знакомую безмятежную улыбку. Ту же улыбку, что так часто являлась ему в бреду, когда он лежал в замке госпитальеров и голоса братьев доносились до него, будто сквозь толщу воды. Серафин? Мне так тебя не хватает. Первым ему тогда привиделся Льенар. И белоснежные плащи собравшихся на мессу братьев. Он бродил среди них, будто пытаясь отыскать кого-то знакомого — бродил, не помня, как здесь оказался и что на самом деле он лежит в носилках, а уцелевшие после стычки с ассасинами братья везут его прочь от Масиафа, — и вдруг наткнулся на цепкий, словно у коршуна, взгляд пронзительно-голубых глаз под остро изогнутыми черными бровями. И лишь потом увидел длинные черные кудри и узкое, загорелое до черноты лицо с курчавой бородой, шрамами на щеке и лбу и сломанным носом. Всего на мгновение, прежде чем оно тоже поплыло у него перед глазами. Что ты делаешь, Вилл? Часовня опрокидывалась вновь и вновь — словно он увязал в каменном полу и тонул в нем, как в болоте, — пламя свечей тоже плыло золотистыми пятнами... Болота. Фены* вокруг Гронвуда, заводи с холодной, пахнущей тиной водой, мать, стоящая в лодке посреди клубящегося тумана и легко правящая по реке с шестом. Уильям, — звал ее голос, но губы на бледном лице не двигались. — Что ты делаешь? Уильям, вернись. Тогда он еще не знал, что Магистр Ордена успел послать ей письмо, в котором сообщал о смерти старшего сына. Прости. Я всё исправлю. Я всё объясню. А затем ее лицо изменилось в одно мгновение — вытянулось и стало еще ?же, светлые волосы укоротились до плеч, а голубые глаза обернулись прозрачно-зелеными, — и на него уже смотрел король Иерусалима. Мальчик не старше пятнадцати, невысокий, еще совсем хрупкий, но уже закрывающий умирающее тело до самого подбородка. Тот мальчик, с которым он впервые заговорил после штурма Баальбека. Тебе здесь не место, Железный Маршал. Ты поклялся мне, что защитишь ее. Фены становились Храмом Соломона, Храм — вновь рекой, и у самых ног уже неторопливо текли бирюзовые воды Иордана. Завитки черных волос блестели в солнечных лучах, будто выточенные из агата, и в медовых глазах вспыхивали на свету золотые искры. Уильям... Ты помнишь, как мы были счастливы там? Беззаботны. Как впервые влюбившиеся дети, пусть они оба давно уже не были детьми. Храмовник, давший столько обетов и считавший себя бастардом насильника и безбожника, и сарацинка, оставившая родной дом ради христианской веры и оказавшаяся в постели короля. Она не просила такой милости и не была счастлива с Амори, и каждый раз, когда кто-то произносил его имя, Уильям замечал тень в ее глазах. Он о короле не говорил. Не знал, как сказать, насколько сильно ненавидит его за то, что он воспользовался своим правом короля.

Ей ведь было всего шестнадцать. Прости. Если бы я был тогда в Иерусалиме. Если бы не оставил тебя, поверив, что о тебе позаботятся. Если бы только ты сказала раньше. Лунный свет рассыпа?лся серебряными искрами в совсем коротких черных локонах молодой женщины, надрывно рассмеявшейся в ответ на его растерянность и злость. Вы странный человек, мессир. Другие... предпочитают винить женщин. — Вилл, — негромко сказал Генри, и Уильям едва не вздрогнул, и в самом деле успев задремать. — Сдается мне, мы на месте. Сложенные из песчаника стены будто вырастали из недр горы, венчая ее зубчатой короной. Каменистые склоны, словно ощерившиеся еще несколькими рядами зубов, двойное кольцо обороны — крепостная стена и еще одна, продолжающая замковую и защищающая внутренний двор, — и тянущаяся к небу массивная башня без знамени. Сравнения ни с бастионами Крак-де-Шевалье, ни с белыми стенами Иерусалима Масиаф не выдерживал, но и шести дюжинам воинов такую крепость было не взять. Если не прибегнуть к хитрости, разумеется. Ворота начали открываться еще до того, как они приблизились. Дубовые створки натужно заскрипели, в ответ над головами вновь завыл ветер, и за воротами показался замковый двор. У Генри дернулась рука, будто он хотел придержать коня. — Даже если ты боишься, не показывай им, — едва слышно сказал Уильям, по-прежнему не поднимая головы. — Я не боюсь, — процедил Генри и пришпорил возмущенно заржавшего жеребца. Из ворот уже выходил посланник от Старца Горы. — Мой господин Рашид ад-Дин Синан, — залебезил ассасин, склоняясь в низком подобострастном поклоне и наверняка проклиная в мыслях всех, кто заставляет его кланяться кафирам, — уже ожидает вас, мессир Генри. Но просит оставить ваших спутников за воротами. Сержантов. Полсотни человек в черных коттах, немедленно начавших устраивать лагерь под стенами Масиафа, но держащих наготове арбалеты и осадные крючья. Рыцари пошли дальше. И еще один сержант. В глазах у поднимавшегося к замковым дверям Генри читалось отчетливое ?А стоило ли... впутываться во всё это??. Уильям говорил об этом еще в стенах Крак-де-Шевалье, но Генри эти слова так и не убедили. Дело было не только в Ордене. Тот не должен был спускать ассасинам нападение на маршала, иначе Старец Горы решил бы, что может диктовать им свои условия, сколько вздумается, но Генри сразу понял, что в первую очередь Уильям думал о Джоанне. Он не сказал этого Сабине — не нашел слов, чтобы признаться, насколько далеко всё зашло, — но он не просто сталкивался с любовником сестры прежде. Он узнал его в одно мгновение, вспомнив рыцаря, принесшего проклятое поддельное письмо от графини Тивериады. Письмо, в котором она умоляла о помощи, и поверивший этому, поверивший словам Жерара де Ридфора Ги де Лузиньян отдал приказ выступать на Тивериаду. К Рогам Хаттина.

Не будь этого поражения, и, быть может, они бы не потеряли Аскалон. Ариэль не погиб бы в почти бессмысленной попытке удержать проломленную стену. Серафин не остался бы похороненным в одинокой могиле — без покаяния, без отпевания, в могиле, которую уже было не найти, — где-то между Аскалоном и Триполи. Если бы не этот рыцарь с поддельным письмом... Ричард Гастингс, старик, так мечтавший о сражении за Иерусалим, тоже не умер бы от жажды или удара саблей. Его друзья по-прежнему были бы живы.

При каждом новом столкновении он вновь ощущал запах паленой плоти и слышал, как этот мальчишка кричал и корчился, раз за разом повторяя, что то письмо ему дала графиня. Лжец и предатель, не заслуживавший прощения. Ассасин. Убийца.

Почти пять лет спустя этот мальчишка — вольно или невольно — спас ему жизнь. Но забыть — отчаяния на лице Ариэля, сходившего с ума в безнадежной осаде, страшного спокойствия в глазах Серафина, знавшего, что ему уже не помочь, — Уильям не мог. Даже если бы захотел. Джоанна любила этого проклятого ассасина, а значит их пути расходились вновь. Мальчишка вытащит ее из Монреаля, куда она угодила по собственной глупости, вздумав спасти сестру Ричарда от брака с аль-Адилем, а Уильям позаботится, чтобы Старец Горы не вздумал ее преследовать, но после этого... ей лучше уехать из Святой Земли раз и навсегда. Он не сможет смотреть в глаза тому, кто погубил стольких его друзей, и называть братом. Коридоры Масиафа извивались, будто клубок змей — сотни ответвлений, которых просто не могло быть столько в этой крепости, — пока наконец не привели в зал с высоким, теряющимся в тени потолком. Солнце уже скрылось за склоном горы, и по стенам плясали тени от факелов. Старец сидел на возвышении, будто на троне, окруженный верными фидаи*, и его темные, будто маслянистые глаза, казалось, впитывали весь падающий ему на лицо свет. Тогда, тринадцать лет назад, он еще не казался старцем и это был лишь его титул сродни Великому Магистру. Лишенная возраста тень с глазами-колодцами, полными мертвой отравленной воды. Тогда Уильям подумал, что Рашид ад-Дин Синан мог быть старше его как на десять лет, так и на все тридцать. Теперь рискнул бы сказать точнее: не меньше пятнадцати. Но теперь эта разница становилась куда существеннее: сорок один против пятидесяти с лишним, а то и шестидесяти. Пусть кто-то назовет это бесчестием, но он не собирался давать честный бой ни одному ассасину. — Приветствую тебя в Масиафе, брат, — заговорил Старец безмятежным голосом, но его глаза будто поймали блик от одного из факелов. Как темная, на мгновение всколыхнувшаяся вода в омуте. — Мы собрали золото, как и хотел ваш Орден.

Он повел рукой, указывая на сложенные у подножия его трона кожаные мешочки. Уильям шагнул вперед, выступив из тени, и они встретились глазами. К чести Старца, он не промедлил ни мгновения. И закричал одновременно с лязгом обнажаемых мечей. — Убить! Убить их всех! Первый ассасин захлебнулся кровью, напоровшись горлом на меч. Чему бы ни учили таких, как он в Масиафе, низариты привыкли убивать исподтишка, вонзая кинжал в спину в толпе или в темноте спящего дворца. В ближнем бою против рыцаря они стоили немногого. Второй, третий... Кто-то из братьев давно уже бросился к окну, подать ждущим за стеной сигнал факелом, и внизу, у ворот, немедленно завязался еще один бой. Они рисковали, оставив сержантов снаружи — зная, что те могут не успеть даже пробиться за стены прежде, чем всех рыцарей перебьют приспешники Старца, — но Уильям предупредил об этом их всех. Всех, кто отправлялся с ним в Масиаф и был готов вновь рискнуть жизнью, чтобы задушить эту ядовитую змею. Старец бросился бежать. Вскочил со своего подобия трона — упиваешься властью, погань? Посмотрим, чего твоя власть будет стоить теперь, — и метнулся к другому выходу из зала с невиданной для старика прытью. Уильям прорвался следом не сразу — рассек грудь еще одному низариту, ударил кинжалом в горло второго, — и узкий коридор встретил его кромешной темнотой. Проклятье. На это, верно, и был расчет. Останавливаться было глупо — так он сам превращался из охотника в дичь, — но проклятый Старец не иначе, как видел даже в полной темноте. Или — что, пожалуй, было вернее, — знал коридоры Масиафа настолько хорошо, что превосходно ориентировался в них даже с закрытыми глазами. И теперь затаился где-то здесь, прислушиваясь к шагам и дыханию идущего за ним по пятам храмовника. Напрасно стараешься. Я всё равно тебя найду. Шаг. Шорох сапога по плитам пола. Холодный камень под пальцами левой руки. Стена была нужна для того, чтобы хоть как-то ориентироваться в темноте. Еще шаг. По лезвию поднятого меча текли едва различимые в темноте блики. За спиной, за захлопнувшейся дверью, еще должен был идти бой, но следом никто не прорывался. Если ассасины и пытались, то братья, должно быть, оттеснили их к углу и зажали в тиски. Живым из того зала не должен был выйти никто. Шаг. Шорох. Вдох.

Шаг. Выдох. Я знаю, что ты прячешься где-то здесь. Я тебя чую.

Шаг. Скрип дубленой кожи на сапогах. Вдох. Шаг. Новый блик на лезвии меча, глаза уже привыкли к темноте и различали первые тени. Выдох. Мы не закончили в прошлый раз. Твои фидаи нападали так бестолково. Им повезло, что их оказалось достаточно много, чтобы добраться до меня. Но у тебя было слишком мало времени, чтобы успеть натренировать новых смертников взамен убитых нами. Шаг... Шорох... Бросок! Уильям скорее почувствовал его, чем действительно увидел, и ударил, не задумываясь. Наотмашь, с плеча, ударом, который должен был разрубить тщедушное тело пополам. Но Старец не был бы главой ассасинов, не будь у него наготове пара уловок. Лезвие меча его даже не задело, и в руку вонзился, с неожиданной силой прорвав кольчугу у запястья, изогнутый кинжал. От удара онемела вся ладонь, и рукоять меча выскользнула из непослушных пальцев. Старец знал, что у него будет всего один удар, чтобы обезоружить врага. Уильям тоже.

Знал, что у него будет лишь один удар. Зажатый в левой руке кинжал вошел в горло врага по самую рукоять, и на лицо плеснуло кровью. Должно быть, из распахнувшегося в беззвучном крике рта. Я же сказал... что достану тебя. Где-то за спиной вновь громыхнула, ударившись о стену, тяжелая дверь — кто-то всё же прорвался следом за ним, — и мелькнувшие в коридоре отсветы пламени успели высветить закатившиеся глаза и вымазанную в крови седую бороду. А затем в воздухе свистнула сабля.

От первого удара Уильям успел увернуться. Правая ладонь горела огнем, пальцы не гнулись, на пол дробно капало кровью, и он молился лишь о том, чтобы кинжал не был отравлен. Рука заживет, но если на лезвии яд... Думать об этом не было времени. Второй удар тоже лишь высек впустую искры из стены. Кинжал против сабли стоил немного, а лишнего мгновения, чтобы поднять с пола меч — хотя бы левой рукой, — у него не было. Да и он не Льенар и фехтовать левой рукой никогда не умел.

И третий выпад его всё-таки достал. Распорол правое плечо, и вниз по руке ручьем хлынула, пятная разрубленную кольчугу, горячая кровь. — Вилл! Боже, успел подумать Уильям, когда перед глазами поплыло, и отсветы факелов вновь обратились зажженными перед алтарем свечами. Лишь бы не было яда.